навстречу "Храни нам, боже, государя!", так как капельмейстер
был сбит с толку неожиданной манифестацией. К счастью, как раз
вовремя. подоспел обер-фельдкурат из Седьмой кавалерийской
дивизии, патер Лацина, в черном котелке, и стал наводить
порядок.
История того, как он сюда попал, совсем обыкновенная.
Патер Лацина, гроза всех офицерских столовок, ненасытный
обжора и пьяница, приехал накануне в Будейовицы и как бы
случайно попал на небольшой банкет офицеров отъезжающего полка.
Напившись и наевшись за десятерых, он в более или менее
нетрезвом виде пошел в офицерскую кухню клянчить у поваров
остатки. Там он проглотил целые блюда соусов и кнедликов и
обглодал, словно кот, все кости. Дорвавшись наконец в кладовой
до рому, он налакался до рвоты и затем вернулся на прощальный
вечерок, где снова напился вдрызг.
Он обладал богатым опытом в этом отношении, и офицерам
Седьмой кавалерийской дивизии приходилось всегда за него
доплачивать.
На следующее утро ему пришло в голову навести порядок при
отправке первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и
вперед вдоль шпалер и проявил на вокзале такую кипучую энергию,
что офицеры, руководившие отправкой эшелонов, заперлись от него
в канцелярии начальника станции.
Он появился перед самым вокзалом как раз в тот момент,
когда капельмейстер уже взмахнул рукой, чтобы начать "Храни
нам, боже, государя!"
-- Halt! -- крикнул обер-фельдкурат, вырвав у него
дирижерскую палочку.-- Рано. Я дам знак. А теперь rut! /
Вольно! (нем.)/ Я сейчас приду.
После того он пошел на вокзал, пустился вдогонку за
конвоем и остановил его криком: "Halt!"
-- Куда? -- строго спросил он капрала, который совсем
растерялся и не знал, что теперь делать.
Вместо него приветливо ответил Швейк:
-- Нас везут в Брук, господин обер-фельдкурат. Если
хотите, можете ехать с нами.
-- И поеду! -- заявил патер Лацина и, обернувшись к
конвойным, крикнул: -- Кто говорит, что я не могу ехать?
Vorwarts! Marsch! / Вперед! Марш! (нем..)/
Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат лег на
лавку, а добряк Швейк снял свою шинель и подложил ее патеру
Лацине под голову.
Вольноопределяющийся, обращаясь к перепуганному капралу,
заметил вполголоса:
-- За обер-фельдкуратами следует ухаживать!
Патер Лацина, удобно растянувшись на лавке, начал
объяснять:
-- Рагу с грибами, господа, выходит тем вкуснее, чем
больше положено туда грибов. Но перед этим грибы нужно
обязательно поджарить с луком и только потом уже положить туда
лаврового листа и лука.
-- Лук вы уже изволили положить раньше, -- заметил
вольноопределяющийся.
Капрал бросил на него полный отчаяния взгляд-- для него
патер Лацина хоть и пьяный, но все же был начальством.
Положение капрала было действительно отчаянным.
-- Господин обер-фельдкурат безусловно прав,-- поддержал
Швейк священника: -- Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в
Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что, говорят, лук
вызывает жажду. Вообще лук очень полезная вещь. Печеный лук
прикладывают также на чирьи.
Патер Лацина продолжал бормотать как сквозь сон.
-- Все зависит от кореньев, от того, сколько и каких
кореньев положить. Но чтобы не переперчить, не...-- Он говорил
все тише и тише: -- ...не перегвоздичить, не перелимонить,
перекоренить, перемуска...
Он не договорил и захрапел вперемежку с присвистом.
Капрал уставился на него с остолбенелым видом.
Конвойные смеялись втихомолку.
-- Проснется не скоро,-- проронил Швейк.-- Здорово
нализался!
Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал.
-- Чего там,-- продолжал Швейк,-- пьян вдрызг -- и все
тут. А еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы
чине они ни были, у всех, должно быть, так самим богом
установлено: по каждому поводу напиваются до положения риз. Я
служил у фельдкурата Каца, так тот мог свой собственный нос
пропить. Тот еще не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили
дароносицу и пропили бы, наверно, самого господа бога, если б
нам под него сколько-нибудь одолжили.
Швейк подошел к патеру Лацине, повернул его к стене и с
видом знатока произнес:
-- Будет дрыхнуть до самого Брука...-- и вернулся на свое
место, провожаемый страдальческим взглядом несчастного капрала,
пробормотавшего:
-- Надо бы пойти заявить.
-- Это придется отставить,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Вы начальник конвоя и не имеете права
покидать нас. Кроме того, по инструкции вы не имеете права
отсылать, никого из сопровождающей стражи с донесением, раз у
вас нет замены. Как видите, положение очень трудное. Выстрелить
в воздух, чтобы кто-нибудь прибежал, тоже не годится -- тут
ничего не случилось. Кроме того, существует предписание, что в
арестантском вагоне не должно быть никого, кроме арестантов и
конвоя; сюда вход посторонним строго воспрещается. А если б вы
захотели замести следы своего проступка и незаметным образом
попытались бы сбросить обер-фельдкурата на ходу с поезда, то
это тоже не выгорит, так как здесь есть свидетели, которые
видели, что вы впустили его в вагон, где ему быть не
полагается. Да-с, господин капрал, это пахнет не чем иным, как
разжалованием.
Капрал нерешительно запротестовал, что не он-де впустил в
вагон старшего полевого священника, а тот сам к ним
присоединился, как-никак фельдкурат -- все же начальство.
-- Здесь только один начальник -- вы, -- неумолимо
возразил вольноопределяющийся, а Швейк прибавил:
-- Даже если бы к нам захотел присоединиться сам государь
император, вы не имели бы права этого разрешить. Это все равно,
как если к стоящему на часах рекруту подходит инспектирующий
офицер и просит его сбегать за сигаретами, а тот еще начнет
расспрашивать, какого сорта сигареты принести. За такие штуки
сажают в крепость.
Капрал робко заметил, что Швейк первый предложил
обер-фельдкурату ехать вместе с ними.
-- А я могу себе это позволить, господин капрал,-- ответил
Швейк,-- потому что я идиот, но от вас этого никто не ожидал.
-- Давно ли вы на сверхсрочной? -- как бы между прочим
спросил капрала вольноопределяющийся.
-- Третий год. Теперь меня должны произвести во взводные.
-- Можете на этом поставить крест, -- цинично заявил
вольноопределяющийся.-- Я уже сказал, тут пахнет разжалованием.
-- В конце концов какая разница,-- отозвался Швейк,--
убьют тебя взводным или простым рядовым. Правда, разжалованных,
говорят, суют в самые первые ряды.
Обер-фельдкурат зашевелился.
-- Дрыхнет,-- объявил Швейк, удостоверившись, что с ним
все в порядке.-- Ему, должно быть, жратва приснилась. Одного
боюсь, как бы с ним тут чего не приключилось. Мой фельдкурат
Кац, так тот, бывало, налакается и ничего не чувствует во сне.
Однажды, представьте...
И Швейк начал рассказывать случаи из своей практики у
фельдкурата Отто Каца с такими увлекательными подробностями,
что никто не заметил, как поезд тронулся.
Рассказ Швейка был прерван только ревом, доносившимся из
задних вагонов. Двенадцатая рота, состоявшая сплошь из
крумловских и кашперских немцев, галдела:
Warm ich kumm, wann ich kumm,
Warm ich wieda, wieda, kumm.
/ Когда приеду я назад. (Песня на немецком диалекте.)/
Из другого вагона кто-то отчаянно вопил, обраща свои вопли
к удаляющимся Будейовицам:
Und du, mein Schatz,
Bleibst hier.
Holario, holario, holo!
/А ты, мое сокровище, остаешься здесь. Голарио, голарио,
голо! (нем.)/
Вопил он так ужасно, что товарищи не выдержали и оттащили
его от открытой дверки телячьего вагона,
-- Удивительно, что сюда еще не пришли с проверкой,--
сказал капралу вольноопределяющийся.-- Согласно предписанию, вы
должны были доложить о нас коменданту поезда еще на вокзале, а
не вожжаться со всякими пьяными обер-фельдкуратами.
Несчастный капрал упорно молчал, тупо глядя на убегающие
телеграфные столбы.
-- Как только подумаю, что о нас никому не доложено,--
продолжал ехидный вольноопределяющийся,-- и что на первой же
станции к нам как пить дать влезет комендант поезда, во мне
закипает солдатская кровь! Словно мы какие-нибудь...
-- Цыгане,-- подхватил Швейк,-- или бродяги. Похоже, будто
мы боимся света божьего и нигде не появляемся, чтобы нас не
арестовали.
-- Помимо того,-- не унимался вольноопределяющийся,-- на
основании распоряжения от двадцать первого ноября тысяча
восемьсот семьдесят девятого года при перевозке военных
арестантов по железной дороге должны быть соблюдены следующие
правила: во-первых, арестантский вагон должен быть снабжен
решетками,-- это яснее ясного, и в данном случае первое правило
соблюдено: мы находимся за безукоризненно прочными решетками.
Это, значит, в порядке. Во-вторых, в дополнение к
императорскому и королевскому распоряжению от двадцать первого
ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в каждом
арестантском вагоне должно быть отхожее место. Если же такового
не имеется, то вагон следует снабдить судном с крышкой для
отправления арестантами и сопровождающим конвоем большой и
малой нужды. В данном случае об арестантском вагоне с отхожим
местом и говорить не приходится: мы находимся просто в
отгороженном купе, изолированном от всего света. И, кроме всего
прочего, здесь нет упомянутого судна.
-- Можете делать в окно,-- в полном отчаянии пролепетал
капрал.
-- Вы забываете,-- возразил Швейк,-- что арестантам
подходить к окну воспрещается.
-- В-третьих,-- продолжал вольноопределяющийся,-- в вагоне
должен быть сосуд с питьевой водой. Об этом вы тоже не
позаботились. A propos! / Кстати! (франц.)/ На какой станции
будут раздавать обед? Не знаете? Ну, так я и знал: вы и об этом
не спрашивали.
-- Вот видите, господин капрал,-- заметил Швейк,-- возить
арестантов -- это вам не шутка. О нас нужно заботиться. Мы не
простые солдаты, которые обязаны сами о себе заботиться. Нам
все подай под самый нос, на то существуют распоряжения и
параграфы, они должны исполняться, иначе какой же это порядок?
"Арестованный человек все равно как ребенок в пеленках,--
говаривал один мой знакомый бродяга,-- за ним необходимо
присматривать, чтобы не простудился, чтобы не волновался, был
доволен своей судьбой и чтобы никто бедняжку не обидел..."
Впрочем,-- прибавил Швейк, дружелюбно глядя на капрала,-- когда
пробьет одиннадцать часов, вы мне дайте об этом знать. Капрал
вопросительно посмотрел на Швейка. -- Вы, видно, хотите
спросить, господин капрал, зачем вам нужно меня предупредить,
когда будет одиннадцать часов? Дело в том, господин капрал, что
с одиннадцати часов мое место -- в телячьем вагоне,--
торжественно объявил Швейк.-- На полковом рапорте я был осужден
на три дня. В одиннадцать часов я приступил к отбытию наказания
и сегодня в одиннадцать часов должен быть освобожден. С
одиннадцати часов мне здесь делать нечего. Ни один солдат не
может оставаться под арестом дольше, чем ему полагается, потому
что на военной службе дисциплина и порядок прежде всего,
господин капрал.
После этого удара несчастный капрал долго не мог прийти в
себя. Наконец он возразил, что не получил никаких официальных
бумаг.
-- Милейший господин капрал,-- отозвался
вольноопределяющийся,-- письменные распоряжения сами к
