мулатская беднота, гомоня, снималась с места и, бросив халупы
из картона и жести, ютившиеся вдоль топкого берега, прихватив с
собой еду, питье, а заодно и домашних животных, радостно
штурмовала каменистые пляжи в колониальной части города. У
некоторых, самых старых, еще и до сих пор сохранилось
королевское клеймо, которое раскаленным железом рабам выжигали
на груди. Всю субботу и воскресенье они плясали до упаду,
напивались вусмерть самогонкою и привольно любились в сливовых
зарослях, а в воскресенье к полуночи затевали дикие свары,
дрались жестоко и кроваво. Это была та самая гомонливая толпа,
что все остальные дни недели бурлила на площадях и улочках
старинных кварталов и заражала мертвый город праздничным
исступлением, благоухавшим жареной рыбой: то была новая жизнь.
Освобождение от испанского владычества, а затем отмена
рабства способствовали благородному декадентскому упадку, в
обстановке которого родился и вырос доктор Хувеналь Урбино.
В те поры великие семейства в полной тишине шли ко дну в своих
терявших нарядное убранство величавых родовых домах. На крутых
мощеных улочках, где так удобно было устраивать военные засады
и высаживаться морским пиратам, теперь пышная растительность
свисала с балконов и пробивала щели в известковых и каменных
стенах даже самых ухоженных домов, и в два часа пополудни
единственным признаком жизни здесь были вялые гаммы на
фортепьяно, несшиеся из дремотной полутьмы дома. Внутри, в
прохладных спальнях, благоухающих ладаном, женщины прятались от
солнца, как от дурной заразы, и, даже отправляясь к заутрене,
закрывали лицо мантильей. Любовь у них была медленной и
трудной, в нее то и дело вторгались роковые предзнаменования, и
жизнь казалась нескончаемой. А под вечер, в угрюмый час, когда
день сдается ночи, над трясиной поднималась яростная туча
кровожадных москитов, и слабые испарения человеческих
экскрементов, теплые и печальные, извлекали со дна души мысли о
смерти.
Словом, жизнь колониального города, которую юный Хувеналь
Урбино, грустя в Париже, склонен был идеализировать, являлась
не чем иным, как мечтою, тонувшей в воспоминаниях. В
восемнадцатом веке это был самый бойкий торговый город во всем
карибском краю, главным образом за счет печальной привилегии
быть крупнейшим в Америке рынком африканских рабов. А кроме
того, здесь находилась резиденция вице-королей Нового
Королевства Гранады, которые предпочитали править отсюда, с
берега мирового океана, а не из далекой и холодной столицы, где
веками, не переставая, моросил дождь, искажая все представления
о действительной жизни. Несколько раз в году в бухту сходились
флотилии галионов, груженных богатствами из Потоси, из Кито, из
Веракруса; для города то были годы славы. В пятницу 8 июня 1708
года, в четыре часа пополудни, галион "Сан-Хосе", взявший курс
на Кадис с грузом ценных камней и металлов стоимостью в
полмиллиарда тогдашних песо, был потоплен английской эскадрой у
самого выхода из гавани, и за два прошедшие затем века его так
и не подняли со дна. Богатства, осевшие на коралловом дне
океана, и труп капитана, плавающий у капитанского мостика, были
взяты историками за символ и эмблему этого города, тонувшего в
воспоминаниях.
На другом берегу бухты, в богатом квартале Ла-Манга, дом
доктора Хувеналя Урбино жил словно в ином времени. Дом был
большим и прохладным, в один этаж, с портиком из дорических
колонн на фасадной террасе, с которой открывался вид на стоялые
воды, где догнивали выброшенные из бухты останки отслуживших
свою службу кораблей. Пол в доме от входной двери до кухни был
вымощен черной и белой плиткой, как шахматная доска, и многие
полагали, что причиной тому - шахматная страсть доктора,
забывая, что на самом деле это излюбленный стиль каталонских
мастеров, которые в начале века построили квартал новоявленных
богачей. Просторная гостиная с очень высокими, как и во всем
доме, потолками и с шестью цельными, без створок, окнами,
выходившими на улицу, отделялась от столовой огромной
изукрашенной стеклянной дверью, по которой вились виноградные
лозы и в бронзовых рощах юные девы соблазнялись свирелями
фавнов. Вся мебель в гостиной, вплоть до часов с маятником,
была подлинная английская, конца девятнадцатого века, лампы под
потолком - с подвесками из горного хрусталя, и повсюду кувшины
и вазы севрского фарфора и алебастровые статуэтки, изображавшие
языческие игры. Но в остальной части дома европейский дух был
не так силен, плетеные кресла там стояли вперемежку с венскими
качалками и табуретами с кожаными сиденьями местного
изготовления. В спальнях, помимо кроватей, висели изумительные
гамаки из Сан-Хасинто, на краях, обшитых цветной бахромой,
шелком, готическими буквами было вышито имя хозяина. Зала рядом
со столовой, с самого начала предназначавшаяся для парадных
ужинов, в обычное время использовалась как музыкальный салон,
где заезжие знаменитости давали концерты для узкого круга.
Плитчатый пол для заглушения шагов покрывали турецкие ковры,
купленные на международной выставке в Париже, там же стоял
ортофон последней модели возле полки с пластинками,
содержавшимися в строгом порядке, а в углу, покрытое манильской
шалью, покоилось пианино, к которому доктор Урбино не
притрагивался уже много лет. Во всем доме чувствовался мудрый
пригляд женщины, твердо стоящей на земле.
Однако ничто в доме не могло сравниться с торжественным
убранством библиотеки, которая для доктора Урбино, пока
старость не одолела его, была настоящим святилищем. Все стены
вокруг стола орехового дерева, принадлежавшего еще его отцу,
все стены и даже окна были скрыты застекленными полками, на
которых он разместил почти в маниакально-строгом порядке три
тысячи книг, в одинаковых переплетах из телячьей кожи с
тиснеными золотыми буквами на корешках. В отличие от всех
остальных помещений в доме, которые находились во власти
грохота и зловония, доносившихся из бухты, в библиотеке всегда
все было - вплоть до запахов - как в аббатстве. Доктор Урбино и
его жена, рожденные и воспитанные в карибских привычках
открывать настежь окна и двери, зазывая прохладу, которой на
самом деле не было, поначалу чувствовали себя неуютно в
запертом доме. Но со временем убедились, что единственный
способ противостоять жаре - это держать дом наглухо запертым в
августовский зной, не впуская раскаленного воздуха снаружи, и
распахивать все настежь только навстречу ночным ветрам. После
того как они это поняли, их дом стал самым прохладным под
свирепым солнцем Ла-Манги, и было отрадно провести сиесту в
полумраке спальни, а под вечер сидеть на передней террасе и
глядеть, как тяжело идут мимо пепельно-серые грузовые суда из
Нового Орлеана и шлепают деревянными лопастями речные пароходы,
на которых вечером зажигались огни и звонкий шлейф музыки
очищал стоялые воды бухты. Этот дом был самым надежным и с
декабря по март, когда северные пассаты рвали крыши и всю ночь,
точно голодные волки, кружили и завывали вокруг дома, выискивая
самую малую щель. И никому не приходило в голову, что у
супружеской четы, обосновавшейся тут, были какие-то причины для
того, чтобы не быть счастливыми.
И тем не менее доктор Урбино не был счастлив в то утро,
вернувшись домой еще до десяти часов, после двух встреч, из-за
которых он не только пропустил воскресную праздничную службу,
но и, того гляди, мог утратить состояние духа, свойственное
его возрасту, когда все уже кажется в прошлом. Он хотел
вздремнуть немного, прежде чем идти на парадный обед к доктору
Ласидесу Оливельи, но застал дома суматоху - прислуга
пыталась поймать попугая, который вырвался, когда его вынули из
клетки, чтобы подрезать крылья, и взлетел на самую высокую
ветку мангового дерева. Попугай был облезлый и сумасшедший, он
не разговаривал, когда его просили, и начинал говорить в самые
неожиданные моменты, но зато уж говорил совершенно четко и так
здраво, как не всякий человек. Доктор Урбино лично обучал его,
а потому попугай пользовался такими привилегиями, каких не имел
в семье никто, даже дети в нежном младенческом возрасте.
Он жил в доме уже более двадцати лет, и никто не знал,
сколько лет он прожил на свете до этого. Днем, отдохнув в
послеобеденную сиесту, доктор Урбино садился с ним на
выходившей во двор террасе, самом прохладном месте в доме, и
напрягал все свои педагогические способности до тех пор, пока
попугай не выучился говорить по-французски, как академик.
Затем, из чистого упорства, он научил попугая вторить его
молитве на латыни, заставил выучить несколько избранных цитат
из Евангелия от Матфея, однако безуспешно пытался вдолбить ему
механическое представление о четырех арифметических действиях.
В одно из последних своих путешествий он привез из Европы
первый фонограф с большой трубой и множеством входивших тогда в
моду пластинок с записями своих любимых классических
композиторов. День за днем на протяжении нескольких месяцев он
заставлял попугая по несколько раз прослушивать пение Иветт
Гильбер и Аристида Брюа-на, услаждавших Францию в прошлом веке,
пока попугай не выучил песни наизусть. Попугай пел женским
голосом песни Иветт Гильбер и тенором - песни Аристида Брюана,
а заканчивал пение разнузданным хохотом, что было
зеркальным отображением того хохота, которым разражалась
прислуга, слушая песни на французском языке. Слава о забавном
попугае распространилась так далеко, что, случалось, позволения
взглянуть на него просили знатные гости из центральной части
страны, прибывавшие сюда на речных пароходах, а некоторые
английские туристы, в те поры во множестве заплывавшие в город
на банановых судах из Нового Орлеана, даже пытались купить его
за любые деньги. Но вершиной его славы был тот день, когда
президент Республики дон Маркое Фидель Суарес со всем своим
кабинетом министров пришел в дом, чтобы удостовериться в
справедливости попугаевой славы. Они прибыли в три часа
пополудни, умирая от жары в цилиндрах и суконных сюртуках,
которые не снимали ни разу за все три дня официального визита
под раскаленным добела августовским небом, и вынуждены были
уйти, не удовлетворив своего любопытства, поскольку попугай не
произнес ни слова за все два часа, невзирая на все отчаянные
уговоры и угрозы, а также публичное посрамление доктора Урбино,
который опрометчиво настаивал на этом приглашении вопреки
мудрым предостережениям супруги.
То, что попугай сохранил все привилегии и после
исторической дерзости, окончательно доказало его священное
право. В дом не допускались никакие живые твари, за исключением
земляной черепахи, которая вновь появилась на кухне после того,
как три или четыре года числилась безвозвратно пропавшей. Но ее
считали скорее не живым существом, а минеральным амулетом на
счастье, и никто никогда не мог точно сказать, где она бродит.
Доктор Урбино упорно не признавался, что терпеть не может
животных, и отговаривался на этот счет всякими научными
побасенками и философическими предлогами, которые могли убедить
кого угодно, но не его жену. Он говорил, что те, кто слишком
любит животных, способны на страшные жестокости по
отношению к людям. Он говорил, что собаки вовсе не верны, а
угодливы, что кошки - предательское племя, что павлины -
вестники смерти, попугаи ара - всего-навсего обременительное
украшение, кролики разжигают вожделение, обезьяны заражают
