людающие фазы Луны астрономы, следящие за склонением звезд мореплавате-
ли, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне сочинители, лунати-
ки, одолживший мне при свете лунном гусиное перо Пьеро с картины госпо-
дина Ватто, даже крадущиеся во тьме заговорщики и откровенные разбойни-
ки, целое братство сов, ночных птиц, одиночных, отбившихся от стада
овец, ибо спит ночью все людское стадо, и отдыхает от человека Природа,
отдыхает от людской суеты Земля, предоставленная другому небу, распах-
нувшемуся Космосу, от коего отгораживается день лазоревым сводом земной
атмосферы. Черное правдивое око ночи не нуждается в человеческих сущест-
вах. Человеку ночью трудно разыгрывать царя природы и центр мироздания.
И для любви недаром отведена космогоническая страна ночная, все мы зача-
ты под взором недреманных светил, и верны гороскопы, и астрологи в
чем-то правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и монс-
тры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней недели рождают-
ся убийцы".
"Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
"Уже достаточно тесно было мне от любви, - как же быть мне, если пос-
тигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
"Иногда между судьбами людскими пролегает барзах - непреодолимая
преграда между морями, чтобы они не слились и оставались собою".
"Ковры-самолеты! Перстни Джамшида! Всевластные джинны из брошенных в
море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник и ваш пленник разом.
Я оказался в огромном замке для великанов, чьи своды и ступени не соот-
ветствуют скромным человеческим масштабам и мерилам. Древние изваяния
богов недаром так колоссальны: колоссы молчаливо твердят нам об иной
системе мер. Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню, сестричка
моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком долгим".
"Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога, выбранная
тобою. Все так просто".
"День был, помнишь ли ты, теплый, ранняя осень. Ты надела черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк шуршал нег-
ромко, легкий шорох движения. Тебе было весело, ты вышивала, и котенок
закатил под диван клубок ниток. Я не понимал тогда прелести обычной жиз-
ни, ее незначительных деталей. Меня манила магия, интересовала алхимия,
таинству я предпочитал тайны. На самом деле, Анна, ничего таинственней
твоей улыбки я не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой
стало, когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время? Должно быть, ты ушла в монастырь,
как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал неоднократно, четы-
ре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили и вышивать, и рисовать, и
гравировать. Еще они учили тебя варить варенье, ты его пролила, пальцы у
тебя слиплись, в варенье вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепахо-
вый гребень, липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо. И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье. Ты была
старше, тебе казалось непристойным и безнравственным отвечать мне взаим-
ностью, точнее, показать, что отвечаешь. Пять лет разделяли нас; между
пятилетней девочкой и грудным младенцем пропасть, между сорокалетним
господином и сорокапятилетней дамою полшага. Между нами теперь столетия
и страны, и нас прежних нет на свете, и никакого "мы" нет, разве что
слово, единица языка, местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло
меня невзначай колдовство, утверждают, что мужчину делают мужчиной
скорбь и страсть. Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний мужественный
образ уже не является ни настоящим, ни прошлым, ни будущим. Мы призраки
с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в коричневом камзоле и в берете,
напоминающем тюрбан, плоский холст, окно в небытие, машина времени из
канвы и красок, воскрешающая несуществующее мгновение, каприз Природы".
"Ходят слухи, что Людовик XIV построил Версаль потому, что из окон
замка Сен-Жермен видел аббатство Сен-Дени, где суждено было ему быть
погребенным, вид собственной будущей усыпальницы действовал ему на нер-
вы, Король-Солнце не хотел думать о смерти. Мне же кажется, что король
стремился отъединиться хоть сколько-нибудь от парижан, любой из них мог
войти в замок, болтаться по комнатам и гулять в саду. В Версале коро-
левское семейство вело более обособленный образ жизни. Хотя парижане,
особенно в воскресные дни, взяли моду туда таскаться в каретах, устраи-
вая экскурсии и глазея в свое удовольствие. Мне говорил об этом Савинь-
ен, показывая в лицах и любопытствующих, и придворных, и членов коро-
левской семьи; как всегда, передразнивая и пересмешничая, он был непод-
ражаем, и я хохотал от души".
"Мэтр Ла Гир увлекся Луной и, зачарованный Гекатой, то есть Дианой,
она же Селена, временно забросил свой труд, посвященный солнечным часам.
Чертежи, таблицы и гравюры всех видов этих часов валялись, скучая, в ка-
бинете и в библиотеке. Впрочем, три кадрана, установленные мэтром в са-
ду, и горизонтальный, и наклонный, и вертикальный, чувствовали себя
прекрасно, ибо дни стояли солнечные, а Анна, посадившая вокруг часов
свои любимые фиалки, маргаритки и тюльпаны, навещала их постоянно. Равно
как и мы с котенком: я смотрел, как Анна поливает маргаритки из лейки, а
котенок, которого будоражили шелест и движение платья, цеплялся за ее
юбку".
"Если бы я мог вернуться, я привез бы Анне семян диковинных растений,
и вокруг солнечных часов мэтра расцвели бы привыкшие к лунному календарю
экзотические травы".
"Полуоткрытая фисташка традиционно сравнивается с устами красавицы с
дразнящим розовым болтливым язычком".
"Джиннан прислуживал карлик в лиловом шелке, называвший ее "идол ки-
тайский", "идол сомнатский", это считалось комплиментами, Джиннан очень
ценила карлика, а мне он чем-то напоминал Годо, карлика принцессы Юлии,
обозвавшего Прованс "надушенной хамкой". А может, расфуфыренной плебей-
кой? Меня стала подводить память. В отличие от этих двух, вносивших не-
кий уют в существование, русские карлицы и лилипуты приводили меня в
ужас, как и многих русских придворных, притворно улыбавшихся и не пода-
вавших вида, что им не по себе".
"Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства, настиг ме-
ня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок Парижа".
"Да, хороша она была, хороша она была в ожерелье из застывшей амбры;
но подделка было все, что между нами происходило, ибо возникло небеспри-
чинно: я был молод, одинок, тело мое томилось от желаний, а ночи на Вос-
токе прекрасны, и Венеру именуют Зухра; и не только так, она и Арсо, и
Азизо, и Узза, и Иштар, целый сераль; а моя пери скучала без мужских
ласк, и лестно ей было внимание чужеземца, и преодолевала она страх пе-
ред голубоглазым созданием, льстило ей и это; и когда желания были уто-
лены, скука развеялась, страх растаял, - мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям, од-
нако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру астрономического
атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека, погибшего в сонной тишине
подворья безвестного караван-сарая от руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем, царем,
халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим правителем для меня был
и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его ежедневно менявшимся настроени-
ем: в один день убивал он всех, кого встретит и кто под руку подвернет-
ся, в другой день осыпал всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев: взгляд
со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее, особенно хорошо вид-
ны дикости и несообразности, к которым привыкают с детства, чтобы не за-
мечать их вовсе. Кроме того, иностранец по той же причине лучше подметит
и опишет бытовые черточки, мелочи, подробности обычаев, привычек, аксес-
суаров, блюд: впервые увидев, удивляешься и запоминаешь".
"Какова красавица в парандже, завернутая в изар? Не напоминает ли она
вам кота в мешке? Или, укрытая складками, перестает она быть Фатимой ли-
бо Талиджой и становится женщиной вообще, символом пола?"
"Чернокожие цари поручали своих женщин верному человеку, и он, дабы
блюсти нравственность, заставлял царских жен с утра до ночи прясть,
ткать и вышивать: считалось, что, когда женщина остается без дела, она
только тоскует по мужчинам и вздыхает по сношениям. Не знаю, как насчет
нравов; а тканей в кладовых было хоть завались".
"Когда спросили у стареющего Ибн-Хазма, сколько прожил он, он отве-
тил: "Минуту. Все остальное не в счет". - "Как это? - спросил спрашиваю-
щий. - Скажи яснее! Ибо то, что говоришь ты, кажется мне ужасным". И от-
вечал Ибн-Хазм: "Ту, к кому привязалось сердце мое, поцеловал я однажды
одним беглым поцелуем, - видеться с ней было опасно. И, хотя годы мои
продлились долго, и ты видишь седину на висках моих и щеках, только эту
минуту считаю я жизнью"".
"Я редко вспоминаю тебя, Аннет; может, потому, что и минуты у меня не
было. Иногда ты приходишь во сне. Но стыдно, старея, обнимать во сне
призрак, хотя я и сам отчасти привидение".
"Наемные убийцы существуют в любой стране, и жестокость тоже. Меня
бесила восточная манера отрезать врагу то руку, то язык, то ухо, то гу-
бы. Видимо, то была чужая жестокость; своя незаметна".
"В отличие от восточного женского сераля, у российских императриц на-
личествовал мужской сераль из фаворитов всех видов и фасонов. Состав
восточного сераля в итоге оставался постоянным; северо-западный отличал-
ся скользящим составом. Мужики, конюшие молодцы, голыши, певчие хора
церковного, дворяне, сержанты, кого там только не было. Иные, отслужив,
растворялись в неизвестности проживать свои дареные алмазы; другие шли к
цели по трупам, интриговали, возглавляли партии. Мне не нравился двор
мужеподобных полигамных императриц. Самые милые существа в нем были со-
бачки, но и тех, по сплетням, склоняли к скотоложству".
"Мэтр Ла Гир любил своих питомцев со страстью и яростью, соответству-
ющими его фамилии, бывшей когда-то прозвищем сподвижника Жанны, Этьен
Ярость, Ла Гир, червонный валет; особой нежностью его отмечены были эпи-
циклоиды и конусы, но и о конхоидах он не мог говорить спокойно".
"Как странно: столько приключений выпало на мою долю, столько я пови-
дал, и все-таки жизнь моя представляется мне огромным ничто. Будто ощу-
щения мои жили отдельно от меня: и зрение, и слух, и осязание, и вкус, и
обоняние; ум мой напоминал вечного зрителя, а сердце молчало вчуже. Если
бы мог я выбирать, я выбрал бы роль твоего котенка, Аннет; наконец-то
дошли до меня туманные намеки поэтов, желающих превратиться то в колечко
на ручке любимой, то в съедаемое ею яблочко, то еще в какую-нибудь
дрянь. Имени котенка, увы, я не помню; Мистикри либо Мусташ".
Дочитав первые листки, я снова спрятала пачку бумаг и забылась сном
часа на два. Кофе с трудом привел меня в сознание; ночные слезы, чужой
дневник и осознание полного и окончательного одиночества вкупе с оскоми-
ной от вранья создавали ауру похмелья.
В соответствующем полутрезвом состоянии я прибрела в аудиторию, где
занимались мы проектированием, и стала доклеивать макет своей последней
в году дизайнерской курсовой работы. Поначалу пребывала я в аудитории в
одиночестве, потом явился один из моих соучеников, К., словно почуяв мой
приход и предчувствуя блистательное отсутствие остальных студентов,
дружно смотавшихся на открытие промышленной выставки. К. давно был влюб-
лен в меня, случалось ему приезжать к моему дому с другого конца города,
чтобы привезти мне сигареты; он выслушивал мои жалобы на родителей, во-
дил меня в кино, носил мои подрамники; я пользовалась его услугами без
