гражданина, арестовал его и увел со словами: "Вы за это
ответите! Я вам покажу, как народ подстрекать! Я покажу, как
"нельзя требовать от солдат победы Австрии, когда с ними так
обращаются".
Несчастный гражданин не нашел других оправданий, кроме
откровенного признания, что он мясник у Старой башни и вовсе
"не то хотел сказать".
Между тем добрый господин, который верил в невиновность
Швейка, заплатил за него в канцелярии станции штраф, повел
Швейка в буфет третьего класса, угостил его там пивом и,
выяснив, что все удостоверения и воинский железнодорожный билет
Швейка находятся у поручика Лукаша, великодушно одолжил ему
пять крон на билет и на другие расходы. При расставании он
доверительно сказал Швейку:
-- Если попадете, солдатик, к русским в плен, кланяйтесь
от меня пивовару Земану в Здолбунове. Вот вам моя фамилия.
Будьте благоразумны и долго на фронте не задерживайтесь.
-- Будьте покойны,-- ответил Швейк,-- всякому занятно
посмотреть чужие края, да еще задаром.
Швейк остался один за столиком и помаленьку пропивал
пятерку, полученную от благодетеля.
А в это время на перроне те, кто не присутствовал при
разговоре Швейка с начальником станции, а только издали видели
толпу, рассказывали, что поймали шпиона, который фотографировал
вокзал. Однако это опровергала одна дама, утверждавшая, что
никакого шпиона не было, а просто, как она слышала, один драгун
у дамской уборной зарубил офицера за то, что тот ломился туда
за возлюбленной драгуна, провожавшей своего милого.
Этим фантастическим версиям, характеризующим нервозность
военного времени, положили конец жандармы, которые очистили
перрон от посторонних.
А Швейк продолжал пить, с нежностью думая о своем
поручике: "Что-то он будет делать, когда приедет в Чешские
Будейовицы и во всем поезде не найдет своего денщика?"
Перед приходом пассажирского поезда ресторан третьего
класса наполнился солдатами и штатскими. Преобладали солдаты
различных полков, родов оружия и национальностей. Всех их
занесло ураганом войны в таборские лазареты, и теперь они снова
уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и
болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых
равнинах Восточной Галиции простой деревянный намогильный
крест, на котором еще много лет спустя на ветру и дожде будет
трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей
кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон и
вспомнит о сытых пиршествах минувших дней, когда здесь для него
всегда был накрыт стол с аппетитными человеческими трупами и
конской падалью; вспомнит, что под фуражкой, как та, на которой
он сидит, были самые лакомые кусочки -- человеческие глаза...
Один из кандидатов на крестные муки, выписанный после
операции из лазарета, в грязном мундире со следами ила и крови,
подсел к Швейку. Это был хилый, исхудавший грустный солдат.
Положив на стол маленький узелок, он вынул истрепанный кошелек
и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Швейка и
споосил:
-- Magyarul?/Мадьяр? (венгерск.)/
-- Я чех, товарищ,-- ответил Швейк.-- Не хочешь ли выпить?
-- Nem tudom, baratom /Не понимаю, товарищ (венгерск.)/.
-- Это, товарищ, не беда,-- потчевал Швейк, придвинув свою
полную кружку к грустному солдатику,-- пей на здоровье.
Тот понял, выпил и поблагодарил:
-- Koszonom szivesen / Сердечно благодарен (венгерск..)/.
Затем он снова стал просматривать содержимое своего
кошелька и под конец вздохнул. Швейк понял, что мадьяр с
удовольствием заказал бы себе пива, но у него не хватает денег.
Швейк заказал ему кружку пива. Мадьяр опять поблагодарил и с
помощью жестов стал рассказывать что-то, показывая свою
простреленную руку, и прибавил на международном языке:
-- Пиф-паф! Бац!
Швейк сочувственно покачал головой, а хилый солдат из
команды выздоравливающих показал левой рукой на полметра от
земли и, подняв три пальца, сообщил Швейку, что у него трое
малых ребят.
-- Nincs ам-ам, nincs ам-ам / Нечего... нечего
(венгерск..)/,-- продолжал он, желая сказать, что дома нечего
есть. Слезы брызнули у него из глаз, и он вытер их грязным
рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули, которая ранила его
во славу венгерского короля.
Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечением
пятерка понемногу таяла и Швейк медленно, но верно отрезал себе
путь в Чешские Будейовицы. С каждой кружкой, выпитой им и
выписавшимся из лазарета солдатом-мадьяром, все менее вероятной
становилась возможность купить себе билет.
Через станцию прошел еще один поезд на Будейовицы, а Швейк
все сидел у стола и слушал, как венгр повторял свое:
-- Пиф-паф... Бац! Harom gyermek, nincs ам-ам, eljen! /
Трое детей, нечего... ура! (венгерск.)/
Последнее слово он произнес, чокаясь со Швейком.
-- Валяй пей, мадьярское отродье, не стесняйся!--
уговаривал его Швейк.-- Нашего брата вы небось так бы не
угощали!
Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда
их Двадцать восьмой полк проездом на фронт вступил в Сегедин,
мадьяры на улицах, насмехаясь над ними, поднимали руки вверх.
Это была святая правда. Но солдат, по-видимому, был
оскорблен. Позднее это у солдат-чехов стало явлением
обыкновенным; да и сами мадьяры впоследствии, когда им уже
перестала нравиться резня в интересах венгерского короля,
поступали так же.
Затем солдат пересел к Швейку и рассказал, что в Сегедине
они всыпали венграм по первое число и повыкидывали их из
нескольких трактиров. При этом он признал, что венгры умеют
драться и даже сам он получил такой удар ножом в спину, что его
пришлось отправить в тыл лечиться.
Теперь он возвращается в свою часть, и батальонный
командир, наверно, посадит его за то, что он не успел
подобающим образом отплатить мадьяру за удар ножом, чтобы и
тому кое-что осталось "на память",-- этим он поддержал бы честь
своего полка.
-- Ihre Dokumenten / Ваши документы (нем.)/, фаши
документ? -- обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель,
сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками.
-- Я видит фас все фремя сидеть, пить, не ехать, только
пить, зольдат!
-- Нет у меня документов, миляга,-- ответил Швейк.--
Господин поручик Лукаш из Девяносто первого полка взял их с
собой, а я остался тут, на вокзале.
-- Was ist das Wort "миляга"?/ Что значит это слово?
(нем.)/-- спросил по-немецки фельдфебель у одного из своей
свиты, старого ополченца. Тот, видно, нарочно все перевирал
своему фельдфебелю и спокойно ответил:
-- "Миляга" -- das ist wie "Herr Feldwebl"/ Это все равно,
что "господин фельдфебель" (нем.)/.
Фельдфебель возобновил разговор со Швейком:
-- Документ долшен каждый зольдат. Пез документ посадить
auf Bahnhofs-Militarkommando der lausigen Bursch, wie einen
tollen Hund/...в военную станционную комендатуру вшивого парня,
как бешеную собаку (нем.)/.
Швейка отвели в комендатуру при станции. В караульном
помещении он нашел команду, состоявшую из солдат вроде старого
ополченца, который так ловко перевел слово "миляга" на немецкий
язык своему прирожденному врагу -- начальнику-фельдфебелю.
Караульное помещение было украшено литографиями, которые
военное министерство в ту пору рассылало по всем учреждениям,
где бывали солдаты, по казармам и военным училищам.
Первое, что бросилось бравому солдату Швейку в глаза, была
картина, изображающая, согласно надписи на ней, как командующий
взводом Франтишек Гаммель и отделенные командиры Паульгарт и
Бахмайер Двадцать первого стрелкового его величества полка
призывают солдат к стойкости. На другой стене висел лубок с
надписью:
"УНТЕР-ОФИЦЕР 5-ГО ГОНВЕДСКОГО ГУСАРСКОГО ПОЛКА ЯН ДАНКО
РАЗВЕДЫВАЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ БАТАРЕЙ".
Ниже, направо, висел плакат:
"ПРИМЕРЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ".
Текст к этим плакатам с вымышленными примерами
исключительной доблести сочиняли призванные на войну немецкие
журналисты. Такими плакатами старая, выжившая из ума Австрия
хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда
им на фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр,
они свертывали из них козьи ножки или же находили им еще более
достойное применение, соответствующее художественной ценности и
самому духу этих "образцов доблести".
Пока фельдфебель ходил искать какого-нибудь офицера, Швейк
прочел на плакате:
"ОБОЗНИК РЯДОВОЙ ИОСИФ БОНГ".
Санитары относили тяжелораненых к санитарным повозкам,
стоявшим в готовности в неприметной ложбине. По мере того как
повозки наполнялись, тяжелораненых отправляли к перевязочному
пункту. Русские, обнаружив местонахождение санитарного отряда,
начали обстреливать его гранатами. Конь обозного возчика Иосифа
Бонга, состоявшего при императорском третьем санитарном обозном
эскадроне, был убит разрывным снарядом. "Бедный мой Сивка,
пришел тебе конец!"-- горько причитал Иосиф Бонг. В этот момент
он сам был ранен осколком гранаты. Но, несмотря на это, Иосиф
Бонг выпряг павшего коня и оттащил тяжелую большую повозку в
укрытие. Потом он вернулся за упряжью убитого коня. Русские
продолжали обстрел. "Стреляйте, стреляйте, проклятые злодеи, я
все равно не оставлю здесь упряжки!" И, ворча, он продолжал
снимать с коня упряжь. Наконец он дотащился с упряжью обратно к
повозкам. Санитары набросились на него с ругательствами за
длительное отсутствие. "Я не хотел бросать упряжи -- ведь она
почти новая. Жаль, думаю, пригодится",-- оправдывался
доблестный солдат, отправляясь на перевязочный пункт; только
там он заявил о своем ранении. Немного времени спустя ротмистр
украсил его грудь серебряной медалью "За храбрость"!
Прочтя плакат и видя, что фельдфебель еще не возвращается,
Швейк обратился к ополченцам, находившимся в караульном
помещении:
-- Прекрасный пример доблести! Если так пойдет дальше, у
нас в армии будет только новая упряжь. В Праге, в "Пражской
официальной газете" я тоже читал об одной обозной истории, еще
получше этой. Там говорилось о вольноопределяющемся докторе
Йозефе Вояне. Он служил в Галиции, в Седьмом егерском полку.
Когда дело дошло до штыкового боя, попала ему в голову пуля.
Вот понесли его на перевязочный пункт, а он как заорет, что не
даст себя перевязывать из-за какой-то царапины, и полез опять
со своим взводом в атаку. В этот момент ему оторвало ступню.
Опять хотели его отнести, но он, опираясь на палку, заковылял к
линии боя и палкой стал отбиваться от неприятеля. А тут возьми
да и прилети новая граната, и оторвало ему руку, аккурат ту, в
которой он держал палку! Тогда он перебросил эту палку в другую
руку и заорал, что это им даром не пройдет! Бог знает чем бы
все это кончилось, если б шрапнель не уложила его наповал.
Возможно, он тоже получил бы серебряную медаль за доблесть, не
отделай его шрапнель. Когда ему снесло голову, она еще
некоторое время катилась и кричала: "Долг спеши, солдат, скорей
исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!"
-- Чего только в газетах не напишут,-- заметил один из
караульной команды.-- Небось сам сочинитель и часу не вынес,
отупел бы от всего этого.
Ополченец сплюнул.
-- Был у нас в Чаславе один редактор из Вены, немец.
Служил прапорщиком. По-чешски с нами не хотел разговаривать, а
когда прикомандировали его к "маршке", в которой были сплошь
одни чехи, сразу по-чешски заговорил.
