костюме, в цилиндре и с романтическим бантом, завязанным поверх
целлулоидного воротничка, и шутя спросила его, не на похороны
ли он собрался. Он ответил, и уши его пылали: "Почти". Она
заметила, что он едва дышал от страха, однако был полон
непоколебимой решимости. Она дала ему последние напутствия,
благословила на прощание, пообещала, давясь от смеха, что
победу они отпразднуют вместе - разопьют еще один флакон
одеколона. С тех пор как он вручил письмо месяц назад, он не
раз нарушал обещание не приходить в парк, но всякий раз
старательно заботился, чтобы его не заметили. Там все было
по-прежнему. Урок чтения под миндалевым деревом заканчивался
около двух часов, когда город просыпался после сиесты, а
Фермина Даса с тетушкой сидели на том же самом месте и
вышивали, пока не спадала жара. Флорентино Ариса не стал ждать,
когда тетушка уйдет в дом, а кинулся через улицу широкими
прыжками, чтобы унять дрожь в коленках. И обратился не к
Фермине Дасе, а к тетушке.
- Сделайте милость, оставьте меня на минуту с сеньоритой,
- сказал он. - Я должен сообщить ей нечто важное.
- Наглец! - сказала тетушка. - У нее нет секретов от меня.
- В таком случае я не стану говорить, - сказал он, - но
предупреждаю: вы будете в ответе, если что-то случится.
Не такого поведения ожидала Эсколастика Даса от идеального
кавалера, однако поднялась в испуге, потому что в первый раз у
нее возникло страшное ощущение, будто Флорентино Ариса
действует по наущению Святого Духа. И она ушла в дом сменить
спицы, оставив молодых людей наедине у дверей дома под
миндалевым деревом.
Сказать по правде, Фермина Даса очень мало знала об этом
замкнутом и грустном соискателе, который возник в ее жизни
точно зимняя ласточка, даже имя его она узнала лишь благодаря
подписи на письме. За это время она успела разузнать, что отца
у него не было и жил он с матерью, серьезной и работящей
одинокой женщиной, навеки помеченной несмываемым клеймом за то,
что в юности оступилась один-единственный раз. Она узнала, что
он был на телеграфе не посыльным, как ей думалось, а
квалифицированным ассистентом с большим будущим, и поняла, что
телеграмму ее отцу он взялся отнести только ради того, чтобы
увидеть ее. И была тронута. Еще она узнала, что он - один из
музыкантов на хорах, но ни разу не осмелилась во время службы
поднять глаза, чтобы удостовериться в этом; однажды в
воскресенье ей открылось: все инструменты на хорах играли для
всех, а скрипка - для нее одной. Он не был мужчиной того типа,
на котором она могла бы остановить свой выбор. Очки как у
неприкаянного подкидыша, монашеский костюм, загадочное
поведение - все это разжигало любопытство, но она не
догадывалась, что любопытство - одна из многочисленных ловушек,
которые расставляет любовь.
Даже самой себе она не могла объяснить, почему приняла от
него письмо. Нет, она не упрекала себя, однако обязательство
дать ответ угнетало ее все больше и в конце концов стало мешать
ей жить. В каждом слове отца, в каждом его случайном взгляде и
самом обычном поступке ей мерещились западня и намерение
выведать ее тайну. Она жила в такой тревоге, что старалась
теперь не разговаривать за столом из опасения, что любая
неосмотрительность может выдать ее, и стала осторожной даже с
тетушкой Эсколастикой. Она то и дело запиралась в туалете и
читала-перечитывала письмо, пытаясь обнаружить тайный код,
магическую формулу, заключенную в одной из трехсот четырнадцати
букв, сложенных в пятьдесят восемь слов, надеясь прочитать
больше того, что эти слова говорили. Однако не нашла ничего,
кроме того, что поняла с первого прочтения, когда с сумасшедше
колотившимся сердцем кинулась в туалет, заперла дверь и
разорвала конверт, ожидая длинного, безумно-страстного письма,
а нашла надушенную записку, решительный тон которой напугал ее.
Вначале она не думала всерьез, что должна отвечать на
письмо, но письмо было таким недвусмысленным, что уклониться от
ответа не представлялось возможным. Обуреваемая сомнениями, она
вдруг обнаружила, что думает о Флорентино Арисе гораздо чаще и
гораздо более заинтересованно, чем ей хотелось бы, и даже стала
огорчаться, когда не видела его в парке в урочный час, забывая,
что сама
просила его не приходить в парк, покуда она раздумывает
над ответом. И в конце концов он вошел в ее мысли так, как она
и представить себе не могла: она предчувствовала заранее, где
его не будет, и страстно желала увидеть его там, где он быть
никак не мог, или вдруг просыпалась от почти физического
ощущения, что он в темноте смотрит на нее, спящую, так что
когда в один прекрасный день она услыхала его решительные шаги
на усыпанной желтыми листьями парковой дорожке, ей стоило труда
поверить, что это не очередная проделка ее фантазии. И когда он
властно, что никак не вязалось с его тщедушностью, потребовал
ответ на свое письмо, она, с трудом преодолев испуг, попыталась
укрыться истинной правдой: она не знала, что ответить. Но
Флорентино Ариса не для того перемахнул через одну пропасть,
чтобы испугаться следующих.
- Раз вы приняли письмо, было бы неучтиво не ответить на
него.
Она оказалась в тупике. Однако она всегда была себе
хозяйкой, и потому извинилась, что задержала ответ, дала
честное слово, что он получит его до начала каникул, и сдержала
слово. В последнюю пятницу февраля, за три дня до окончания
школьных занятий, тетушка Эсколастика пришла на телеграф с
вопросом: сколько стоит послать телеграмму в местечко
Мельничные Жернова, не значившееся в телеграфном реестре, и
Флорентино Ариса, отвечая, вел себя так, будто они никогда
ранее не виделись, а она, уходя, словно бы забыла на стойке
молитвенник в переплете из кожи ящерицы с вложенным в него
конвертом из льняной бумаги с золотыми виньетками. Обезумевший
от счастья Флорентино Ариса провел остаток дня, поедая розы и
перечитывая письмо, он снова и снова разглядывал букву за
буквой и жевал лепестки роз, и к полуночи так начитался письма
и так наелся роз, что матери пришлось взять его, как теленка,
за подбородок и заставить проглотить ложку касторового масла.
Целый год был заполнен одной любовью. И у того и у другого
жизнь состояла только из одного: думать друг о друге, мечтать
друг о друге и ждать ответа на письмо с той же лихорадочной
страстью, с какой писался ответ. В ту пьяную любовным бредом
весну и в следующем году им ни разу не выдалось случая
поговорить. Более того: с момента, как они увиделись в первый
раз, и до той минуты, когда полвека спустя он повторил ей свое
решительное признание, им ни разу не случилось увидеться
наедине и ни разу говорить - о своей любви. Но в первые три
месяца они писали письма друг другу каждый день, а бывало, что
и по два раза в день, так что тетушку Эсколастику приводило в
ужас то всепожирающее пламя, которое она сама помогла разжечь.
Первое письмо она сама - в отместку за собственную
незадавшуюся судьбу - отнесла в молитвеннике на телеграф, тем
самым положив начало каждодневному обмену письмами, которые они
передавали друг другу на улице, встречаясь как бы случайно;
однако ей не хватило смелости дать им возможность обменяться
словами, даже самыми незначительными, даже очень коротко.
Но на исходе третьего месяца она поняла, что у ее
племянницы вовсе не легкое детское увлечение, как ей показалось
вначале, и что ее собственная участь находится под угрозой
из-за этого буйного любовного пожара. По правде говоря, у
Эсколастики Дасы не было иных средств к существованию, кроме
братниной милости, и она знала его тиранический характер, он бы
никогда не простил, что она обманула его доверие. Но в
последнюю, решающую минуту сердце не позволило ей удержать
племянницу в уготованной ей безотрадной участи, какую сама
влачила с юных лет, и она дала использовать себя, утешаясь
мыслью, будто сама ни при чем. Способ был прост: каждый день
Фермина Даса оставляла письмо в каком-нибудь укромном месте, на
пути между домом и школой, в этом же письме указывая место, где
надеялась найти ответное письмо от Флорентино Ариса. И точно
так же поступал Флорентино Ариса. Весь год тетушка Эсколастика
словно по каплям роняла истерзанную совесть в церквях, у
крестильных часовен, в дуплах деревьев и в трещинах
разрушающихся крепостных стен. Случалось, адресат находил
письмо размокшим от дождя, заляпанным грязью или разорванным
злыми руками, бывало, письмо вообще пропадало неизвестно куда,
но каждый раз находился способ возобновить общение.
Флорентино Ариса писал каждую ночь, безжалостно травя себя
чадом масляной лампы, примостившись позади галантерейной лавки,
и письма его становились тем пространнее и возвышеннее, чем
больше старался он подражать своим любимым поэтам из серии
"Народная библиотека", которая к тому времени добралась уже до
восьмидесятого тома. Мать, всячески поощрявшая его окунуться в
любовные переживания, начала опасаться за здоровье сына. "Так
растратишь все мозги, - кричала она ему из спальни, когда он
засиживался до петухов. - Ни одна женщина на свете того не
стоит". Она просто не понимала, как можно дойти до такого
состояния. Но сын не слушал ее. Иногда он, не сомкнув за ночь
глаз, взлохмаченной любовной лихорадкой, успевал, однако,
оставить письмо в указанном Фер-миной Дасой тайнике, чтобы она
смогла взять его, возвращаясь из школы.
А она, жившая под недреманным оком отца и неусыпной
слежкой монахинь, едва успевала написать полстранички из
школьной тетрадки, запираясь для этого в туалете или делая вид,
будто записывает урок. Однако не только нехватка времени и
постоянная слежка, сам характер Фермины Дасы был причиной того,
что в ее письмах не было подводных камней чувствительности:
скупым языком судового журнала она излагала события своей
жизни. Для нее эти письма превратились в забаву, им надлежало
поддерживать огонь живым, но рук на этом огне Фермина Даса не
обжигала, в то время как Флорен-тино Ариса сгорал до пепла в
каждой строке. Больше всего на свете желая заразить и ее своим
безумием, он посылал ей стихотворные миниатюры, нацарапанные
булавкой на лепестках камелий. Это он, а не она, осмелился
прислать в письме прядь своих волос, однако желанного ответа не
дождался, а желал он получить один волос во всю длину из косы
Фермины Дасы. Но небольшого шажка навстречу ему все-таки
удалось от нее добиться - она стала присылать ему засушенные в
словарях листья, вернее, оставшиеся от этих листьев прожилки,
крылья бабочек, перья таинственных птиц, а на день рождения
подарила ему квадратный сантиметр от одеяния святого Педро
Клавера; кусочки его одеяния продавались тогда тайком и по
цене, совершенно недоступной для школьницы. Однажды ночью
Фермина Даса проснулась в испуге: под ее окном исполняли
серенаду, одинокая скрипка играла один и тот же вальс. Ее
пронзила провидческая догадка, что каждый звук этой серенады
был живой благодарностью за высушенные листья и крылышки из ее
коллекций, за время, которое она крала у арифметики, сочиняя
ему письма, за страх перед экзаменами, за то, что она думала
больше о нем, чем об естественных науках, но ей не верилось,
что Флорентино Ариса способен на такую неосторожность.
На следующее утро Лоренсо Даса за завтраком не сдержал
любопытства. Во-первых, он не знал, что на языке серенад
означает исполнение одной-един-ственной вещи, а во-вторых, хотя
