Я спокойно продолжал читать:
-- "В ответ на это я получил от редактора вашего журнала
"Мир животных" письмо, написанное в крайне грубом, вызывающем
тоне и носящее личный характер. В этом письме я был назван
невежественной скотиной -- оскорбление, как известно,
наказуемое. Так порядочные люди не отвечают на замечания
научного характера. Это еще вопрос, кто из нас большая скотина.
Возможно, что мне не следовало делать свои возражения в
открытом письме, а нужно было написать закрытое письмо. Но
ввиду перегруженности работой я не обратил внимания на такие
пустяки. Теперь же, после хамских выпадов вашего редактора
"Мира животных", я считаю своим долгом пригвоздить его к
позорному столбу. Ваш редактор сильно ошибается, считая меня
недоучкой и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том,
как называется та или иная птица. Я занимаюсь орнитологией в
течение долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но
в самой природе, у меня в клетках птиц больше, чем за всю свою
жизнь видел ваш редактор, не выходящий за пределы пражских
кабаков и трактиров.
Но все это вещи второстепенные, хотя, конечно, вашему
редактору "Мира животных" не мешало бы убедиться, что
представляет собой тот, кого он обзывает скотиной, прежде чем
нападки эти выйдут в свет и попадутся на глаза читателям в
Моравии, в Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у вашего
журнала также были подписчики.
В конце концов дело не в полемике личного характера с
каким-то сумасшедшим, а в том, чтобы восстановить истину.
Поэтому повторяю еще раз, что недопустимо выдумывать новые
названия, исходя из дословного перевода, когда у нас есть всем
известное отечественное -- сойка".
-- Да, сойка,-- с еще большим отчаянием в голосе произнес
мой шеф.
Я спокойно читаю дальше, не давая себя прервать:
-- "Когда неспециалист и хулиган берется не за свое дело,
то это наглость с его стороны. Кто и когда называл сойку
ореховкой? В труде "Наши птицы" на странице сто сорок восемь
есть латинское название -- "Ganulus glandarius В. А.". Это и
есть сойка.
Редактор вашего журнала безусловно должен будет признать,
что я знаю птиц лучше, чем их может знать неспециалист.
Ореховка, по терминологии профессора Баера, является не чем
иным, как mucifraga carycatectes В., и это латинское "Б" не
обозначает, как написал мне ваш редактор, начальную букву слова
"болван". Чешские птицеводы знают только сойку обыкновенную, и
им не известна ваша "желудничка", придуманная господином, к
которому именно и подходит начальная буква "Б", согласно его же
теории.
Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не
меняют. Сойка останется сойкой, хотя бы ваш редактор даже
наклал в штаны. Последнее явится только лишним доказательством
того, что автор письма пишет легкомысленно, не по существу
дела, даже если он при этом в возмутительно грубой форме
ссылался на Брема. Так, например, этот грубиян пишет, что
сойка, согласно Брему, страница четыреста пятьдесят два,
относится к отряду крокодиловидных, в то время как на этой
странице говорится о жулане или сорокопуде обыкновенном (Lanius
minorl.) Мало того, этот, мягко выражаясь, невежда ссылается
опять на Брема, заявляя, что сойка относится к отряду
пятнадцатому, между тем как Брем относит вороновых к отряду
семнадцатому, к которому принадлежат и вороны, семейства галок,
причем автор письма настолько нагл, что и меня назвал галкой
(соlaeus) из семейства сорок, ворон синих, из подотряда
болванов неотесанных, хотя на той же странице говорится о
сойках лесных и сороках пестрых".
-- Лесные сойки,-- вздохнул мой издатель, схватившись за
голову.-- Дайте-ка сюда, я дочитаю.
Я испугался, услышав, что издатель во время чтения начал
хрипеть.
-- Груздяк, или дрозд черный, турецкий,-- прохрипел он,--
все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а серый
дрозд-- серым.
-- Серого дрозда следует называть рябинником, или
рябиновкой, господин шеф,-- подтвердил я,-- потому что он
питается рябиной.
Пан Фукс отшвырнул газету и залез под бильярд, хрипя
последние слова статьи: "Turdus" / Дрозд (лат)/, груздяк!
-- К черту сойку! -- орал он из-под бильярда.-- Ореховка!
Укушу!
Еле-еле его вытащили. Через три дня он скончался в узком
семейном кругу от воспаления мозга.
Последние его слова перед кончиной в минуту просветления
разума были:
-- Для меня важны не личные интересы, а общее благо. С
этой точки зрения и примите мое последнее суждение как по
существу, так и...-- и икнул.
Вольноопределяющийся замолк на минуту, а затем не без
ехидства сказал капралу:
-- Этим я хочу сказать, что каждый может попасть в
щекотливое положение и что человеку свойственно ошибаться.
Из всего этого капрал понял только, что ему ставятся на
вид его собственные ошибки. Он отвернулся опять к окну и стал
мрачно глядеть, как убегает дорога.
Конвойные с глупым видом переглядывались между собой.
Швейка рассказ заинтересовал больше других.
-- Нет ничего тайного, что не стало бы явным,-- начал
он.-- Все рано или поздно вылезает наружу, даже то, что
какая-то дурацкая сойка не ореховка. Но очень интересно, что
есть люди, которые на такую штуку попадаются. Выдумать животное
-- вещь нелегкая, но показать выдуманное животное публике --
еще труднее. Несколько лет тому назад в Праге некий Местек
обнаружил сирену и показывал ее на улице Гавличка, на
Виноградах, за ширмой. В ширме была дырка, и каждый мог видеть
в полутьме самое что ни на есть обыкновенное канапе, на котором
валялась девка с Жижкова. Ноги у нее были завернуты в зеленый
газ, что должно было изображать хвост, волосы были выкрашены в
зеленый цвет, на руках были рукавицы на манер плавников, из
картона, тоже зеленые, а вдоль спины веревочкой привязано
что-то вроде руля. Детям до шестнадцати лет вход был воспрещен,
а кому было больше шестнадцати, те платили за вход, и всем
очень нравилось, что у сирены большая задница, а на ней
написано: "До свидания!" Зато насчет грудей было слабо: висели
у ней до самого пупка, словно у старой шлюхи. В семь часов
вечера Местек закрывал панораму и говорил: "Сирена, можете идти
домой". Она переодевалась и в десять часов вечера ее уже можно
было видеть на Таборской улице. Она прогуливалась и будто
случайно говорила каждому встречному мужчине: "Красавчик,
пойдем со мной побалуемся". Ввиду того что у нее не было
желтого билета, ее вместе с другими "мышками" арестовал во
время облавы пан Драшнер, и Местеку пришлось прикрыть свою
лавочку.
В этот момент обер-фельдкурат скатился со скамьи и
продолжал спать на полу. Капрал бросил на него растерянный
взгляд, а потом, при общем молчании, стал втаскивать его
обратно. Никто не пошевелился, чтобы ему помочь. Видно было,
что капрал потерял всякий авторитет, и когда он безнадежным
голосом сказал: "Хоть бы помог кто..." -- конвойные только
посмотрели на него, но и пальцем не пошевельнули.
-- Вам бы нужно было оставить его дрыхнуть на полу. Я со
своим фельдкуратом иначе не поступал. Однажды я оставил его
спать в сортире, в другой раз он у меня выспался на шкафу.
Бывало, спал и в чужой квартире, в корыте. И где он только не
дрых!..
Капрал почувствовал вдруг прилив решительности. Желая
показать, что он здесь начальник, он грубо крикнул на Швейка:
-- Заткнитесь и не трепитесь больше! Всякий денщик туда
же, лезет со своей болтовней. Тля!
-- Верно. А вы, господин капрал, бог,-- ответил Швейк со
спокойствием философа, стремящегося водворить мир на земле и во
имя этого пускающегося в ярую полемику.-- Вы матерь скорбящая.
-- Господи боже! -- сложив руки, как на молитву,
воскликнул вольноопределяющийся.-- Наполни сердце наше любовью
ко всем унтер-офицерам, чтобы не глядели мы на них с
отвращением! Благослови собор наш в этой арестантской яме на
колесах!
Капрал побагровел и вскочил с места:
-- Я запрещаю всякого рода замечания,
вольноопределяющийся!
-- Вы ни в чем не виноваты,-- успокаивал его
вольноопределяющийся.-- При всем разнообразии родов и видов
животных природа отказала им в каком бы то ни было интеллекте;
небось вы сами слышали о человеческой глупости. Разве не было
бы гораздо лучше, если б вы родились каким-нибудь другим
млекопитающим и не носили бы глупого имени человека и капрала?
Это большая ошибка, если вы считаете себя самым совершенным и
развитым существом. Стоит отпороть вам звездочки, и вы станете
нулем, таким же нулем, как все те, которых на всех фронтах и во
всех окопах убивают неизвестно во имя чего. Если же вам
прибавят еще одну звездочку и сделают из вас новый вид
животного, по названию старший унтер, то и тогда у вас не все
будет в порядке. Ваш умственный кругозор еще более сузится, и
когда вы наконец сложите свою культурно недоразвитую голову на
поле сражения, то никто во всей Европе о вас не заплачет.
-- Я вас посажу!-- с отчаянием крикнул капрал.
Вольноопределяющийся улыбнулся.
-- Очевидно, вы хотели бы посадить меня за то, что я вас
оскорбил? В таком случае вы солгали бы, потому что при вашем
умственном багаже вам никак не постичь оскорбления,
заключающегося в моих словах, тем более что вы -- готов держать
пари на что угодно! -- не помните ничего из нашего разговора.
Если я назову вас эмбрионом, то вы забудете это слово, не скажу
раньше, чем мы доедем до ближайшей станции, но раньше, чем мимо
промелькнет ближайший телеграфный столб. Вы -- отмершая
мозговая извилина. При всем желании я не могу себе даже
представить, что вы когда-нибудь сможете связно изложить, о чем
я вам говорил. Кроме того, спросите кого угодно из
присутствующих, задел ли я чем-нибудь ваш умственный кругозор и
было ли в моих словах хоть малейшее оскорбление.
-- Безусловно,-- подтвердил Швейк.-- Никто вам ни словечка
не сказал, которое вы могли бы плохо истолковать. Всегда
получается скверно, когда кто-нибудь почувствует себя
оскорбленным. Сидел я как-то в ночной кофейне "Туннель".
Разговор шел об орангутангах. Был с нами один моряк, он
рассказывал, что орангутанга часто не отличишь от какого-нибудь
бородатого гражданина, потому что у орангутанга вся морда
заросла лохмами, как... "Ну, говорит, как у того вон, скажем,
господина за соседним столом". Мы все оглянулись, а бородатый
господин встал, подошел к моряку да как треснет его по морде.
Моряк взял бутылку из-под пива и разбил ему голову. Бородатый
господин остался лежать без памяти, и мы с моряком
распростились, потому что он сразу ушел, когда увидел, что
укокошил этого господина. Потом мы его воскресили и безусловно
глупо сделали, потому что он, воскреснув, немедленно позвал
полицию. Хотя мы-то были совсем тут ни при чем, полиция отвела
нас всех в участок. Там он твердил, что мы приняли его за
орангутанга и все время только о нем и говорили. И --
представьте -- настаивал на своем. Мы говорили, что ничего
подобного и что он не орангутанг. А он все -- орангутанг да
орангутанг, я сам, мол, слышал. Я попросил комиссара, чтобы он
сам все объяснил этому господину. Комиссар по-хорошему стал
объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар с
нами заодно. Тогда комиссар велел его посадить за решетку,
чтобы тот протрезвился, а мы собрались вернуться в "Туннель",
