из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник.
Без сомнения, все его уважали, но теперь... боже мой! С каким
удовольствием я съездил бы ему по роже, колотил бы головой об
нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже
доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.
Он запел:
Она и черта не боялась,
Но тут попался ей солдат...
-- Дорогой друг,-- продолжал он,-- наблюдая все это в
масштабах нашей обожаемой монархии, мы неизбежно приходим к
заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина.
Пушкин писал, что его дядя -- такая дохлятина, что ничего
другого не остается, как только
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?
Опять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег
керосиновую лампочку в коридоре.
-- Луч света в темном царстве! -- крикнул
вольноопределяющийся.-- Просвещение проникает в ряды армии!
Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам,
желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится,
что вы уже вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал
на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите
сладко, чудище!
Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет
завтрашнего полкового рапорта.
-- Опять мы одни,-- сказал вольноопределяющийся.-- На сон
грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым
днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и
офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и
мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с
природоведением или с книгой "Источники экономического
благосостояния", вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице
встречаются слова, вроде: скот, поросята, свиньи. За последнее
время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее
прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для
новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф употребляет
выражение "энгадинская коза", ефрейтор Мюллер, немец-учитель с
Кашперских гор, называет новобранцев "чешскими вонючками",
фельдфебель Зондернуммер -- "ослиными лягушками" и
"йоркширскими боровами" и сулит каждому новобранцу набить из
него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно
сам происходит из рода чучельников. Военное начальство
старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными
средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов,
воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей,
собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся
зажарить окорока из какого-нибудь припасенного на обед
миссионера. Немцев это, конечно, не касается. Когда фельдфебель
Зондернуммер заводит речь о "свинской банде", он поспешно
прибавляет "die tschechische" /Чешская (нем.)/, чтобы немцы не
обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера
одиннадцатой роты дико вращают глазами, словно несчастная
собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском
масле губку и подавилась. Я однажды слышал разговор ефрейтора
Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана обучения
ополченцев. В этом разговоре преобладали "ein Paar Ohrfeigen
/Пара оплеух (нем.)/. Сначала я подумал, что они поругались
между собой и что распадается немецкое военное единство, но
здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. "Если,
скажем, этакая чешская свинья,-- авторитетно поучал капрал
Альтгоф ефрейтора Мюллера,-- даже после тридцати раз "nieder!"
/Ложись (нем.)/ не может научиться стоять прямо, как свечка, то
дать ему раза два в рыло-- толку мало. Надо ткнуть ему кулаком
в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать
"Kehrt euch!" /Кругом! (нем.)/, а когда повернется, наподдать
ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет
вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик
Дауэрлинг". Теперь я расскажу вам, дружище, о прапорщике
Дауэрлинге. О нем рекруты одиннадцатой роты рассказывают такие
чудеса, какие умеет рассказывать разве только покинутая всеми
бабушка на ферме неподалеку от мексиканских границ о
прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется
репутацией людоеда, антропофага из австралийских племен,
поедающих людей другого племени, попавших им в руки. У него
блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила
нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до
сих пор виден след, словно комета налетела на Северный полюс.
Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он
перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял
надежды и, даже наоборот, утверждал, что такой пустяк ему
повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой
Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После
суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые
он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель
преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния пытался
броситься с башни святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг
поступил в Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах
никогда не обращали внимания на степень образования поступающих
туда молодых людей, так как образование большей частью не
считалось нужным для австрийского кадрового офицера. Идеалом
военного образования было умение играть в солдатики.
Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не
требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше.
Ученик юнкерского училища Дауэрлинг не успевал даже в тех
предметах, которые каждый из учеников юнкерского училища так
или иначе усваивал. И в юнкерском училище давали себя знать
последствия того, что в детстве Дауэрлинг ушиб себе голову. Об
этом несчастье ясно говорили ответы на экзаменах, которые по
своей непроходимой глупости считались классическими.
Преподаватели не называли его иначе, как "unser braver Trottel"
/Наш бравый дурачок (нем.)/. Его глупость была настолько
ослепительна, что были все основания надеяться -- через,
несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную
академию или в военное министерство. Когда вспыхнула война,
всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список
новопроизведенных гейнбургских юнкеров попал и Конрад
Дауэрлинг. Так он очутился в Девяносто первом полку.
Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал:
-- В издании военного министерства вышла книга "Drill oder
Erziehung" /Муштровка или воспитание (нем.)/ из которой
Дауэрлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором.
Степень успеха зависит от степени террора. И в этом Дауэрлинг
достиг колоссальных результатов. Солдаты, чтобы не слышать его
криков, целыми отделениями подавали рапорты о болезни, но это
не увенчалось успехом. Тот, кто подавал рапорт о болезни,
попадал на три дня под "verscharft" /Строгий арест (нем.)/.
Кстати, известно ли вам, что такое строгий арест? Целый день
вас гоняют по плацу, а на ночь -- в карцер. Таким образом, в
роте Дауэрлинга больные перевелись. Все больные из его роты
сидели в карцере. На ученье Дауэрлинг всегда сохраняет
непринужденный казарменный тон; он начинает со слова "свинья" и
кончает загадочным зоологическим термином "свинская собака".
Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора.
Например, он говорит: "Выбирай, слон: в рыло или три дня
строгого ареста?" Если солдат выбирает три дня строгого ареста,
Дауэрлинг дает ему сверх того два раза в морду и прибавляет в
виде объяснения: "Боишься, трус, за свой хобот, а что будешь
делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?" Однажды, выбив
рекруту глаз, он выразился так: "Pah, was fur Geschichten mit
einern Kerl, muss so wie so krepieren" /Подумаешь, экая
важность, ему все равно подыхать (нем.)/. To же самое говорил и
фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: "Die Soldaten mussen so wie
so krepieren" /Солдатам все равно подыхать (нем.)/.
Излюбленным и наиболее действенным средством у Дауэрлинга
служат лекции, на которые он вызывает всех солдат-чехов; он
рассказывает им о военных задачах Австрии, останавливаясь
преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть
от шпанглей до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до
того, как я попал в госпиталь, нас водили на ученье на плац
около одиннадцатой роты. После команды: "Вольно!" -- Дауэрлинг
держал речь к рекрутам-чехам.
"Я знаю,-- начал он,-- что все вы негодяи и надо выбить
вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не
добраться. Наш верховный главнокомандующий -- тоже немец.
Слышите? Черт побери, nieder!"
Все легли, а Дауэрлинг стал прохаживаться перед ними и
продолжал свои разглагольствования: Сказано "ложись" -- ну и
лежи. Хоть лопни в этой грязи, а лежи. "Ложись" -- такая
команда существовала уже у древних римлян. В те времена
призывались все от семнадцати до шестидесяти лет и целых
тридцать лет военной службы проводили в поле. Не валялись в
казармах, как свиньи. И язык команды был тогда тоже единый для
всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски!
Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я тоже
требую, чтобы все вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем
шалтай-болтай. Видите, как хорошо вам в грязи. Теперь
представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось больше
лежать и он встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину
сыну челюсть, так как это является нарушением чинопочитания,
бунтом, неподчинением, неисполнением обязанностей солдата,
нарушением устава и дисциплины, вообще пренебрежением к
служебным предписаниям, из чего следует, что такого негодяя
тоже ждет веревка и Ve-wirkung des Anspruches auf die Achtung
der Standesgenossen" / Лишение права на уважение равных по
положению граждан (нем.)/.
Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы
новую тему из казарменной жизни, продолжал:
-- Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был
человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом
тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил:
"Ешьте меня, мухи с комарами". На батальонном рапорте бог весть
о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат
из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал
его вечером на улице чешской свиньей" Солдат этот до войны был
переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального
достоинства.
"Н-да-с, такие-то дела...-- тихо проговорил капитан
Адамичек (он всегда говорил очень тихо).-- Он сказал это
вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено
уйти из казармы? Abtreten!" /Марш! (нем.)/
Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе
подателя жалобы. "Выяснено,-- сказал он тихо,-- что в этот день
вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера.
Следовательно, наказания вы не понесете... Abtreten!"
С тех пор, дорогой мой, за капитаном Адамичком
установилась репутация справедливого человека. Так вот, послали
его на фронт, а на его место к нам назначили майора Венцеля.
Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он
наконец прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.
Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений,
связанных с национальным вопросом. Несколько лет назад, будучи
еще капитаном в Кутной горе, он в пьяном виде обругал кельнера
в ресторане чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в
