положил наземь одеяло, которое принес с собой, и присел на
лавку к чешской колонии. Затем, развернув обмотки, вынул
искусно спрятанные в них сигареты и роздал их. Потом вытащил из
башмака покрытый фосфором кусок от спичечной коробки и
несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди
спичечной головки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал
каждому прикурить и равнодушно заявил:
-- Я обвиняюсь в том, что поднял восстание.
-- Пустяки,-- успокоил его Швейк,-- ерунда.
-- Разумеется,-- сказал вольноопределяющийся,-- если мы
подобным способом намереваемся выиграть войну с помощью разных
судов. Если они во что бы то ни стало желают со мной судиться,
пускай судятся. В конечном счете лишний процесс ничего не
меняет в общей ситуации.
-- А как же ты поднял восстание?!-- спросил сапер Водичка,
с симпатией глядя на вольноопределяющегося.
-- Отказался чистить нужники на гауптвахте, -- ответил
вольноопределяющийся.-- Повели меня к самому полковнику. Ну, а
тот -- отменная свинья. Стал на меня орать, что я арестован на
основании полкового рапорта, а потому являюсь обыкновенным
арестантом, что он вообще удивляется, как это меня земля носит
и от такого позора еще не перестала вертеться, что, мол, в
рядах армии оказался человек, носящий нашивки
вольноопределяющегося, имеющий право на офицерское звание и
который тем не менее своими поступками может вызвать только
омерзение у начальства. Я ответил ему, что вращение земного
шара не может быть нарушено появлением на нем такого
вольноопределяющегося, каковым являюсь я, и что законы природы
сильнее нашивок вольноопределяющегося. Хотел бы я знать,
говорю, кто может заставить меня чистить нужники, которые не я
загадил, хотя и на это я имел право при нашем свинском питании
из полковой кухни, где дают одну гнилую капусту и тухлую
баранину. Я сказал полковнику, что его вопрос, как меня земля
носит, мне кажется несколько странным, из-за меня, конечно,
землетрясения не будет. Полковник во время моей речи только
скрежетал зубами, будто кобыла, когда ей на язык попадется
мерзлая свекла. А потом как заорет на меня: "Так будете чистить
нужники или не будете?!"-- "Никак нет, никаких нужников чистить
не буду".-- "Нет, будете, несчастный вольнопер!" -- "Никак нет,
не буду!" -- "Черт вас подери, вы у меня вычистите не один, а
сто нужников!" -- "Никак нет. Не вычищу ни ста, ни одного
нужника." И пошло, и пошло! "Будете чистить?"-- "Не буду
чистить!" Мы перебрасывались нужниками, как будто это была
детская прибаутка из книги Павлы Моудрой для детей младшего
возраста. Полковник метался по канцелярии как угорелый, наконец
сел и сказал: "Подумайте как следует, иначе я передам вас за
мятеж дивизионному суду. Не воображайте, что вы будете первым
вольноопределяющимся, расстрелянным за эту войну. В Сербии мы
повесили двух вольноопределяющихся десятой роты, а одного из
девятой пристрелили, как ягненка. А за что? За упрямство! Те
двое, которых мы повесили, отказались приколоть жену и мальчика
шабацкого "чужака", а вольноопределяющийся девятой роты был
расстрелян за то, что отказался идти в наступление,
отговариваясь тем, будто у него отекли ноги и он страдает
плоскостопием. Так будете чистить нужники или не будете?" --
"Никак нет, не буду!" Полковник посмотрел на меня и спросил:
"Послушайте, вы не славянофил?" -- "Никак нет!"
После этого меня увели и объявили, что я обвиняюсь в
мятеже.
-- Самое лучшее,-- сказал Швейк,-- выдавать себя за
идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был
очень умный, образованный человек, преподаватель торговой
школы. Он дезертировал с поля сражения, из-за этого даже хотели
устроить громкий процесс и на страх другим осудить его и
повесить. А он вывернулся очень просто: начал корчить
душевнобольного с тяжелой наследственностью и на
освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не
дезертировал, а просто с юных лет любит странствовать, его
всегда тянет куда-то далеко; раз как-то он проснулся в
Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал.
Отец его был алкоголик и кончил жизнь самоубийством незадолго
до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла
от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась
под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного
моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел;
другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме
спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в
Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию;
двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с
шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти
лет он не умел говорить, так как однажды, когда ему было шесть
месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то
отлучились, а кошка стащила его со стола, и он, падая, ударился
головой. Периодически у него бывают сильные головные боли, в
эти моменты он не сознает, что делает, именно в таком-то
состоянии он и ушел с фронта в Прагу, и только позднее, когда
его арестовала "У Флеков" военная полиция, пришел в себя. Надо
было видеть, как живо его освободили от военной службы; и
человек пять солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий
случай записали на бумажке:
Отец -- алкоголик. Мать -- проститутка,
I. Сестра (утопилась).
II. Сестра (поезд).
III. Брат (с моста).
IV. Дедушка - жену, керосин, поджог.
V. Бабушка (цыгане, спички) + и т.д.
Один из них начал болтать все это штабному врачу и не
успел еще перевалить через двоюродного брата, штабной врач (это
был уже третий случай!) прервал его: "А твоя двоюродная сестра
с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа, за твоим
воспитанием-- лодырь ты этакий!-- никто не следил, но тебя
перевоспитают в арестантских ротах". Ну, отвели в тюрьму,
связали в козлы -- и с него как рукой сняло и плохое
воспитание, и отца-алкоголика, и мать-проститутку, и он
предпочел добровольно пойти на фронт.
-- Нынче,-- сказал вольноопределяющийся,-- на военной
службе уже никто не верит в тяжелую наследственность, а то все
генеральные штабы пришлось бы запереть в сумасшедший дом.
В окованной железом двери лязгнул ключ, и вошел профос.
-- Пехотинец Швейк и сапер Водичка -- к господину
аудитору!
Оба поднялись, Водичка обратился к Швейку:
-- Вот мерзавцы, каждый божий день допрос, а толку
никакого! Уж лучше бы, черт побери, осудили нас и не приставали
больше. Валяемся тут без дела целыми днями, а эта мадьярская
шантрапа кругом бегает...
По дороге на допрос в канцелярию дивизионного суда,
которая находилась на другой стороне, тоже в бараке, сапер
Водичка обсуждал со Швейком, когда же наконец они предстанут
перед настоящим судом.
-- Допрос за допросом,-- выходил из себя Водичка,-- и хоть
бы какой-нибудь толк вышел. Изведут уйму бумаги, сгниешь за
решеткой, а настоящего суда и в глаза не увидишь. Ну, скажи по
правде, можно ихний суп жрать? А ихнюю капусту с мерзлой
картошкой? Черт побери, такой идиотской мировой войны я никогда
еще не видывал! Я представлял себе все это совсем иначе.
-- А я доволен,-- сказал Швейк.-- Еще несколько лет назад,
когда я служил на действительной, наш фельдфебель Солпера
говаривал нам: "На военной службе каждый должен знать свои
обязанности!" И, бывало, съездит так тебе при этом по морде,
что долго не забудешь! А покойный обер-лейтенант Квайзер, когда
приходил осматривать винтовки, всегда читал нам наставление о
том, что солдату не полагается давать волю чувствам: солдаты
только скот, государство их кормит, поит кофеем, отпускает
табак,-- и за это они должны тянуть лямку, как волы.
Сапер Водичка задумался и немного погодя сказал:
-- Швейк, когда придешь к аудитору, лучше не завирайся, а
повторяй то, что говорил на прошлом допросе, чтобы мне не
попасть впросак. Главное, ты сам видел, как на меня напали
мадьяры. Ведь как теперь ни крути, а мы все это делали с тобой
сообща.
-- Не бойся. Водичка,-- успокаивал его Швейк.-- Главное --
спокойствие и никаких волнений. Что тут особенного,--
подумаешь, какой-то там дивизионный суд! Ты бы посмотрел, как в
былые времена действовал военный суд. Служил у нас на
действительной учитель Герал, так тот, когда всему нашему
взводу в наказание была запрещена отлучка в город, лежа на
койке, рассказывал, что в Пражском музее есть книга записей
военного суда времен Марии-Терезии. В каждом полку был свой
палач, который казнил солдат поштучно, по одному терезианскому
талеру за голову. По этим записям выходит, что такой палач в
иной день зарабатывал по пяти талеров. Само собой,-- прибавил
Швейк солидно,-- полки тогда были больше и их постоянно
пополняли в деревнях.
-- Когда я был в Сербии,-- сказал Водичка,-- то в нашей
бригаде любому, кто вызовется вешать "чужаков", платили
сигаретами: повесит солдат мужчину -- получает десяток сигарет
"Спорт", женщину или ребенка -- пять. Потом интендантство стало
наводить экономию: расстреливали всех гуртом. Со мною служил
цыган, мы долго не знали, что он этим промышляет. Только
удивлялись, отчего это его всегда на ночь вызывают в
канцелярию. Стояли мы тогда на Дрине. И как-то ночью, когда его
не было, кто-то вздумал порыться в его вещах, а у этого хама в
вещевом мешке-- целых три коробки сигарет "Спорт" по сто штук в
каждой. К утру он вернулся в наш сарай, и мы учинили над ним
короткую расправу: повалили его, и Белоун удавил его ремнем.
Живуч был, негодяй, как кошка.-- Старый сапер Водичка
сплюнул.-- Никак не могли его удавить. Уж он обделался, глаза у
него вылезли, а все еще был жив, как недорезанный петух. Так мы
давай разрывать его, совсем как кошку: двое за голову, двое за
ноги, и перекрутили ему шею. Потом надели на него его же
собственный вещевой мешок вместе с сигаретами и бросили его,
где поглубже, в Дрину. Кто их станет курить, такие сигареты! А
утром начали его разыскивать...
-- Вам следовало бы отрапортовать, что он дезертировал,--
авторитетно присовокупил Швейк,-- мол, давно к этому готовился:
каждый день говорил, что удерет.
-- Охота нам была об этом думать,-- ответил Водичка.-- Мы
свое дело сделали, а дальше не наша забота. Там это было очень
легко и просто; каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины
не вылавли. Премило плыли по Дрине в Дунай раздутый "чужак"
рядом с нашим изуродованным запасным. Кто увидит в первый
раз,-- в дрожь бросает, чисто в лихорадке.
-- Им надо было хины давать,-- сказал Швейк.
С этими словами они вступили в барак, где помещался
дивизионный суд, и конвойные отвели их в канцелярию No 8, где
за длинным столом, заваленным бумагами, сидел аудитор Руллер.
Перед ним лежал том Свода законов, на котором стоял
недопитый стакан чаю. На столе возвышалось распятие из
поддельной слоновой кости с запыленным Христом, безнадежно
глядевшим на подставку своего креста, покрытую пеплом и
окурками.
Аудитор Руллер одной рукой стряхивал пепел с сигареты н
постукивал ею о подставку распятия, к новой скорби распятого
бога, а другою отдирал стакан с чаем, приклеившийся к Своду
законов.
Высвободив стакан из объятий Свода законов, он продолжал
перелистывать книгу, взятую в офицерском собрании.
Это была книга Фр.С. Краузе с многообещающим заглавием:
