франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек,
что его за ноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный
рулет?
-- Я...
-- Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручик
произнес так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун
невольно отступил на два шага.
-- Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.
Был суп с фрикадельками из печенки. Куда ты девал фрикадельки?
Повытаскивал их по дороге? Ясно как день. Затем была вареная
говядина с огурцом. А с ней что ты сделал? Тоже сожрал. Два
куска франкфуртского жаркого, а ты принес только полкусочка!
Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,
паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет?
Может, в грязь уронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь.
Ах, туда, как будто ее звали, прибежала собака, нашла этот
кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе
морду, что ее разнесет, как бочку! Эта грязная свинья
осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь
Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: "Осмелюсь доложить,
господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрет ваш обед. Смотрю
я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю
ничего не ел". Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли
найти для меня большей скотины, чем этот молодчик?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей
нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным
солдатом. Это такая дубина, что до сих пор не может запомнить
ни одного ружейного приема, и дай ему винтовку, так он еще бед
натворит. На последней учебной стрельбе холостыми патронами он
чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что по
крайней мере эту службу он сможет исполнять.
-- Каждый день сжирать обед своего офицера! -- воскликнул
Лукаш.-- Как будто ему не хватает своей порции. Ну, теперь ты
сыт, я полагаю?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда
голоден. Если у кого остается хлеб -- я тут же вымениваю его на
сигареты, и все мне мало, такой уж я уродился. Ну, думаю,
теперь уж я сыт -- ан нет! Минуту спустя у меня в животе снова
начинает урчать, будто и не ел вовсе, и, глядь, он, стерва,
желудок то есть, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж
взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как
увижу, что кто-то ест, или почую соблазнительный запах, сразу в
животе, точно его помелом вымели, опять он начинает заявлять о
своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь
доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне
получать двойную порцию. По этой причине я был в Будейовицах у
полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на
два дня в лазарет и прописал на целый день лишь чашку чистого
бульона. "Я, говорит, покажу тебе, каналье, как быть голодным.
Попробуй приди сюда еще раз, так уйдешь отсюда, как щепка". Я,
господин обер-лейтенант, не только вкусных вещей равнодушно не
могу видеть, но и простые до того раздражают мой аппетит, что
слюнки текут. Осмелюсь почтительно просить вас, господин
обер-лейтенант, распорядитесь, чтобы мне выдавали двойную
порцию. Если мяса не будет, то хотя бы гарнир давали: картошку,
кнедлики, немножко соуса, это ведь всегда остается.
-- Довольно с меня твоих наглых выходок! -- ответил
поручик Лукаш.-- Видали вы когда-нибудь, старший писарь, более
нахального солдата, чем этот балбес: сожрал обед, да еще хочет,
чтобы ему выдавали двойную порцию. Этот обед ты запомнишь!
Старший писарь,-- обратился он к Ванеку,-- отведите его к
капралу Вейденгоферу, пусть тот покрепче привяжет его на дворе
около кухни на два часа, когда будут раздавать гуляш. Пусть
привяжет повыше, чтобы он держался только на самых цыпочках и
видел, как в котле варится гуляш. Да устройте так, чтобы подлец
этот был привязан, когда будут раздавать гуляш, чтобы у него
слюнки потекли, как у голодной суки, когда та околачивается у
колбасной. Скажите повару, пусть раздаст его порцию.
-- Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Идемте, Балоун.
Когда они уже уходили, поручик задержал их в дверях и,
глядя прямо в испуганное лицо Балоуна, победоносно
провозгласил:
-- Ну что? Добился своего? Приятного аппетита! А если еще
раз проделаешь со мной такую штуку, я тебя без всяких передам в
военно-полевой суд!
Когда Ванек вернулся и объявил, что Балоун уже привязан,
поручик Лукаш сказал:
-- Вы меня, Ванек, знаете, я не люблю делать таких вещей,
но я не могу поступить иначе. Во-первых, вы знаете, что когда у
собаки отнимают кость, она огрызается. Я не хочу, чтобы возле
меня жил негодяй. Во-вторых, то обстоятельство, что Балоун
привязан, имеет крупное моральное и психологическое значение
для всей команды. За последнее время ребята, как только попадут
в маршевый батальон и узнают, что их завтра или послезавтра
отправят на позиции, делают что им вздумается. -- Измученный
поручик тихо продолжал:-- Позавчера во время ночных маневров мы
должны были действовать против учебной команды
вольноопределяющихся за сахарным заводом. Первый взвод,
авангард, более или менее соблюдал тишину на шоссе, потому что
я сам его вел, но второй, который должен был свернуть налево и
расставить под сахарным заводом дозоры, тот вел себя так, будто
возвращался с загородной прогулки. Пели, стучали ногами так,
что в лагере слышно было. Кроме того, на правом фланге на
рекогносцировку местности около леса шел третий взвод. От нас
по крайней мере десять минут ходьбы а все же ясно было видно,
как эти мерзавцы курят: повсюду огненные точки. А четвертый
взвод, тот, который должен был быть арьергардом, черт знает
каким образом вдруг появился перед нашим авангардом, так что
его приняли за неприятеля, и мне пришлось отступать перед
собственным арьергардом, наступавшим на меня. Вот какой
досталась мне в наследство одиннадцатая маршевая рота. Что я из
этой команды могу сделать! Как они будут вести себя во время
настоящего боя?
При этих словах Лукаш молитвенно сложил руки и сделал
мученическое лицо, а нос у него вытянулся.
-- Вы на это, господин поручик, не обращайте внимания,--
старался успокоить его старший писарь Ванек,-- не ломайте себе
голову. Я был уже в трех маршевых ротах, и каждую из них вместе
со всем батальоном расколотили, а нас отправляли на
переформирование. Все эти маршевые роты были друг на друга
похожи, и ни одна из них ни на волосок не была лучше вашей,
господин обер-лейтенант. Хуже всех была девятая. Та потянула с
собой в плен всех унтеров и ротного командира. Меня спасло
только то, что я отправился в полковой обоз за ромом и вином и
они проделали все это без меня. А знаете ли вы, господин
обер-лейтенант, что во время последних ночных маневров, о
которых вы изволили рассказывать, учебная команда
вольноопределяющихся, которая должна была обойти нашу роту,
заблудилась и попала к Нейзидлерскому озеру? Марширует себе до
самого утра, а разведочные патрули -- так те прямо влезли в
болото. А вел ее сам господин капитан Сагнер. Они дошли бы до
самого Шопроня, если б не рассвело! -- сообщил конфиденциально
старший писарь: ему нравилось смаковать подобные происшествия;
ни одно из них не ускользнуло от его внимания.-- Знаете ли вы,
господин обер-лейтенант,-- сказал он, доверительно подмигивая
Лукашу,-- что господин капитан Сагнер будет назначен командиром
нашего маршевого батальона? По словам штабного фельдфебеля
Гегнера, первоначально предполагалось, что командиром будете
назначены вы, как самый старший из наших офицеров, а потом
будто бы пришел в бригаду приказ из дивизии о назначении
капитана Сагнера...
Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.
Обо всем этом он уже знал и был убежден, что с ним
поступают несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошел его
по службе. Однако Лукаш только проронил:
-- Не в капитане Сагнере дело...
-- Не очень-то мне это по душе,-- интимно заметил старший
писарь.-- Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что в начале
войны господин капитан Сагнер вздумал где-то в Черногории
отличиться и гнал одну роту за другой на сербские позиции под
обстрел пулеметов, несмотря на то что это было совершенно
гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как
сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего
батальона осталось только восемьдесят человек; сам капитан
Сагнер был ранен в руку, потом в больнице заразился еще
дизентерией и только после этого появился у нас в полку в
Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в собрании,
что мечтает о фронте, готов потерять там весь маршевый
батальон, но себя покажет и получит signum laudis / Знак
отличия (лат.)/. За свою деятельность на сербском фронте он
получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем
маршевым батальоном, или будет произведен в подполковники, а
маршевому батальону придется туго. Я так полагаю, господин
обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно
фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном
Сагнером и что он в первую очередь пошлет в бой нашу
одиннадцатую роту, в самые опасные места.
Старший писарь вздохнул.
-- Мне думается, что в такой войне, как эта, когда столько
войск и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее
хорошим маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это
под Дуклою, когда был в десятой маршевой роте. Тогда все сошло
гладко, пришел приказ "nicht schiessen!" / Не стрелять!
(нем.)/, мы и не стреляли, а ждали, пока русские к нам
приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела,
только тогда около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы,
и они так испугались русских, что начали удирать под гору по
снегу -- прямо как по льду. Ну, мы получили приказ, где
сообщалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны
отойти к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе
бригады, куда принес на подпись ротную продовольственную книгу,
так как не мог разыскать наш полковой обоз. В это время в штаб
стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой роты. К
вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как
говорили, заблудились во время отступления и съехали по снегу
прямо к русским, вроде как на тобогане. Натерпелись мы там
страху, господин обер-лейтенант! У русских в Карпатах были
позиции и внизу и наверху... А потом, господин обер-лейтенант,
капитан Сагнер...
-- Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! --
сказал поручик Лукаш.-- Я сам все это отлично знаю. Только не
воображайте, пожалуйста, что, когда начнется бой, вы опять
случайно очутитесь где-нибудь в обозе и будете получать ром и
вино. Меня предупредили, что вы пьете горькую и стоит
посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.
-- Это все с Карпат, господин обер-лейтенант. Там поневоле
приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах
-- снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал.
И если б не я, с нами случилось бы, что и с другими маршевыми
ротами, где не было рому и люди замерзали. Но зато у нас от
рому покраснели носы, и это имело плохую сторону, так как из
батальона пришел приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат,
у которых носы красные.
-- Теперь зима уже прошла,-- многозначительно проронил
поручик.
-- Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте
