купать своего мужа точно так, как купают грудных младенцев.
Купание длилось более часа, в трех водах с добавлением отвара
из листьев мальвы и апельсиновой кожуры, и действовало на него
так успокаивающе, что иногда он засыпал прямо там, в душистом
настое. Выкупав мужа, Фермина Даса помогала ему одеться,
припудривала ему тальком пах, маслом какао смазывала
раздражения на коже и натягивала носки любовно, точно пеленала
младенца; она одевала его всего, от носков до галстука, и узел
галстука закалывала булавкой с топазом. Первые утренние часы у
супругов теперь тоже проходили спокойно, к нему вернулось былое
ребячество, которое на время дети отняли у него. И она в конце
концов приноровилась к семейному распорядку, для нее годы тоже
не прошли даром: теперь она спала все меньше и меньше и к
семидесяти годам уже просыпалась раньше мужа.
В то воскресенье, на Троицу, когда доктор Хуве-наль Урбино
приподнял одеяло над трупом Херемии де Сент-Амура, ему
открылось нечто такое, чего он, врач и верующий, до тех пор не
постиг даже в самых своих блистательных прозрениях. Словно
после стольких лет близкого знакомства со смертью, после того,
как он столько сражался с нею и по праву и без всякого права
щупал ее собственными руками, он в первый раз осмелился
взглянуть ей прямо в лицо, и она сама тоже заглянула ему в
глаза. Нет, дело было не в страхе смерти. Этот страх сидел в
нем уже много лет, он жил в нем, стал тенью его тени с той
самой ночи, когда, внезапно проснувшись, встревоженный дурным
сном, он вдруг понял, что смерть - это не непременная
вероятность, а непременная реальность. А тут он обнаружил
физическое присутствие того, что до сих пор было достоверностью
воображения и не более. И он порадовался, что инструментом для
этого холодящего ужасом откровения Божественное провидение
избрало Херемию де Сент-Амура, которого он всегда считал
святым, не понимавшим этого Божьего дара. Когда же письмо
раскрыло ему истинную суть Херемии де Сент-Амура, все его
прошлое, его уму непостижимую хитроумную мощь, доктор
почувствовал, что в его жизни что-то изменилось решительно и
бесповоротно.
Фермина Даса не дала ему заразить себя мрачным
настроением. Он, разумеется, попытался это сделать в то время,
как она помогала ему натягивать штаны, а потом застегивала
многочисленные пуговицы на рубашке. Однако ему не удалось,
потому что Фермину Дасунелегко было выбить из колеи, тем более
известием о смерти человека, которого она не любила. О Херемии
де Сент-Амуре, которого она никогда не видела, ей было лишь
известно, что он инвалид на костылях, что он спасся от
расстрела во время какого-то мятежа на каком-то из Антильских
островов, что из нужды он стал детским фотографом, самым
популярным во всей провинции, что однажды выиграл в шахматы у
человека, которого она помнила как Торремолиноса, в то время
как в действительности его звали Капабланкой.
- Словом, всего лишь беглый из Кайенны, приговоренный к
пожизненному заключению за страшное преступление, - сказал
доктор Урбино. - Представляешь, он даже ел человечину.
Он дал ей письмо, тайну которого хотел унести с собой в
могилу, но она спрятала сложенные пополам листки в трюмо, не
читая, и заперла ящик на ключ. Она давно привыкла к
неисчерпаемой способности своего мужа изумляться, к крайностям
в оценках, которые с годами становились еще более непонятными,
к узости его суждений, что никак не соответствовало широте его
общественных интересов. На этот раз он перешел все границы. Она
предполагала, что муж ценит Херемию де Сент-Амура не за то, кем
он был прежде, а за то, кем он, беглый, приехавший с одной
котомкой за плечами, сумел стать здесь, и не могла понять,
почему мужа так поразили запоздалые откровения Херемии де
Сент-Амура. Она не понимала, почему его так неприятно поразила
тайная связь Херемии де Сент-Амура с женщиной, - в конце
концов, таков был атавистический обычай мужчин его типа, и при
неблагоприятном стечении обстоятельств сам доктор мог оказаться
в подобной ситуации, а кроме того, она полагала, что женщина в
полной мере доказала свою любовь, помогая мужчине осуществить
принятое решение - умереть. Она сказала: "Если бы ты решил
сделать то же самое в силу столь же серьезных причин, мой долг
был бы поступить так, как поступила она". Доктор Урбино в
очередной раз попал в западню элементарного непонимания,
которое раздражало его уже пятьдесят лет.
- Ты ничего не понимаешь,- сказал он. - Возмутило меня не
то, кем он оказался, и не то, что он сделал, а то, что он
столько лет обманывал нас.
Его глаза затуманились невольными слезами, но она сделала
вид, что ничего не заметила.
- И правильно делал,- возразила она.- Скажи он правду,
ни ты, ни эта бедная женщина, да и никто в городе не любил бы
его так, как его любили.
Она пристегнула ему к жилету цепочку часов. Подтянула узел
галстука и заколола его булавкой с топазом. Потом платком,
смоченным одеколоном "Флорида", вытерла ему слезы и заплаканную
бороду и вложила платок в нагрудный кармашек, кончиком наружу,
точно цветок магнолии. Стоячую тишину дома нарушил бой часов:
одиннадцать ударов.
- Поторопись, - сказала она, беря его под руку. - Мы
опаздываем.
Аминта Дечамис, супруга доктора Ласидеса Оливельи, и
семеро их дочерей старались наперебой предусмотреть все детали,
чтобы парадный обед по случаю двадцатипятилетнего юбилея стал
общественным событием года. Дом этого семейства находился в
самом сердце исторического центра и прежде был монетным двором,
однако полностью утратил свою суть стараниями флорентийского
архитектора, который прошелся по городу злым ураганом
новаторства и, кроме всего прочего, превратил в венецианские
базилики четыре памятника XVII века. В доме было шесть спален,
два зала, столовая и гостиная, просторные, хорошо
проветривавшиеся, однако они оказались бы тесны для
приглашенных на юбилей выдающихся граждан города и округи. Двор
был точной копией монастырского двора аббатства, посередине в
каменном фонтане журчала вода, на клумбах цвели гелиотропы, под
вечер наполнявшие ароматом дом, однако пространство под арочной
галереей оказалось мало для столь важных гостей. И потому
семейство решило устроить обед в загородном имении, в девяти
минутах езды на автомобиле по королевской дороге; в имении двор
был огромным, там росли высочайшие индийские лавры, а в
спокойных водах реки цвели водяные лилии. Мужская прислуга из
трактира дона Санчо под руководством сеньоры Оливельи натянула
разноцветные парусиновые навесы там, где не было тени, и
накрыла под сенью лавров по периметру прямоугольника столики на
сто двадцать две персоны, застелив их льняными скатертями и
украсив главный, почетный, стол свежими розами. Построили и
помост для духового оркестра, ограничив его репертуар
контрдансами и вальсами национальных композиторов, а кроме
того, на этом же помосте должен был выступить струнный квартет
Школы изящных искусств: этот сюрприз сеньора Оливелья
приготовила для высокочтимого учителя своего супруга, который
должен был возглавить стол. И хотя назначенный день не
соответствовал строго дате выпуска, выбрали воскресенье на
Троицу, чтобы придать празднику должное величие.
Приготовления начались за три месяца, боялись, как бы
из-за нехватки времени что-нибудь важное не осталось
недоделанным. Велели привезти живых кур с Золотого Болота, куры
те славились по всему побережью не только размерами и вкусным
мясом, но и тем, что кормились они на аллювиальных землях и в
зобу у них, случалось, находили крупинки чистого золота.
Сеньора Оливелья самолично, в сопровождении дочерей и прислуги,
поднималась на борт роскошных трансатлантических пароходов
выбирать все лучшее, что привозилось отовсюду, дабы достойно
почтить своего замечательного супруга.
Все было предусмотрено, все, кроме одного - праздник был
назначен на июльское воскресенье, а дожди в том году
затянулись. Она осознала рискованность всей затеи утром, когда
пошла в церковь к заутрене и влажность воздуха напугала ее,
небо было плотным и низким, морской горизонт терялся в дымке.
Несмотря на зловещие приметы, директор астрономической
обсерватории, которого она встретила в церкви, напомнил ей, что
за всю бурную историю города даже в самые суровые зимы никогда
не бывало дождя на Троицу. И тем не менее в тот самый момент,
когда пробило двенадцать и многие гости под открытым небом пили
аперитив, одинокий раскат грома сотряс землю, штормовой ветер с
моря опрокинул столики, сорвал парусиновые навесы, и небо
обрушилось на землю чудовищным ливнем.
Доктор Хувеналь Урбино с трудом добрался сквозь учиненный
бурей разгром вместе с последними встретившимися ему по дороге
гостями и собирался уже, подобно им, прыгать с камня на камень
через залитый ливнем двор, от экипажа к дому, но в конце концов
согласился на унижение: слуги на руках, под желтым парусиновым
балдахином, перенесли его через двор. Столики уже снова были
расставлены наилучшим образом внутри дома, даже в спальнях, но
гости не старались скрыть своего настроения потерпевших
кораблекрушение. Было жарко, как в пароходном котле, но окна
пришлось закрыть, чтобы в комнаты не хлестал ветер с дождем. Во
дворе на каждом столике лежали карточки с именем гостя, и
мужчины, по обычаю, должны были сидеть по одну сторону, а
женщины - по другую. Но в доме карточки с именами гостей
перепутались, и каждый сел где мог, перемешавшись в силу
неодолимых обстоятельств и вопреки устоявшимся предрассудкам. В
разгар катастрофы Аминта Оливелья, казалось, одновременно
находилась сразу везде, волосы ее были мокры от дождя, а
великолепное платье забрызгано грязью, но она переносила
несчастье с неодолимой улыбкой, которой научилась у своего
супруга, - улыбайся, не доставляй беде удовольствия. С помощью
дочерей, выкованных на той же наковальне, ей кое-как удалось
сохранить за почетным столом места для доктора Хувеналя Урбино
в центре и для епископа Обдулио-и-Рея справа от него. Фермина
Даса села рядом с мужем, как делала всегда, чтобы он не заснул
во время обеда и не пролил бы суп себе на лацканы. Место
напротив занял доктор Ласидес Оливелья, пятидесятилетний
мужчина с женоподобными манерами, великолепно сохранившийся,
вечно праздничное состояние души доктора никак не вязалось с
точностью его диагнозов. Все остальные места за этим столом
заняли представители власти города и провинции и прошлогодняя
королева красоты, которую губернатор под руку ввел в залу и
усадил рядом с собой. Хотя и не было в обычае на званые обеды
одеваться особо, тем более что обед давался за городом, на
женщинах были вечерние платья и украшения с драгоценными
камнями, и большинство мужчин было в темных костюмах и серых
галстуках, а некоторые - в суконных сюртуках. Только те, кто
принадлежали к сливкам общества, и среди них - доктор Урбино,
пришли в повседневной одежде. Перед каждым гостем лежала
карточка с меню, напечатанная по-французски и украшенная
золотой виньеткой,
Сеньора Оливелья, боясь, как бы жара кому не повредила,
обежала весь дом, умоляя всех снять за обедом пиджаки, однако
никто не решился подать пример. Архиепископ обратил внимание
доктора Урбино на то, что этот обед в определенном смысле
является историческим: впервые за одним столом собрались
