угодно стороны света.
Из Мальчина попутчиком у него оказался старик гармонист,
Швейк подцепил его в трактире, когда покупал себе водку, перед
тем как отправиться в далекий путь на Радомышль.
Гармонист принял Швейка за дезертира и посоветовал ему
идти вместе с ним в Гораждевице: там у него живет дочка, у
которой муж тоже дезертир.
Гармонист, по всей видимости, в Мальчине хватил лишнего.
-- Мужа она вот уже два месяца в хлеву прячет и тебя
спрячет тоже,-- уговаривал он Швейка.-- Просидите там до конца
войны. Вдвоем не скучно будет.
Когда Швейк вежливо отклонил предложение гармониста, тот
разозлился и пошел налево, полями, пригрозив Швейку, что идет в
Чижово доносить на него жандармам.
Вечером Швейк пришел в Радомышль. На Нижней улице за
Флорианом он нашел хозяина Мелихарка. Швейк передал ему поклон
от сестры, но это не произвело на хозяина Мелихарка ни
малейшего впечатления. Он все время требовал, чтобы Швейк
предъявил документы. Это был явно предубежденный человек. Он
только и говорил, что о разбойниках, бродягах и ворах, которые
шатаются по всему Писецкому краю.
-- Удирают с военной службы. Воевать-то им не хочется, вот
и носятся по всему свету. Где что плохо лежит -- стащат,--
выразительно говорил он, смотря Швейку в глаза.-- И каждый
строит из себя такого невинного, словно до пяти считать не
умеет... Правда глаза колет,-- прибавил он, видя, что Швейк
встает с лавки.-- Будь у человека совесть чиста, он остался бы
сидеть и показал бы свои документы. А если у него их нет...
-- Будь здоров, дедушка...
-- Будь здоров! Ищите кого поглупее...
И Швейк уже шагал где-то во тьме, а дед все не переставал
ворчать:
-- Идет, дескать, в Будейовицы, в полк. Это из Табора-то!
А сам, шаромыжник, сперва в Гораждевице, а оттуда только в
Писек. Да ведь это кругосветное путешествие!
Швейк шел всю ночь напролет и только возле Путима нашел в
поле стог. Он отгреб себе соломы и вдруг над самой своей
головой услышал голос:
-- Какого полка? Куда бог несет?
-- Девяносто первого, иду в Будейовицы.
-- А чего ты там не видал?
-- У меня там обер-лейтенант.
Было слышно, что рядом засмеялись, и не один человек, а
трое.
Когда смех стих, Швейк спросил, какого они полка.
Оказалось, что двое Тридцать пятого, а один, артиллерист, тоже
из Будейовиц. Ребята из Тридцать пятого удрали из маршевого
батальона перед отправкой на фронт, около месяца тому назад, а
артиллерист в бегах с самой мобилизации. Сам он был крестьянин
из Путима, и стог принадлежал ему. Он всегда ночевал здесь, а
вчера нашел в лесу тех двоих и взял их к себе.
Все трое рассчитывали, что война через месяц-два кончится.
Они были уверены, что русские уже прошли Будапешт и занимают
Моравию. В Путиме все об этом говорили. Завтра утром перед
рассветом мать артиллериста принесет поесть, а потом ребята из
Тридцать пятого тронутся в путь на Страконице, у одного из них
там тетка, а у тетки есть в горах за Сушицей знакомый, а у
знакомого-- лесопилка, где можно спрятаться.
-- Эй ты, из Девяносто первого, если хочешь, идем с
нами,-- предложили они Швейку.-- На... ты на своего
обер-лейтенанта.
-- Нет, это так просто не делается,-- ответил Швейк и
зарылся глубоко в солому.
Когда он проснулся, никого уже не было. Кто-то (очевидно,
артиллерист) положил к ногам Швейка краюху хлеба на дорогу.
Швейк пошел лесами. Недалеко от Штекна он повстречался со
старым бродягой, который приветствовал его как старого приятеля
глотком водки.
-- В этой одеже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка не
подвела,-- поучал бродяга Швейка.-- Нынче повсюду полно
жандармов, и побираться в таком виде не годится. Нас теперь
жандармы не ловят, теперь взялись за вашего брата. Вас только и
ищут,-- повторил он с такой уверенностью, что Швейк решил лучше
не заикаться о Девяносто первом полке. Пусть принимает его за
кого хочет. Зачем разрушать иллюзию славному старику?
-- Куда теперь метишь? -- спросил бродяга немного погодя,
когда оба закурили трубки и, не торопясь, огибали деревню.
-- В Будейовицы.
-- Царица небесная! -- испугался нищий.-- Да тебя там в
один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одежу тебе
надо, да порванее. Придется тебе сделаться хромым... Ну да не
бойся: пойдем через Страконице, Волынь и Дуб, и никакой черт
нам не помешает раздобыть штатскую одежонку. В Страконицах
много еще честных дураков, которые, случается, не запирают на
ночь дверей, а днем там вообще никто не запирает. Пойдешь к
мужичку поболтать -- вот тебе и штатская одежа. Да много ли
тебе нужно? Сапоги есть... Так, что-нибудь только на себя
накинуть. Шинель старая?
-- Старая.
-- Ну, ее можно оставить. В деревнях ходят в шинелях.
Нужно еще штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу,
твои штаны и гимнастерку можно будет продать еврею Герману в
Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по
деревням... Сегодня пойдем в Страконице. Отсюда часа четыре
ходу до старой шварценбергской овчарни,-- развивал он свой
план.-- Там у меня пастух знакомый -- старик один. Переночуем у
него, а утром тронемся в Страконице и свистнем где-нибудь
штатское.
В овчарне Швейк познакомился с симпатичным старичком,
который помнил еще рассказы своего деда о французских походах.
Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому
называл его, как и Швейка, "паренек".
-- Так-то, ребята,-- стал рассказывать дед, когда все
уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире.--
В те поры дед мой, как вот твой солдат, тоже дезертировал. Но в
Воднянах его поймали да так высекли, что с задницы только
клочья летели. Ему еще повезло. А вот сын Яреша, дед старого
Яреша, сторожа рыбного садка из Ражиц, что около Противина, был
расстрелян в Писеке за побег, а перед расстрелом прогнали его
сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть
была ему только облегчением и искуплением. А ты когда удрал? --
обратился он со слезами на глазах к Швейку.
-- После мобилизации, когда нас отвели в казармы,--
ответил Швейк, поняв, что честь мундира перед старым пастухом
ронять нельзя.
-- Перелез через стену, что ли? -- с любопытством спросил
пастух, очевидно вспоминая рассказ своего деда, как тог лазил
через казарменные стены.
-- Иначе нельзя было, дедушка.
-- Стража была сильная? И стреляла небось?
-- Стреляла, дедушка.
-- А куда теперь направляешься?
-- Вот с ума спятил! Тянет его в Будейовицы, и все тут,--
ответил за Швейка бродяга.-- Ясно, человек молодой, без ума,
без разума, так и лезет на рожон. Придется мне его взять в
учение. Свистнем какую ни на есть одежонку, а там все пойдет
как по маслу! До весны как-нибудь прошатаемся, а весной
наймемся к крестьянам работать. В этом году люди нужны будут.
Голод. Говорят, всех бродяг сгонят на полевые работы. Я думаю,
лучше пойти добровольно. Людей, говорят, теперь мало будет.
Перебьют всех.
-- Думаешь, в этом году не кончится? -- спросил пастух.--
Твоя правда, парень. Долгие войны уже бывали. Наполеоновская,
потом, как нам рассказывали, шведские войны, семилетние войны.
И люди сами эти войны заслужили. И поделом: господь бог не мог
больше видеть того, как все возгордились. Уж баранина стала им
не по вкусу, уж и ее, вишь ли, не хотели жрать! Прежде ко мне
чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал
барашка, а последние годы подавай им только свинину да птицу,
да все на масле да на сале. Вот бог-то и прогневался на гордыню
ихнюю непомерную. А вот когда опять будуть варить лебеду, как в
наполеоновскую войну, они придут в разум. А наши бары -- так те
прямо с жиру бесятся. Старый князь Шварценберг ездил только в
шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем
провонял. Погоди, господь бог ужо намажет тебе харю бензином.
В горшке с картошкой булькала вода. Старый пастух,
помолчав, пророчески изрек:
-- А войну эту не выиграет наш государь император. Какой у
народа может быть военный дух, когда государь не короновался,
как говорит учитель из Стракониц. Пусть теперь втирает очки
кому хочет. Уж если ты, старая каналья, обещал короноваться, то
держи слово!
-- Может быть, он это теперь как-нибудь обстряпает? --
заметил бродяга.
-- Теперь, паренек, всем и каждому на это начхать,--
разгорячился пастух,-- посмотри на мужиков, когда сойдутся
внизу, в Скочицах. У любого кто-нибудь да на войне. Ты бы
послушал, как они говорят! После войны, дескать, наступит
свобода, не будет ни императорских дворов, ни самих
императоров, и у князей отберут имения. Тамошнего Коржинку за
такие речи уже сгребли жандармы: не подстрекай, дескать. Да что
там! Нынче жандармы что хотят, то и делают.
-- Да и раньше так было,-- сказал бродяга.-- Помню, в
Кладно служил жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему
разводить этих, как их там, полицейских собак, волчьей породы,
которые все вам могут выследить, когда их обучат. И развел он
этих самых собачьих воспитанников полну задницу. Специально для
собак выстроил домик; жили они там, что графские дети. Да, и
придумал ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал
приказ по всей Кладненской округе, чтобы жандармы сгоняли
бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об этом, пустился я
из Лан наутек, забираю поглубже лесом, да куда там! До рощи,
куда метил, не дошел, как уж меня сграбастали и повели к
господину ротмистру. Родненькие мои! Вы себе представить не
можете, что я вытерпел с этими собаками! Сначала дали меня этим
собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и, когда я
уже был почти наверху, пустили следом одну зверюгу, а она --
бестия! -- доставила меня с лестницы наземь, а потом влезла на
меня и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом
эту гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, куда хочу.
Направился я к долине Качака в лес и спрятался в овраге. И
полчаса не прошло, как прибежали два волкодава и повалили меня
на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в
Кладно. Через час пришел сам пан ротмистр с жандармами, отозвал
собаку, а мне дал пятерку и позволил целых два дня собирать
милостыню в Кладненской округе. Черта с два! Я пустился прямо к
Бероунковскому району, словно у меня под ногами горело, и
больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва этих мест избегала,
потому что ротмистр над всеми производил свои опыты...
Чертовски любил он этих собак! По жандармским отделениям
рассказывали, что если ротмистр делает ревизию и увидит где
волкодава,-- то уж не инспектирует, а на радостях весь день
хлещет с вахмистром водку.
И пока пастух сливал с картошки воду и наливал в общую
миску кислого овечьего молока, бродяга продолжал вспоминать,
как жандармы свою власть показывали.
-- В Липнице жандармский вахмистр жил под самым замком,
квартировал прямо в жандармском отделении. А я, старый дурак,
думал, что жандармское отделение всегда должно стоять на видном
месте, на площади или где-нибудь в этом роде, а никак, не в
глухом переулке. Обхожу я раз дома на окраине. На вывески-то не
смотришь. Дом за домом, так идешь. Наконец в одном доме отворяю
я дверь на втором этаже и докладываю о себе: "Подайте Христа
ради убогому страннику..." Светы мои! Ноги у меня отнялись:
гляжу-- жандармский участок! Вдоль стены винтовки, на столе
распятие, на шкафу реестры, государь император над столом прямо
