спервоначалу я клюкнул совсем немного, а потом уж, верно,
нализался и дальше не помню ничего.
Вахмистр поглядел на ефрейтора.
-- А я помню,-- сказал он,-- как вы говорили, что мы
против русских -- сопляки, и даже при бабке орали: "Да
здравствует Россия!"
Ефрейтор нервно зашагал по комнате.
-- Вы орали все это, словно вас режут,-- сказал
вахмистр.-- А потом повалились поперек кровати и захрапели.
Ефрейтор остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу,
заявил:
-- Да и вы тоже, господин вахмистр, при бабке язык за
зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: "Бабушка, зарубите
себе на носу: любой император или король заботится только о
своем кармане, потому и война идет. То же самое и эта
развалина, "старик Прогулкин", которого нельзя выпустить из
сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн".
-- Я это говорил?!
-- Да, господин вахмистр, именно это вы говорили, перед
тем как идти на двор блевать, а еще кричали: "Бабушка, суньте
мне палец в глотку!"
-- А вы тоже прекрасно выразились,-- прервал его
вахмистр.-- Где вы только подцепили эту глупость, что Николай
Николаевич будет чешским королем?
-- Этого я что-то-не помню,-- нерешительно отозвался
ефрейтор.
-- Еще бы вы помнили! Пьян был в стельку, и глаза словно у
поросенка, а когда вам понадобилось "на двор", вы, вместо того
чтобы выйти в дверь, полезли на печку.
Оба замолкли, пока наконец продолжительное молчание не
нарушил вахмистр:
-- Я всегда вам говорил, что алкоголь -- погибель. Пить не
умеете, а пьете. Что, если бы он у нас сбежал?. Чем бы мы с
вами оправдались? Ах ты господи, как башка трещит! Говорю вам,
господин ефрейтор,-- продолжал вахмистр,-- именно потому, что
он не сбежал, мне совершенно ясно, что это за тонкая и опасная
штучка. Когда его там станут допрашивать, он заявит, что двери
у нас были не заперты всю ночь, что мы были пьяны и он мог бы
тысячу раз убежать, если б чувствовал себя виновным. Счастье
еще, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой
скажем, что это выдумка и наглая ложь, те ему сам бог не
поможет, а еще пришьют лишний параграф -- и все. В его
положении лишний параграф никакой роли не играет... Ох, хоть бы
голова так не болела!
Наступила тишина. Через минуту вахмистр приказал позвать
бабку.
-- Послушайте, бабушка,-- сказал вахмистр Пейзлерке,
строго глядя ей в лицо.-- Раздобудьте-ка где-нибудь распятие на
подставке и принесите сюда.-- И на вопросительный взгляд бабки
крикнул: -- Живо! Чтобы через минуту было здесь!
Затем вахмистр вынул из стола две свечки со следами
сургуча, оставшимися после запечатывания официальных бумаг, и,
когда бабка приковыляла с распятием, поставил крест на. край
стола между двумя свечками, зажег свечки и торжественно
произнес:
-- Сядьте, бабушка.
Бабка Пейзлерка, остолбенев от удивления, опустилась на
диван и испуганно посмотрела на вахмистра, свечи и распятие.
Бабку охватил страх, и было видно, как дрожат у нее ноги и
сложенные на коленях руки.
Вахмистр прошелся раза два мимо нее, потом остановился и
торжественно изрек:
-- Вчера вечером вы были свидетельницей великого события,
бабушка. Возможно, что ваш глупый ум этого не понимает. Солдат
тот -- разведчик, шпион, бабушка!
-- Иисус Мария! -- воскликнула Пейзлерка.-- Пресвятая
богородица! Мария Скочицкая!
-- Тихо! Так вот: для того чтобы выведать от него
кое-какие вещи, пришлось вести всяческие, быть может странные,
разговоры, которые вы вчера слышали. Небось слышали вы, какие
странные разговоры мы вели?
-- Слышала, -- дрожащим голосом пролепетала бабка.
-- Эти речи, бабушка, мы вели только к тому, чтобы он нам
доверился и признался. И нам это удалось. Мы вытянули из него
все. Сцапали голубчика.
Вахмистр прервал свою речь, чтобы поправить фитили на
свечках, и продолжал торжественным тоном, строго глядя на бабку
Пейзлерку:
-- Вы, бабушка, присутствовали при сем, таким образом,
посвящены в эту тайну. Эта тайна государственная, вы о ней и
заикнуться никому не смеете. Даже на смертном одре не должны об
этом говорить, иначе вас нельзя будет на кладбище похоронить.
-- Иисус Мария, Иосиф! -- заголосила Пейзлерка. -- Занесла
меня сюда нелегкая!
-- Не реветь! Встаньте, подойдите к святому распятию,
сложите два пальца и подымите руку. Будете сей час присягать
мне. Повторяйте за мной...
Бабка Пейзлерка заковыляла к столу, причитая:
-- Пресвятая богородица! Мария Скочицкая! И за чем только
я этот порог переступила!
С креста глядело на нее измученное лицо Христа, свечки
коптили, а бабке все это казалось страшным и неземным. Она
совсем растерялась, коленки у нее дрожали, руки тряслись. Она
подняла руку со сложенными пальцами, и жандармский вахмистр
торжественно, с выражением, произнес слова присяги, которые
бабка повторяла за ним.
-- Клянусь богу всемогущему и вам, господин вахмистр, что
ничего о том, что здесь видела и слышала, никому до смерти
своей не скажу ни слова, даже если меня будут спрашивать. Да
поможет мне в этом господь бог!
-- Теперь поцелуйте крест,-- приказал вахмистр после того,
как бабка Пейзлерка, громко всхлипывая, повторила присягу и
набожно перекрестилась.-- Так, а теперь отнесите распятие туда,
где его взяли, и скажите там, что оно понадобилось мне для
допроса.
Ошеломленная Пейзлерка на цыпочках вышла с распятием из
комнаты, и через окно видно было, как она шла по дороге,
поминутно оглядываясь на жандармское отделение, будто желая
убедиться, что это был не сон и она действительно только что
пережила одну из самых страшных минут в своей жизни.
Вахмистр между тем переписывал свой рапорт, который он
ночью дополнил кляксами, размазав их по тексту, словно
мармелад.
Он все переделал заново и вспомнил, что позабыл допросить
Швейка еще об одной вещи. Он велел привести Швейка и спросил
его:
-- Умеете фотографировать?
-- Умею.
-- А почему не носите с собой аппарата?
-- Потому что его у меня нет,-- чистосердечно признался
Швейк.
-- А если бы аппарат у вас был, вы бы фотографировали? --
спросил вахмистр.
-- Если бы да кабы, то во рту росли бобы,-- простодушно
ответил Швейк, встречая спокойным взглядом испытующий взгляд
вахмистра.
У вахмистра в этот момент опять так разболелась голова,
что он не мог придумать другого вопроса, кроме как:
-- Трудно ли фотографировать вокзалы?
-- Легче, чем что другое,-- ответил Швейк.-- Во-первых,
вокзал не двигается, а стоит на одном месте, а во-вторых, ему
не нужно говорить: "Сделайте приятную улыбку".
Теперь вахмистр мог дополнить свой рапорт. "Zu dem Bericht
No 2172 melde ich..." /В дополнение к моему сообщению No 2172
докладываю... (нем.)/ В этом дополнении вахмистр дал волю
своему вдохновению:
"При перекрестном допросе арестованный, между прочим,
показал, что умеет фотографировать и охотнее всего делает
снимки вокзалов. Хотя при обыске фотографического аппарата у
него не было обнаружено, но имеется подозрение, что таковой у
него где-нибудь спрятан и не носит он его с собой, чтоб не
возбуждать подозрений; это подтверждается и его собственным
признанием о том, что он делал бы снимки, если б имел при себе
аппарат..."
С похмелья вахмистр в своем донесении о фотографировании
все больше и больше запутывался. Он писал:
"Из показаний арестованного совершенно ясно вытекает, что
только неимение при себе аппарата помешало ему сфотографировать
железнодорожные строения и вообще места, имеющие стратегическое
значение. Не подлежит сомнению, что свои намерения он привел бы
в исполнение, если б вышеупомянутый фотографический аппарат,
который он спрятал, был у него под рукой. Только благодаря тому
обстоятельству, что аппарата при нем не оказалось, никаких
снимков обнаружено у него не было".
Вахмистр был очень доволен своим произведением и с
гордостью прочел его ефрейтору.
-- Недурно получилось,-- сказал он.-- Видите, вот как
составляются доклады. Здесь все должно быть. Следствие,
милейший, не такая уж простая штука, и главное -- умело
изложить все в докладе, чтобы в высшей инстанции только рот
разинули. Приведите-ка его ко мне. Пора с этим делом покончить.
-- Итак, господин ефрейтор отведет вас в окружное
жандармское управление в Писек,-- важно сказал вахмистр
Швейку.-- Согласно предписанию, полагается отправить вас в
ручных кандалах, но, ввиду того что вы, по моему мнению,
человек порядочный, кандалов мы на вас не наденем. Я уверен,
что и по дороге вы не предпримете попытки к бегству.--
Вахмистр, видно, тронутый добродушием, написанным на
швейковской физиономии, прибавил: -- И не поминайте меня лихом.
Отведите его, господин ефрейтор, вот вам мое донесение.
-- Счастливо оставаться,-- мягко сказал Швейк. -- Спасибо
вам, господин вахмистр, за все, что вы для меня сделали. При
случае черкну вам письмецо. Если попаду в ваши края,
обязательно зайду к вам в гости.
Швейк с ефрейтором вышли на шоссе, и каждый встречный,
видя, как они увлечены дружеской беседой, решил бы, что это
старые знакомые, которых свел случай, и теперь они вместе идут
в город, скажем, в костел.
-- Никогда не думал,-- говорил Швейк,-- что дорога в
Будейовицы окажется такой трудной. Это напоминает мне случай с
мясником Хаурой из Кобылис. Очутился он раз у памятника
Палацкому на Морани и ходил вокруг него до самого утра, думая,
что идет вдоль стены, а стене этой ни конца ни краю. Он пришел
в отчаянье. К утру он совершенно выбился из сил и закричал
"караул!", а когда прибежали полицейские, он их спросил, как
ему пройти домой в Кобылисы, потому что, говорит, иду я вдоль
какой-то стены уже пять часов, а ей конца не видать.
Полицейские его забрали, а он там в участке все расколотил.
Ефрейтор не сказал ни слова и подумал: "На кой ты мне все
это рассказываешь? Опять начал заправлять арапа насчет
Будейовиц". Они проходили мимо пруда, и Швейк поинтересовался,
много ли в их районе рыболовов, которые без разрешения ловят
рыбу..
-- Здесь одни браконьеры,-- ответил ефрейтор.-- Прежнего
вахмистра утопить хотели. Сторож у пруда стреляет им в задницу
нарезанной щетиной, но ничего не помогает-- у них в штанах
жесть.
И ефрейтор слегка коснулся темы о прогрессе, о том, до
чего люди дошли и как один другого обставляет, и затем развил
новую теорию о том, что война -- великое благо для всего
человечества, потому что заодно с порядочными людьми
перестреляют многих негодяев и мошенников.
-- И так на свете слишком много народу,-- произнес он
глубокомысленно.-- Всем стало тесно, людей развелось до черта!
Они подходили к постоялому двору.
-- Сегодня чертовски метет,-- сказал ефрейтор.-- Я думаю,
не мешало бы пропустить по рюмочке. Не говорите там никому, что
я вас веду в Ппсек. Это государственная тайна.
Перед глазами ефрейтора запрыгала инструкция из центра о
подозрительных лицах и об обязанностях каждого жандармского
отделения "изолировать этих лиц от местного населения и строго
следить, чтобы отправка их в следующую инстанцию не давала
повода к распространению излишних толков и пересудов среди
населения".
-- Не вздумайте проговориться, что вы за птица,-- сказал
он.-- Никому нет дела до того, что вы натворили. Не давайте
повода для паники. Паника в военное время -- ужасная вещь.
