но не пришлось,-- нас тоже посадили за решетку... Вот видите,
господин капрал, во что может вылиться маленькое, пустяковое
недоразумение, на которое слов-то не стоит тратить. Или,
например, в Немецком Броде один гражданин из Округлиц обиделся,
когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов, за которые
никого нельзя наказывать? Если, к примеру, мы бы вам сказали,
что вы -- выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?
Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ревом. То был рык,
выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино. Этот
концертный номер сопровождался тонким свистом, который выводил
носом храпевши обер-фельдкурат.
После этого рыка у капрала наступила полнейшая депрессия.
Он сел на лавку, и его водянистые, невыразительные глаза
уставились вдаль, на леса и горы.
-- Господин капрал,-- сказал вольноопределяющийся,--
сейчас, когда вы следите за высокими горами и благоухающими
лесами, вы напоминаете мне фигуру Данте. Те же благородные
черты поэта, человека, чуткого сердцем и душой, отзывчивого ко
всему возвышенному. Прошу вас, останьтесь так сидеть, это вам
очень идет! Как проникновенно, без тени деланности, жеманства
таращите вы глаза на расстилающийся пейзаж. Несомненно, вы
думаете о том, как будет красиво здесь весною, когда по этим
пустым местам расстелется ковер пестрых полевых цветов...
-- Орошаемый ручейком,-- подхватил Швейк.-- А на пне сидит
господин капрал, слюнявит карандаш и пишет стишки в журнал
"Маленький читатель".
Капрал впал в полнейшую апатию. Вольноопределяющийся стал
уверять его, что он видел изваяние его капральской головы на
выставке скульпторов.
-- Простите, господин капрал, а вы не служили ли моделью
скульптору Штурсе?
Капрал взглянул на вольноопределяющегося и ответил
сокрушенно:
-- Не служил.
Вольноопределяющийся замолк и растянулся на лавке.
Конвойные начали играть со Швейком в карты. Капрал с
отчаяния стал заглядывать в карты через плечи играющих и даже
позволил себе сделать замечание, что Швейк пошел с туза, а ему
не следовало козырять: тогда бы у него для последнего хода
осталась семерка.
-- В прежние времена,-- отозвался Швейк,-- в трактирах
были очень хорошие надписи на стенах, специально насчет
советчиков. Помню одну надпись: "Не лезь, советчик, к игрокам,
не то получишь по зубам".
Воинский поезд подходил к станции, где инспекция должна
была обходить вагоны. Поезд остановился.
-- Так и знал,-- сказал беспощадный вольноопределяющийся,
бросив многозначительный взгляд на капрала,-- инспекция уже
тут...
В вагон вошла инспекция.
Начальником воинского поезда по назначению штаба был
офицер запаса-- доктор Мраз.
Для исполнения столь бестолковых дел всегда назначали
офицеров запаса. Мраз совсем потерял голову. Он вечно не мог
досчитаться одного вагона, хотя до войны был преподавателем
математики в реальном училище. Кроме того, подсчет команды по
отдельным вагонам, произведенный на последней станции,
расходился с итогом, подведенным после посадки на будейовицком
вокзале. Когда он просматривал опись инвентаря, оказывалось,
что неизвестно откуда взялись две лишние полевые кухни. Мурашки
пробегали у него по спине, когда он констатировал, что
неизвестным путем размножились лошади. В списке офицерского
состава у него не хватало двух младших офицеров. В переднем
вагоне, где помещалась полковая канцелярия, никак не могли
отыскать пишущую машинку. От этого хаоса и суеты у него
разболелась голова, он принял уже три порошка аспирина и теперь
инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.
Войдя вместе со своим сопровождающим в арестантское купе и
просмотрев бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что
тот везет двух арестантов и что у него столько-то и столько-то
человек команды. Затем начальник поезда сравнил правильность
рапорта с данными в документах и осмотрел купе.
-- А кого еще везете? -- строго спросил он, указывая на
обер-фельдкурата, который спал на животе, вызывающе выставив
заднюю часть прямо на инспекторов.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- заикаясь,
пролепетал капрал.-- Этот, эт...
-- Какой еще там "этотэт?"-- недовольно заворчал Мраз.--
Выражайтесь яснее.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил за
капрала Швейк,-- человек, который спит на животе, какой-то
пьяный господин обер-фельдкурат. Он к нам пристал и влез в
вагон, а мы не могли его выкинуть, потому что как-никак --
начальство, и это было бы нарушением субординации. Вероятно, он
перепутал штабной вагон с арестантским.
Мраз вздохнул и заглянул в свои бумаги. В бумагах не было
даже намека на обер-фельдкурата, который должен был ехать этим
поездом в Брук. У инспектора задергался глаз. На предыдущей
остановке у него вдруг прибавились лошади, а теперь --
пожалуйте! -- в арестантском купе ни с того ни с сего родился
обер-фельдкурат.
Начальник поезда не придумал ничего лучшего, как приказать
капралу, чтобы тот перевернул спящего на животе
обер-фельдкурата на спину, так как в настоящем положении было
невозможно установить его личность.
Капрал после долгих усилий перевернул обер-фельдкурата на
спину, причем последний проснулся и, увидев перед собой
офицера, сказал:
-- Eh, servus, Fredy, was gibt's neues? Abendessen schon
fertig? / А, Фреди, здорово, что нового? Ужин готов? (нем.)/
После этого он опять закрыл глаза и повернулся к стене.
Мраз моментально узнал в нем вчерашнего обжору из
Офицерского собрания, известного объедалу на всех офицерских
банкетах, и тихо вздохнул.
-- Пойдете за это на рапорт,-- сказал он капралу и
направился к выходу.
Швейк задержал его:
-- Осмелюсь доложить, господин поручик, мне здесь не
полагается находиться. Я должен был быть под арестом до
одиннадцати, потому что срок мой вышел сегодня. Я посажен под
арест на три дня и теперь уже должен ехать с остальными в
телячьем вагоне. Ввиду того, что одиннадцать часов уже давно
прошли, покорнейше прошу, господин лейтенант, высадить меня или
перевести в телячий вагон, где мне надлежит быть, или же
направить к господину обер-лейтенанту Лукашу.
-- Фамилия?-- спросил Мраз, снова заглядывая в свои
бумаги.
-- Швейк Йозеф, господин лейтенант.
-- Мгм... вы, значит, тот самый Швейк,-- буркнул Мраз.--
Действительно, вы должны были выйти из-под ареста в
одиннадцать, но поручик Лукаш просил меня безопасности ради не
выпускать вас до самого Брука, чтобы вы в дороге опять
чего-нибудь не натворили.
После ухода инспекции капрал не мог удержаться от
язвительного замечания:
-- Вот видите, Швейк, ни черта вам не помогло обращение к
высшей инстанции! Ни черта оно не стоило! Дерьмо цена ему!
Захочу, могу вами обоими печку растопить.
-- Господин капрал,-- прервал его вольноопределяющийся.--
Бросаться направо и налево дерьмом -- аргументация более или
менее убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии
раздражения или в споре не должен прибегать к подобным
выражениям. Что же касается смешных угроз, будто вы могли нами
обоими печку растопить, та почему же, черт возьми, вы до сих
пор этого не сделали, имея к тому полную возможность? Вероятно,
в этом сказалась ваша духовная зрелость и необыкновенная
деликатность.
-- Довольно с меня! -- вскочил капрал.-- Я вас обоих в
тюрьму могу упрятать.
-- За что же, голубчик? -- невинно спросил
вольноопределяющийся.
-- Это уж мое дело, за что,-- храбрился капрал.
-- Ваше дело? -- переспросил с улыбкой
вольноопределяющийся.-- Так же, как и наше. Это как в картах:
"Деньги ваши будут наши". Скорее всего, сказал бы я, на вас
повлияло упоминание о том, что вам придется явиться на рапорт,
а вы начинаете кричать на нас, явно злоупотребляя служебным
положением.
-- Грубияны вы, вот что! -- закричал капрал, набравшись
храбрости и делая страшное лицо.
-- Знаете, что я вам скажу, господин капрал,-- сказал
Швейк.-- Я старый солдат, и до войны служил, и не знаю случая,
чтобы ругань приводила к чему-нибудь хорошему. Несколько лет
тому назад, помню, был у нас в роте взводный по фамилии
Шрейтер. Служил он сверхсрочно. Его бы уж давно отпустили домой
в чине капрала, но, как говорится, нянька его в детстве
уронила. Придирался он к нам, приставал как банный лист; то это
не так, то то не по предписанию -- словом, придирался, как
только мог, и всегда нас ругал: "Не солдаты вы, а ночные
сторожа". В один прекрасный день меня это допекло, и я пошел с
рапортом к командиру роты. "Чего тебе?" -- спрашивает капитан.
"Осмелюсь доложить, господин капитан, с жалобой на нашего
фельдфебеля Шрейтера. Мы как-никак солдаты его величества, а не
ночные сторожа. Мы служим верой и правдой государю императору,
а не баклуши бьем".-- "Смотри у меня, насекомое,-- ответил мне
капитан.-- Вон! И чтобы больше мне на глаза не попадаться!" А я
на это: "Покорнейше прошу направить меня на батальонный
рапорт". Когда я на батальонном рапорте объяснил
обер-лейтенанту, что мы не сторожа, а солдаты его
императорского величества, он посадил меня на два дня, но я
просил направить меня на полковой рапорт. На полковом рапорте
господин полковник после моих объяснений заорал на меня, что я
идиот, и послал ко всем чертям. А я опять: "Осмелюсь доложить,
господин полковник, прошу направить меня на рапорт в бригаду".
Этого он испугался и моментально велел позвать в канцелярию
нашего фельдфебеля Шрейтера, и тому пришлось перед всеми
офицерами просить у меня прощения за "ночных сторожей". Потом
он нагнал меня во дворе и заявил, что с сегодняшнего дня
ругаться не будет, но доведет меня до гарнизонной тюрьмы. С той
поры я всегда был начеку, но все-таки не уберегся. Стоял я
однажды на часах у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый
часовой что-нибудь оставлял на память: нарисует, скажем,
женские части или стишок какой напишет. А я ничего не мог
придумать и от скуки подписался как раз под последней надписью
"Фельдфебель Шрейтер -- сволочь", фельдфебель, подлец,
моментально на меня донес, так как ходил за мной по пятам и
выслеживал, словно полицейский пес. По несчастной случайности,
над этой надписью была другая: "На войну мы не пойдем, на нее
мы все на..ем". А дело происходило в тысяча девятьсот
двенадцатом году, когда нас собирались посылать против Сербии
из-за консула Прохазки. Меня моментально отправили в Терезин, в
военный суд. Раз пятнадцать господа из военного суда
фотографировали стену цейхгауза со всеми надписями и моей
подписью в том числе. Чтобы после исследовать мой почерк, меня
раз десять заставляли писать "На войну мы не пойдем, на нее мы
все на..ем", пятнадцать раз мне пришлось в их присутствии
писать: "Фельдфебель Шрейтер-- сволочь". Наконец приехал
эксперт-графолог и велел мне написать: "Двадцать девятого июня
тысяча восемьсот девяносто седьмого года Кралов Двур изведал
ужасы стихийного разлива Лабы". "Этого мало,-- сказал судебный
следователь.-- Нам важно это "на..ем". Продиктуйте ему
что-нибудь такое, где много "с" и "р". Эксперт продиктовал мне:
"серб, сруб, свербеж, херувим, рубин, шваль". Судебный эксперт,
видно, совсем зарапортовался и все время оглядывался назад, на
солдата с винтовкой. Наконец он сказал, что необходимо, чтобы я
три раза подряд написал: "Солнышко уже начинает припекать:
