замирая, доносились звуки австрийского гимна. Оркестр был
выслан на станцию, вероятно, по ошибке, так как поезд через
порядочный промежуток времени остановился на другом вокзале,
где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.
Торжественные встречи теперь уже были не те, что в начале
войны, когда отправляющиеся на фронт солдаты объедались на
каждой станции и когда их повсюду встречали одетые в идиотские
белые платья девочки с еще более идиотскими лицами и такими же
идиотскими букетами в руках. Но глупее всего, конечно, были
приветственные речи тех дам, мужья которых теперь корчат из
себя ура-патриотов и республиканцев.
Торжественная делегация состояла из трех дам -- членов
австрийского общества Красного Креста, двух дам -- членов
какого-то военного кружка, венских дам и девиц, одного
официального представителя венского магистрата и одного
военного.
На лицах всех была написана усталость. Военные эшелоны
проезжали днем и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали
каждый час, на станциях все время перебрасывались с одного пути
на другой поезда с пленными, и при всем этом должны были
присутствовать члены различных обществ и корпораций. Изо дня в
день повторялось одно и то же, и первоначальный энтузиазм
сменился зевотой. На смену одним приходили другие, и на любом
из венских вокзалов у каждого встречающего был такой же усталый
вид, как и у тех, кто встречал будейовицкий полк.
Из телячьих вагонов выглядывали солдаты, на лицах у них
была написана полная безнадежность, как у идущих на виселицу.
К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники с
сахарными надписями: "Sieg und Rache", "Gott, strafe England",
"Der Oesterreicher hat ein Vaterland. Er liebt's und hat auch
Ursach fur's Vaterland zu kampfen" /"Победа и отмщение", "Боже,
покарай Англию!", "У сына Австрии есть отчизна. Он любит ее, и
у него есть ради чего сражаться за отчизну" (нем.)/.
Видно было, как кашперские горцы жрут пряники, но на их
лицах по-прежнему застыла безнадежность.
Затем был отдан приказ по ротам идти за обедом к полевым
кухням, стоявшим за вокзалом. Там же находилась и офицерская
кухня, куда отправился Швейк исполнять приказание
обер-фельдкурата. Вольноопределяющийся остался в поезде и ждал,
пока его покормят: двое конвойных пошли за обедом на весь
арестантский вагон.
Швейк в точности исполнил приказание и, переходя пути,
увидел поручика Лукаша, прохаживавшегося взад и вперед по
полотну в ожидании, что в офицерской кухне и на его долю
что-нибудь останется. Поручик Лукаш попал в весьма неприятную
ситуацию, так как временно у него и у поручика Киршнера был
один общий денщик. Этот парень заботился только о своем хозяине
и проводил полнейший саботаж, когда дело касалось поручика
Лукаша.
-- Кому вы это несете, Швейк? -- спросил бедняга поручик,
когда Швейк положил наземь целую кучу вещей, завернутых в
шинель,-- добычу, взятую с боем из офицерской кухни.
Швейк замялся было на мгновение, но быстро нашелся и с
открытым и ясным лицом спокойно ответил:
-- Осмелюсь доложить, это для вас, господин
обер-лейтенант. Не могу вот только найти, где ваше купе, и,
кроме того, не знаю, не будет ли комендант поезда возражать
против того, чтобы я ехал с вами,-- это такая свинья.
Поручик Лукаш вопросительно взглянул на Швейка. Тот
продолжал интимно и добродушно:
-- Настоящая свинья, господин обер-лейтенант. Когда он
обходил поезд, я ему немедленно доложил, что уже одиннадцать
часов, время свое я отсидел, и мое место в телячьем вагоне либо
с вами. А он меня страшно грубо оборвал: дескать, не рыпайся и
оставайся там, где сидишь. Сказал, что по крайней мере я опять
не осрамлю вас в пути. Господин обер-лейтенант! -- Швейк
страдальчески скривил рот.-- Точно я вас, господин обер
лейтенант, когда-нибудь срамил!
Поручик Лукаш вздохнул.
-- Ни разу этого не было, чтобы я вас осрамил,-- продолжал
Швейк.-- Если что и произошло, то это лишь чистая случайность и
"промысел божий", как сказал старик Ваничек из Пельгржимова,
когда его в тридцать шестой раз сажали в тюрьму. Я никогда
ничего не делал нарочно, господин обер-лейтенант. Я всегда
старался, как бы все сделать половчее да получше. Разве я
виноват, что вместо пользы для нас обоих получались лишь горе
да мука?
-- Только не плачьте, Швейк,-- мягко сказал поручик Лукаш,
когда оба подходили к штабному вагону.-- Я все устрою, чтобы вы
опять были со мной.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я не плачу.
Только очень уж мне обидно: мы с вами самые разнесчастные люди
на этой войне и во всем мире, и оба в этом не виноваты. Как
жестока судьба, когда подумаешь, что я, отроду такой
старательный...
-- Успокойтесь, Швейк.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант: если бы не
субординация, я бы сказал, что нипочем не могу успокоиться, но,
согласно вашему приказанию, я уже совсем успокоился.
-- Так залезайте в вагон, Швейк.
-- Так точно, уже лезу, господин обер-лейтенант.
В военном лагере в Мосте царила ночная тишина. Солдаты в
бараках тряслись от холода, в то время как в натопленных
офицерских квартирах окна были раскрыты настежь из-за
невыносимой жары.
Около отдельных объектов раздавались шаги часовых, ходьбой
разгонявших сон.
Внизу над рекой сиял огнями завод мясных консервов его
императорского величества. Там шла работа днем и ночью:
перерабатывались на консервы всякие отбросы. В лагерь ветром
доносило вонь от гниющих сухожилий, копыт и костей, из которых
варились суповые консервы.
Из покинутого павильона фотографа, делавшего в мирное
время снимки солдат, проводивших молодые годы здесь, на военном
стрельбище, внизу, в долине Литавы, был виден красный
электрический фонарь борделя "У кукурузного початка", который в
1903 году во время больших маневров у Шопрони почтил своим
посещением эрцгерцог Стефан и где ежедневно собиралось
офицерское общество.
Это был самый фешенебельный публичный дом, куда не имели
доступа нижние чины и вольноопределяющиеся. Они посещали
"Розовый дом". Его зеленые фонари также были видны из
заброшенного павильона фотографа.
Такого рода разграничение по чинам сохранилось и на
фронте, когда монархия не могла уже помочь своему войску ничем
иным, кроме походных борделей при штабах бригад, называвшихся
"пуфами". Таким образом, существовали императорско-королевские
офицерские пуфы, императорско-королевские унтер-офицерские пуфы
и императорско-королевские пуфы для рядовых.
Мост-на-Литаве сиял огнями. С другой стороны Литавы сияла
огнями Кираль-Хида, Цислейтания и Транслейтания. В обоих
городах, в венгерском и австрийском, играли цыганские капеллы,
пели, пили. Кафе и рестораны были ярко освещены. Местная
буржуазия и чиновничество водили с собой в кафе и рестораны
своих жен и взрослых дочерей, и весь Мост-на-Литаве, Bruck an
der Leite / Брук-на-Лейте (нем.)/ равно как и Кираль-Хида,
представлял собой не что иное, как один сплошной огромный
бордель.
В одном из офицерских бараков Швейк поджидал своего
поручика Лукаша, который пошел вечером в городской театр и до
сих пор еще не возвращался. Швейк сидел на постланной постели
поручика, а напротив, на столе, сидел денщик майора Венцеля.
Майор Венцель вернулся с фронта в полк, после того как в
Сербии, на Дрине, блестяще доказал свою бездарность. Ходили
слухи, что он приказал разобрать и уничтожить понтонный мост,
прежде чем половина его батальона перебралась на другую сторону
реки. В настоящее время он был назначен начальником военного
стрельбища в Кираль-Хиде и, помимо того, исполнял какие-то
функции в хозяйственной части военного лагеря. Среди офицеров
поговаривали, что теперь майор Венцель поправит свои дела.
Комнаты Лукаша и Венцеля находились в одном коридоре.
Денщик майора Венцеля, Микулашек, невзрачный, изрытый
оспой паренек, болтал ногами и ругался:
-- Чтобы это могло означать-- старый черт не идет и не
идет?.. Интересно бы знать, где этот старый хрыч целую ночь
шатается? Мог бы по крайней мере оставить мне ключ от комнаты.
Я бы завалился на постель и такого бы веселья задал! У нас там
вина уйма.
-- Он, говорят, ворует,-- проронил Швейк, беспечно
покуривая сигареты своего поручика, так как тот запретил ему
курить в комнате трубку.-- Ты-то небось должен знать, откуда у
вас вино.
-- Куда прикажет, туда и хожу,-- тонким голоском сказал
Микулашек.-- Напишет требование на вино для лазарета, а я
получу и принесу домой,
-- А если бы он приказал обокрасть полковую кассу, ты бы
тоже это сделал? -- спросил Швейк.-- За глаза-то ты ругаешься,
а перед ним дрожишь как осиновый лист.
Микулашек заморгал своими маленькими глазками.
-- Я бы еще подумал.
-- Нечего тут думать, молокосос ты этакий! -- прикрикнул
на него Швейк, но мигом осекся.
Открылась дверь, и вошел поручик Лукаш. Поручик находился
в прекрасном расположении духа, что нетрудно было заметить по
надетой задом наперед фуражке.
Микулашек так перепугался, что позабыл соскочить со стола,
и, сидя, отдавал честь, к тому же еще запамятовал, что на нем
нет фуражки,
-- Имею честь доложить, все в полном порядке, --
отрапортовал Швейк, вытянувшись во фронт по всем правилам, хотя
изо рта у него торчала сигарета.
Однако поручик Лукаш не обратил на Швейка ни малейшего
внимания и направился прямо к Микулашеку, который, вытаращив
глаза, следил за каждым его движением и по-прежнему отдавал
честь, сидя на столе,
-- Поручик Лукаш,-- представился поручик, подходя к
Микулашеку не совсем твердым шагом.-- А как ваша фамилия?
Микулашек молчал. Лукаш пододвинул себе стул, уселся
против Микулашека и, глядя на него снизу вверх, сказал:
-- Швейк, принесите-ка мне из чемодана служебный
револьвер.
Все время, пока Швейк рылся в чемодане, Микулашек молчал и
только с ужасом смотрел на поручика. Если б он в состоянии был
осознать, что сидит на столе, то ужаснулся бы еще больше, так
как его ноги касались колен сидящего напротив поручика.
-- Как зовут, я спрашиваю?!-- заорал поручик, глядя снизу
вверх на Микулашека.
Но тот молчал. Как он объяснил позднее, при внезапном
появлении Лукаша на него нашел какой-то столбняк. Он хотел
соскочить со стола, но не мог, хотел ответить -- и не мог,
хотел опустить руку, но рука не опускалась.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- раздался
голос Швейка.-- Револьвер не заряжен.
-- Так зарядите его.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, патронов
нет, и его будет трудновато снять со стола. С вашего
разрешения, господин обер-лейтенант, этот Микулашек -- денщик
господина майора Венцеля. У него всегда, как только увидит
кого-нибудь из господ офицеров, язык отнимается. Он вообще
стесняется говорить. Совсем забитый ребенок. Одним словом --
молокосос. Господин майор Венцель оставляет его в коридоре,
когда сам уходит в город. Вот он, бедняга, и шатается по
денщикам. Главное-- было бы чего пугаться, а ведь он ничего
такого не натворил.
Швейк плюнул; в его тоне чувствовалось крайнее презрение к
трусости Микулашека и к его неумению держаться по-военному.
-- С вашего разрешения,-- продолжал Швейк,-- я его
понюхаю.
Швейк стащил со стола Микулашека, не перестававшего
таращить глаза на поручика, поставил его на пол и обнюхал ему
