было не только анахроничным, но и безжалостным, особенно под
палящим карибским солнцем.
Хотя доктор Хувеналь Урбино и любил свой город почти
маниакальной любовью, хотя и знал его как никто другой, всего
считанные разы нашлись у него причины решиться на вылазку в его
чрево - в кварталы, где жили рабы. Кучеру пришлось немало
поколесить и не раз спрашивать дорогу, чтобы добраться до
места. Доктор Урбино вблизи увидел мрачные трясины, их зловещую
тишину и затхлую вонь, которая, случалось, в часы
предрассветной бессонницы поднималась и к нему в спальню,
перемешанная с ароматом цветущего в саду жасмина, и тогда ему
казалось, что это пронесся вчерашний ветер, ничего общего не
имеющий с его жизнью. Но это зловоние, в былые дни иногда
приукрашенное ностальгическими воспоминаниями, обернулось
невыносимой явью, когда коляска начала подскакивать на
колдобинах, где ауры посреди улицы дрались за отбросы с бойни,
выброшенные сюда морем. В вице-королевском квартале дома были
из камня, здесь же они были деревянные и облезлые, под
цинковыми крышами, по большей части на сваях, чтобы их не
заливали нечистоты из открытых сточных канав, унаследованных от
испанцев. Все здесь выглядело жалким и безотрадным, однако
в грязных тавернах гремела музыка, бродячие музыканты, не
признававшие ни Бога, ни черта, наяривали на празднике у
бедноты. Когда в конце концов они добрались до места, за
коляской бежала шумная ватага голых ребятишек, потешавшихся над
театральным нарядом кучера, которому то и дело приходилось
отпугивать их хлыстом. Доктор Урбино, приготовясь к
доверительному разговору, слишком поздно понял, что простодушие
в его возрасте - вещь опасная.
Снаружи этот дом без номера ничем не отличался от других,
менее счастливых, разве что окном с кружевной занавеской и
дверью, по-видимому, бывшей когда-то дверью старой церкви.
Кучер стукнул дверным кольцом и, лишь окончательно убедившись,
что адрес верен, помог доктору выйти из коляски. Дверь
отворилась бесшумно, за нею в полутьме стояла немолодая
женщина, вся с ног до головы в черном, с красною розой за ухом.
Несмотря на возраст, а ей было не менее сорока, это была все
еще стройная, гордая мулатка с золотистыми и жестокими глазами
и гладкими, по форме головы причесанными волосами, прилегавшими
так плотно, что казались каской из железной ваты. Доктор Урбино
не узнал ее, хотя вспомнил, что, кажется, видел ее в ателье у
фотографа, когда сидел там за шахматами, и однажды даже
прописал ей хинин от перемежающейся лихорадки. Он протянул ей
руку, и она взяла его руку в ладони - не затем даже, чтобы
поздороваться, а чтобы помочь ему войти в дом. Гостиная дышала
запахами и шорохами невидимого сада и была обставлена
превосходной мебелью и массой красивых вещей, каждая из которых
имела свое место и смысл. Доктору Урбино без горечи вспомнилась
лавка парижского антиквара, осенний понедельник еще в том
столетии, дом номер 26 на улочке Монмартра. Женщина села
напротив и заговорила на неродном для нее испанском:
- Этот дом - ваш дом, доктор, - сказала она. - Не ждала,
что это случится так скоро.
Доктор Урбино почувствовал себя преданным. Он взглянул на
нее участливо, сердцем увидел ее глубокий траур, ее достойную
скорбь и понял, что приход его бесполезен, ибо она гораздо
больше него знала, что в предсмертном письме сообщал в свое
оправдание Херемия де Сент-Амур. Вот оно что. Она была
с ним совсем незадолго до смерти, она была рядом с ним почти
двадцать лет, ее преданность и смиренная нежность слишком
походили на любовь, и однако же в этом сонном городе, главном
городе провинции, где каждому было известно все, вплоть до
государственных секретов, об их отношениях не знал никто. Они
познакомились в больнице для приезжих, в Порт-о-Пренсе, откуда
она была родом и где он, беглец, провел первое время; она
приехала следом за ним сюда, через год после его приезда,
повидаться ненадолго, но оба, хорошо понимали, что приехала
навсегда. Она приходила раз в неделю убраться и навести порядок
в фотолаборатории, однако даже самые подозрительные соседи не
угадали правды, поскольку, как и все остальные, полагали, что
ущербность Херемии де Сент-Амура касается не только его
способности передвигаться. Сам доктор Урбино, основываясь на
медицинских соображениях, никогда бы не подумал, что у него
была женщина, если бы тот не признался в письме. Во всяком
случае, ему трудно было понять, почему двое взрослых и
свободных людей, не имевших в прошлом ничего, что бы их
сдерживало, и живших вне предрассудков замкнутого общества,
выбрали удел запретной любви. Она объяснила: "Так ему
хотелось". К тому же, подумал доктор, тайная жизнь с мужчиной,
который никогда не принадлежал ей полностью, жизнь, в которой
не однажды случались мгновенные вспышки счастья, не так уж
плоха. Наоборот: его жизненный опыт свидетельствовал, что,
возможно, как раз это придавало ей прелесть.
Накануне вечером они были в кино, каждый сам покупал себе
билет, и сидели отдельно, как они делали по крайней мере дважды
в месяц с тех пор, как иммигрант-итальянец дон Галилео
Даконте соорудил на развалинах монастыря семнадцатого века
открытый кинотеатр. Фильм был снят по модной в прошлом году
книге, доктор Урбино читал эту книгу с душевной болью - так
ужасно описывалась в ней война: "На Западном фронте без
перемен". Потом они встретились в его лаборатории, и он
показался ей рассеянным и грустным, но она решила, что на него
подействовали жестокие сцены про раненых, умиравших в болотах.
Ей хотелось развлечь его, и она предложила сыграть в шахматы;
он согласился, чтобы доставить ей удовольствие, но играл
невнимательно, белыми, разумеется, пока не обнаружил - раньше,
чем она, - что через четыре хода его ждет полное поражение, и
тогда бесславно сдался. Только тут доктор понял, что
противником в этой последней шахматной партии была она, а вовсе
не генерал Хе-ронимо Арготе, как он предполагал. И
изумленно пробормотал:
- Мастерская партия!
Она уверяла, что заслуга не ее, видно, Херемия де
Сент-Амур был поглощен думами о смерти и двигал фигуры
безучастно. Когда они кончили играть, было около четверти
двенадцатого - уже смолкли музыка и танцы, - он попросил
оставить его одного. Он хочет написать письмо доктору Хувеналю
Урбино, самому уважаемому из всех известных ему людей, своему
задушевному другу, как он любил говорить, хотя связывала их
только порочная страсть к шахматам, которые оба они понимали
как диалог умов, а не как науку. И тогда она почувствовала, что
жизненная агония Херемии де Сент-Амура подошла к концу и
времени ему осталось ровно столько, чтобы написать письмо.
Доктор не мог ей поверить.
- Значит, вы знали! - воскликнул он. Она не только знала
это, она помогала ему переносить жизненные мучения с той же
любовью, с какой некогда помогла ему открыть смысл счастья. Но
именно таковы были последние одиннадцать месяцев: мучительная
жестокая агония.
- Ваш долг был сообщить о его намерениях, сказал доктор.
- Я не могла сделать этого, -оскорбилась она. -Я слишком
любила его.
Доктор Урбино, полагавший, что знал обо всем на свете,
никогда не слыхал ничего подобного, к тому же высказанного так
непосредственно. Он посмотрел на нее в упор, стараясь всеми
пятью чувствами запечатлеть ее в памяти такой, какой она была в
тот момент: в черном с ног до головы, невозмутимо-бесстрашная,
с глазами как у змеи и с розой за ухом, она казалась речным
божеством. Давным-давно, на безлюдном морском берегу на Гаити,
где они лежали обнаженные после того, как любили друг друга,
Херемия де Сент-Амур вдруг прошептал: "Никогда не буду старым".
Она поняла это как героическое намерение беспощадно сражаться с
разрушительным временем, но он объяснил совершенно определенно:
он намерен покончить с жизнью в шестьдесят лет.
И в самом деле, ему исполнилось шестьдесят в этом году, 23
января, и тогда он наметил себе крайний срок - канун Троицы,
главного престольного праздника города. Все до мельчайших
подробностей этого вечера она знала заранее, они говорили об
этом часто и вместе страдали от безвозвратного бега дней,
которого ни он, ни она не могли сдержать. Херемия де
Сент-Амур любил жизнь с бессмысленной страстью, любил море
и любовь, любил своего пса и ее, и чем ближе придвигался
намеченный день, тем он больше впадал в отчаяние, словно час
смерти назначил не он сам, а неумолимый рок.
- Вчера вечером, когда я уходила, он как будто уже был не
здесь, - сказала она.
Она хотела увести с собой пса, но он посмотрел на пса,
дремавшего подле костылей, ласково притронулся к нему кончиками
пальцев. И сказал: "Сожалею, но мистер Вудро Вильсон пойдет со
мной". Он попросил ее привязать пса к ножке кровати, и она
привязала таким узлом, чтобы он смог отвязаться. Это была
единственная ее измена ему, и она оправдалась тем, что хотела
потом, глядя в зимние глаза пса, вспоминать его хозяина. Доктор
Урбино прервал ее и сказал, что пес не отвязался. Она
отозвалась: "Значит, не захотел". И обрадовалась, потому что ей
и самой хотелось вспоминать умершего возлюбленного так, как он
просил ее вчера вечером, когда оторвался от начатого письма и
поглядел на нее в последний раз.
- Вспоминай обо мне розой, - сказал он. Она пришла домой
чуть за полночь. Лежа на кровати, одетая, курила, давая ему
время закончить письмо, которое, она знала, будет длинным и
трудным, а незадолго до трех, когда уже завыли собаки,
поставила на огонь воду для кофе, облачилась в глубокий траур и
срезала в саду первую предрассветную розу. Доктор Урбино уже
понял, как трудно ему будет отбиваться от воспоминаний об этой
женщине, и, казалось, понимал почему: только существо безо
всяких принципов могло скорбеть с таким полным удовольствием.
И она еще более утвердила его в этой мысли. Она не пойдет
на похороны, ибо так обещала возлюбленному, хотя доктор Урбино
вывел иное заключение из последнего абзаца письма. Она не будет
лить слезы и не станет растрачивать оставшиеся годы, варя на
медленном огне похлебку из личинок былых воспоминаний; не
заточит себя в четырех стенах за шитьем савана, как напоказ
всем испокон веков поступали прирожденные вдовы. Она собирается
продать дом Херемии де Сент-Амура, который отныне принадлежит
ей, со всем, что в нем есть, и будет жить, как жила, ни на что
не жалуясь, в этой морильне для бедняков, где некогда была
счастлива.
Всю дорогу домой доктор Хувеналь Урбино не мог отделаться
от этих слов: "морильня для бедняков". Определение это было не
беспочвенным. Ибо город, его город, оставался таким, каким был
всегда, и время его не трогало: раскаленным, засушливым
городом, полным ночных страхов, городом, одарившим его
наслаждениями в пору возмужания, городом, где ржавели цветы и
соль разъедала все и где за последние четыре столетия не
происходило ничего, кроме наступления медленной старости среди
усыхающих лавров и гниющих топей. Зимою, после внезапных
ливневых дождей, уборные выходили из берегов и улицы
превращались в тошнотворную зловонную трясину. Летом невидимая
пыль, колючая и жестокая, как раскаленная известь, набивалась
повсюду, проникая сквозь щели, недоступные воображению, и
носилась по городу, взвихренная сумасшедшими ветрами, которые
срывали крыши с домов и поднимали в воздух детей. По субботам
