так как одновременно говорили двенадцатая и тринадцатая
маршевые роты, и телефонограмма совершеннно растворилась в этом
хаосе звуков. Швейк не мог понять ни слова. Наконец все утихло
и Швейк разобрал:
-- Алло! Алло! Повтори и не задерживай!
-- Что повторить?
-- Что повторить, дубина! Телефонограмму!
-- Какую телефонограмму?
-- Черт побери! Глухой ты, что ли? Телефонограм которую я
продиктовал тебе, балбес!
-- Я ничего не слышал, здесь еще кто-то вмешался в наш
разговор.
-- Осел ты, и больше ничего! Ты что думаешь, я с тобой
валять дурака буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у
тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока
ты найдешь? Ну и солдаты пошли!.. Ну, так как же? Может, ты еще
не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11.
Marschkumpanie / Одиннадцатой маршевой роте (нем.)/. Повтори!
-- 11. Marschkumpanie.
-- Kumpaniekommandant.. / Ротному командиру (нем.)/
Есть?.. Повтори!
-- Kumpaniekommandant...
-- Zur Besprechung morgen.. / Завтра утром на совещание
(нем.)/ Готов? Повтори!
-- Zur Besprechung morgen...
-- Um neun Uhr-- Unterschrift / В девять часов -- подпись
(нем.)/. Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это
подпись! Повтори это!
-- Um neun Uhr-- Unterschrift. Понимаешь... что... такое
Unterschrift, обезьяна, это -- подпись.
-- Дурак! Подпись: Oberst Schroder / Полковник Шредер
(нем..)/, скотина! Есть? Повтори!
-- Oberst Schroder, скотина...
-- Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму?
-- Я.
-- Himmelherrgott / А, чтобы тебя черт подрал! (нем.)/!
Кто это -- "я"?
-- Швейк. Что еще?
-- Слава богу, больше ничего. Тебя надо было назвать
"Ослов". Что у вас там нового?
-- Ничего нет. Все по-старому.
-- Тебе небось все нравится? Говорят, у вас сегодня
кого-то привязывали?
-- Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта он у
него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем?
-- Это, брат, вопрос!.. Старик и тот этого не знает.
Спокойной ночи! Блох у вас там много?
Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря
Ванека, который отчаянно сопротивлялся; когда же Швейк начал
его трясти, писарь заехал ему в нос. Потом перевернулся на
живот и стал брыкаться.
Все-таки Швейку удалось его разбудить и писарь, протирая
глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил:
-- Что случилось?
-- Ничего особенного,-- ответил Швейк,-- я хотел с вами
посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму: завтра в
девять часов господин обер-лейтенант Лукаш должен явиться на
совещание к господину полковнику. Я не знаю, как мне поступить.
Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или
завтра утром. Я долго колебался: стоит мне вас будить или не
стоит, ведь вы так славно храпели... А потом решил, куда ни
шло: ум хорошо, два лучше...
-- Ради бога, прошу вас, не мешайте спать,-- завопил
Ванек, зевая во весь рот,-- отправляйтесь туда утром и не
будите меня!
Он повернулся на бок и тотчас заснул.
Швейк опять сел около телефона и, положив голову на стол,
задремал. Его разбудил телефонный звонок.
-- Алло! Одиннадцатая маршевая рота?
-- Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там?
-- Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я никак
не могу созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут
меня сменять.
-- У нас часы стоят.
-- Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Ты не
говорил с полковой канцелярией?
-- Там ни хрена не знают, как и мы.
-- Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас
туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт.
-- Наши тоже пришли с пустыми руками.
-- Зря только панику подымают. Как думаешь, куда мы
поедем?
-- В Россию.
-- А я думаю, что, скорее, в Сербию. Посмотрим, когда
будем в Будапеште. Если нас повезут направо -- так Сербия, а
налево -- Россия. У вас уже есть вещевые мешки? Говорят,
жалованье повысят. А ты играешь в три листика? Играешь-- так
приходи завтра. Мы наяриваем каждый вечер. Сколько вас сидит у
телефона? Один? Так наплюй на все и ступай дрыхать. Странные у
вас порядки! Ты небось попал как кур во щи. Ну, наконец-то меня
пришли сменять. Дрыхни на здоровье!
Швейк и в самом деле сладко уснул у телефона, забыв
повесить трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А
телефонист в полковой канцелярии всю ночь чертыхался: ему никак
не удавалось дозвониться до одиннадцатой маршевой роты и
передать новую телефонограмму о том, что завтра до двенадцати
часов дня в полковую канцелярию должен быть представлен список
солдат, которым еще не сделана противотифозная прививка.
Поручик Лукаш все еще сидел в Офицерском собрании с
военным врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул,
размеренно стучал бильярдным кием об пол и произносил при этом
следующие фразы:
"Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал
нейтральность санитарного персонала.
Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к
какому лагерю они принадлежат.
Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и
лечение другой стороне. Следует разрешить посылать врачей и
фельдшеров с генеральскими удостоверениями для оказания помощи
раненым врагам.
Точно так же попавших в плен раненых следует под охраною и
поручительством генералов отсылать назад или же обменивать.
Потом они могут продолжать службу в строю.
Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни
убивать, их следует отправлять в безопасные места, в госпитали.
Разрешается оставить при них стражу, которая, как и
больные, должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Все
это распространяется и на фронтовых священнослужителей, на
врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров, санитаров и других
лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в плен,
но тем же самым порядком должны быть посланы обратно".
Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и все еще не
закончил своей странной лекции об охране раненых на войне,
постоянно впутывая в свою речь какие-то непонятные генеральские
удостоверения.
Поручик Лукаш допил свой черный кофе и пошел домой, где
нашел бородатого великана Балоуна, который в это время
поджаривал в котелке колбасу на его спиртовке.
-- Я осмелился,-- заикаясь, сказал Балоун,-- я по зволил
себе, осмелюсь доложить...
Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент
Балоун показался ему большим ребенком, наивным созданием, и
поручик Лукаш пожалел, что приказал привязать его за неутолимый
аппетит.
-- Жарь, жарь, Балоун,-- сказал он, отстегивая саблю,-- с
завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебе лишнюю порцию
хлеба.
Поручик сел к столу. И вдруг ему захотелось написать
сентиментальное письмо своей тете.
"Милая тетенька!
Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт
со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим
письмом к тебе. Повсюду идут жестокие бои, наши потери велики.
И мне трудно закончить это письмо словом "до свидания";
правильнее написать "прощай".
"Докончу завтра утром",-- подумал поручик Лукаш и пошел
спать.
Увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, Балоун опять начал
шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью; он открыл
чемоданчик поручика и откусил кусок шоколаду. И вдруг Балоун
испугался,-- поручик зашевелился во сне,-- быстро положил
надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.
Потом потихоньку пошел посмотреть, что написал по ручик.
Прочел и был тронут, особенно словом "прощай". Он лег на
свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни,
когда резали свиней.
Балоун никак не мог отогнать от себя ту незабываемую яркую
картину, как он прокалывает тлаченку, чтобы из нее вышел
воздух: иначе во время варки она лопнет.
При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и
разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном.
Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника,
который до того плохо набивал ливерные колбасы, что они тут же
лопались. Потом оказалось, что мясник забыл сделать кровяную
колбасу, пропала буженина и для ливерных колбас не хватает
лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его поймали,
когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел
себя повешенным на липе в аллее военного лагеря в
Бруке-на-Лейте.
Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое
взошло в благоухании сгущенного кофе, доносившемся изо всех
ротных кухонь. Он машинально, как будто только что кончил
разговаривать по телефону, повесил трубку и совершил по
канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он сразу с
середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идет к
своей возлюбленной на мельницу, а мельник кладет его спать к
своей дочери, но прежде кричит мельничихе:
Подавай, старуха, кашу,
Да попотчуй гостью нашу!
Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается
семейная трагедия.
Утром мельник встал чуть cвет,
На дверях прочел куплет:
"Потеряла в эту ночь
Честь девичью ваша дочь".
Швейк пропел конец так громко, что вся канцелярия ожила:
старший писарь Ванек проснулся и спросил:
-- Который час?
-- Только что играли утреннюю зорю.
-- Встану уж после кофе,-- решил Ванек: торопиться было не
в его правилах,-- и без того опять начнут приставать и гонять
понапрасну, как вчера с этими консервами.-- Ванек зевнул и
спросил: -- Не наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?
-- Так кое-что невпопад,-- сказал Швейк.-- Вы все время
рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть
форма, а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не
есть форма. Но это вас быстро утомило, и вы сразу захрапели,
словно пила в работе.
Швейк замолчал, дошел до двери, опять повернул к койке
старшего писаря, остановился и начал:
-- Что касается меня лично, господин старший писарь, то
когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о
фонарщике Затке. Он служил на газовой станции на Летне, в
обязанности его входило зажигать и тушить фонари. Просвещенный
был человек, он ходил по разным ночным кабачкам на Летне: ведь
от зажигания до гашения фонарей времени хватает. Утром на
газовой станции он вел точь-в-точь такие же разговоры, как,
например, вы вчера, только говорил он так: "Эти кости для
играния, потому что на них вижу ребра и грани я". Я это
собственными ушами слышал, когда один пьяный полицейский по
ошибке привел меня за несоблюдение чистоты на улице вместо
полицейского комиссариата на газовую станцию.
В конце концов,-- добавил Швейк тихо,-- Затка этот кончил
очень плохо. Вступил он в конгрегацию святой Марии, ходил с
небесными козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию
на Карлову площадь и, когда к святому Игнатию приехали
миссионеры, забыл погасить все газовые фонари в своем районе,
так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах.
Беда,-- продолжал Швейк,-- когда человек вдруг примется
философствовать, -- это всегда пахнет белой горячкой. Несколько
лет тому назад к нам из Семьдесят пятого полка перевели майора
Блюгера. Тот, бывало, раз в месяц соберет нас, выстроит в каре
и начнет вместе с нами философствовать: "Что такое офицерское
звание?" Он ничего, кроме сливянки, не пил. "Каждый офицер,
