поздно, - Флорентино Ариса обратился к матери, дабы с ее
помощью привести свою затею к благополучному завершению. Ей
довольно было попробовать на зуб металл, из которого были
сделаны драгоценности, и поглядеть на свет самоцветы из
стекляшек, чтобы понять: кто-то употребил во зло доверчивое
простодушие ее сына. Эуклидес на коленях клялся Флорентино
Арисе, что он перед ним чист, однако на следующее воскресенье у
рыбачьего причала он ему на глаза не попался и вообще больше не
попался никогда и нигде.
Единственное, чем оставалось утешаться Флорентино Арисе,
была любовь к маяку, который стал его убежищем. Он попал на
маяк, когда их с Эуклиде-сом застала на море буря, и с тех пор
зачастил туда вечерами - побеседовать со смотрителем маяка о
бесчисленных чудесах на суше и на море, известных ему одному.
Это положило начало дружбе, которая пережила все превратности
судьбы. Флорентино Ариса научился поддерживать огонь маяка -
сначала с помощью дров, потом кувшинов с маслом, пока до этих
краев не дошло электричество. И научился управлять огнем,
усиливать его зеркалами, а когда смотритель почему-либо не мог
выполнять свои обязанности, Флорентино Ариса всю ночь
безотрывно следил за морем с башни. Он стал различать пароходы
по голосам, по огням на горизонте, понимать то, что они
посылали в ответ на вспышки маяка. Он нашел себе и развлечение
на воскресные дни. В старом городе, в квартале Вице-королей,
где жили богатые люди, женские пляжи отделялись от мужских
оштукатуренной стеной: один пляж - справа от маяка, другой -
слева. И смотритель установил подзорную трубу - в нее за плату
в один сентаво можно было наблюдать женский пляж. Не ведая, что
их разглядывают, сеньориты из общества выставляли напоказ
лучшее, что у них есть, - хотя купальные костюмы с пышными
воланами, башмачки и шляпы закрывали их больше, чем одежда, в
которой они выходили на улицу, так что на пляже, пожалуй, они
выглядели даже менее привлекательными, чем обычно. Их мамаши
оставались на берегу под палящим солнцем в ивовых
креслах-качалках, не снимая платьев и шляп с перьями,
прикрываясь зонтиками из органди, под которыми ходили в
церковь, и сторожили, опасаясь, как бы мужчины с соседнего
пляжа не соблазнили их дочек прямо под водой. И хотя в
подзорную трубу нельзя было разглядеть ни на йоту больше, чем
идучи по улице, все равно в воскресенье находилось множество
желающих завладеть телескопом ради удовольствия отведать
безвкусный плод из чужого сада.
Флорентино Ариса стал одним из них - больше от скуки, чем
из удовольствия; и уж совсем не из-за этой забавы подружился он
со смотрителем маяка. Истинная причина заключалась в том, что
после отъезда пренебрегшей им Фермины Дасы он, маясь любовной
лихорадкой, принялся расточать себя, пытаясь многочисленными
мимолетными связями хоть как-то заменить любовь, и нигде он не
проживал таких счастливых часов и не находил такого утешения в
своем несчастии, как на маяке. Там он чувствовал себя лучше
всего. Настолько хорошо, что несколько лет подряд пытался
уговорить мать, а позднее - дядюшку Леона XII, помочь ему
купить маяк. Маяки на карибском побережье в те времена были
частной собственностью, их владельцы взимали плату при
вхождении в порт судна соответственно его размерам, и
Флорентино Арисе показалось: он нашел единственный достойный
способ получать выгоду от поэзии, однако ни мать, ни дядя не
разделяли его мнения; когда же у него появилось достаточно
средств, чтобы купить маяк самому, они уже перешли в
собственность государства.
И все-таки ни та, ни другая фантазия не пропала впустую.
История с галионом, а потом и маяк помогали глушить тоску по
Фермине Дасе; и вот, когда он меньше всего ждал, вдруг пришло
известие, что они возвращаются. В самом деле, пробыв довольно
долго в Риоаче, Лоренсо Даса решил вернуться домой. Море в эту
пору было не самым мирным, дули декабрьские пассаты, и та
славная шхуна, что одна из всех решилась выйти в плавание,
вполне могла вновь оказаться в порту, где снималась с якоря.
Ночь напролет Фермину Дасу рвало желчью и выворачивало
наизнанку, она корчилась в предсмертных муках, привязанная к
койке в каюте, походившей на уборную; давили тесные стены,
душили вонь и жара. Качка была такая, что несколько раз
казалось: сейчас койка сорвется с ремней, на палубе истошно
вопили, словно при кораблекрушении, и, как бы для
окончательного устрашения, с соседней койки несся тигриный рык
ее отца. Впервые за почти три года она провела ночь без сна и
при этом ни разу не вспомнила Флорентино Арису, в то время как
он, наоборот, всю ночь пролежал в гамаке, не сомкнув глаз ни на
миг, и считал одну за другой растянувшиеся на вечность минуты,
что оставались до ее возвращения. К рассвету ветер внезапно
стих, море снова стало спокойным, и Фермина Даса поняла, что
она все-таки заснула, несмотря на чудовищную качку, потому что
вдруг проснулась от грохота якорной цепи. Она развязала ремни и
выглянула в иллюминатор, надеясь разглядеть Флорентино Арису в
людском водовороте порта, но увидела лишь подвалы таможни за
пальмовыми стволами, позолоченными первыми утренними лучами, и
подгнивший дощатый причал Риоачи, тот самый, от которого
прошлой ночью их шхуна отчалила.
Весь остальной день она провела как во сне, в том же самом
доме, где жила до вчерашнего дня, принимая тех самых людей, с
которыми накануне простилась, в бесконечных разговорах о том же
самом, и совершенно ошалела от ощущения, что заново проживает
кусок уже прожитой жизни. Все повторялось с невероятной
точностью, и Фермину Дасу в дрожь бросало от одной мысли, что
снова повторится и морское плавание: воспоминание о нем вселяло
ужас. Однако домой можно было вернуться еще только одним
способом: две недели пробираться на мулах обрывистыми горными
тропками, и это было опасно, поскольку гражданская война,
начавшаяся в андском государстве Каука, расползлась по
ка-рибским провинциям. Итак, в восемь часов вечера ее снова
провожала в порт шумная свита родичей, и снова были прощальные
напутствия и слезы, свертки с подарками и провизией на дорогу,
которые не помещались в каюте. В миг отплытия
родственники-мужчины приветствовали их прощальным салютом, и
Лоренсо Даса ответил им, выпустив в воздух пять пуль из своего
револьвера. Тревога Фермины Дасы очень скоро улеглась, потому
что ветер был попутным всю ночь, а море пахло цветами, так что
она спокойно заснула, не привязываясь ремнями. И ей приснилось,
что она снова видит Флорентино Арису, и что тот снимает с себя
лицо, которое она привыкла видеть, потому что на самом деле это
было не лицо, а маска, но настоящее лицо у него - точь-в-точь
такое же. Взволнованная загадочным сном, она поднялась очень
рано и увидела, что отец пьет горький кофе с коньяком и что
глаза у него косят от выпитого, но шхуна идет к дому.
Они уже входили в порт. Шхуна в безмолвии скользила по
лабиринту меж парусников, стоявших на якоре в бухточке, где на
берегу раскинулся базар, вонь от него слышна была на несколько
лиг даже в море; занималась заря, вся набухшая мелким глянцевым
дождичком, довольно скоро перешедшим в ливень. С балкона
телеграфа Флорентино Ариса разглядел вошедшую в бухту шхуну с
прибитыми ливнем парусами и увидел, как она встала на якорь у
рыночного причала. Накануне он ждал до одиннадцати утра, пока
случайно не узнал из телеграммы, что шхуну задержали встречные
ветры, и сегодня он снова ждал с четырех утра. Он ждал, не
отрывая глаз от шлюпок, переправлявших на берег тех немногих
пассажиров, что решили высадиться, несмотря на непогоду.
Большинству приходилось на середине пути вылезать из севшей на
мель шлюпки и самим топать по грязной, взмученной воде к
причалу. В восемь часов, когда стало ясно, что дождь скоро не
кончится, носильщик-негр, стоя по пояс в воде, принял с борта
шхуны на руки Фермину Дасу и отнес ее на берег, но она так
промокла, что Флорентино Ариса не узнал ее.
Она сама не осознавала, как повзрослела за это время, пока
не вошла в запертый дом и не взялась тотчас же геройски за дело
- превратить его снова в жилой; помогала ей Гала Пласидиа,
чернокожая служанка, явившаяся сразу, едва ей сообщили о
возвращении хозяев. Фермина Даса теперь была не единственной
дочкой, безмерно избалованной и затираненной отцом, но хозяйкой
и госпожой целого царства, которое можно было извлечь из плена
пыли и паутины лишь силой неодолимой любви. Она не испугалась,
чувство радостного возбуждения, почти священнодействия,
переполняло ее, она способна была перевернуть мир. В первый же
вечер, когда они на кухне пили шоколад с сырными пирожками,
отец передал ей все полномочия на управление домом и сделал это
с торжественностью священного обряда.
- Вручаю тебе ключи от всей твоей жизни, - сказал он.
И она в свои семнадцать лет, не дрогнув, приняла их,
твердо веря, что каждая пядь завоеванной свободы завоевана во
имя любви. Наутро, всю ночь промучившись в тяжелых снах, она
впервые после возвращения испытала досаду, когда, открыв
балконное окно, снова увидела печальный дождичек над садом,
статую обезглавленного героя, мраморную скамью, на которой
Флорентино Ариса, бывало, сидел с книжкою стихов. И теперь она
думала о любимом не как о недостижимом человеке, но как о том,
кто наверняка станет ее мужем и которому она предана целиком и
полностью. Она ощущала всю тяжесть времени, которое шло впустую
с той минуты, как она уехала, и ясно осознавала, чего стоило ей
оставаться живой и сколько любви ей будет не хватать, чтобы
любить своего мужчину так, как его следует любить. Она
удивилась, что его нет в саду, прежде она видела его тут и в
дождь, а на этот раз от него никакой вести, никакого знака, и
ее пронзила мысль: уж не умер ли он. Но она тут же ее
отбросила, вспомнив, что в сумасшедшей предотъездной спешке,
обмениваясь телеграммами, они забыли уговориться, каким образом
свяжутся после ее возвращения.
А Флорентино Ариса между тем был твердо уверен, что она
еще не вернулась, пока местный телеграфист не сообщил ему, что
она прибыла в пятницу на той самой шхуне, которая не пришла в
порт накануне из-за встречных ветров. Всю субботу и воскресенье
он следил-караулил, когда же в доме появятся признаки жизни, а
в понедельник под вечер увидел блуждающий в окнах огонек, но
вскоре после девяти он погас в спальне с балконом. Флорентино
Ариса не спал, томление и сладкая дурнота, как в первые дни
любви, снова одолевали его. Трансито Ариса поднялась с первыми
петухами, обеспокоенная, что ее сын в полночь вышел во двор, до
сих пор не вернулся, и нигде его в доме не было. А тот бродил
на молу, поверяя ветру любовные стихи, и плакал от восторга до
самого рассвета. А в восемь утра он сидел под сводами кафе,
одуревший от бессонной ночи, и ломал голову, каким образом
послать приветственную весточку Фермине Дасе, как вдруг
почувствовал: словно от сейсмической встряски все внутри у него
оборвалось.
Это была она. Она шла через Соборную площадь в
сопровождении Галы Пласидии - та несла корзины для покупок - и
впервые была одета не в школьную форму. Она подросла за это
время, тело выглядело плотнее, а формы четче, и вся она стала
еще красивее спокойной красотой взрослой женщины. Коса отросла,
но теперь не лежала на спине, а была перекинута через левое
плечо, и эта простая перемена разом лишила ее былого детского
