Не было ли среди них любимых жен?
- Уходи, - сказал он".
"Мы упрямо лезем на Восток, но и Восток лезет к нам в виде наркоти-
ков, серебряных украшений, донжуановой - времен арабистской Испании -
тяги к сералю, купальных халатов и тапочек без задников, бальзамирован-
ных мумий, нажевавшихся бетеля и ката римлян периода упадка, доводящей
до исступления музыки четырех телесных струн зурны, технологии похоти,
орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".
Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века два.
"Теперь Восток в отместку колонизует Запад, но попусту тратит время:
сия эскапада обречена, как и предыдущая".
"Первым делом, - читала я, - я запретил бы путешествия, и преследовал
путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать мирам перемешаться!
Ибо что одному яд, то другому бифштекс, как говорят англичане; не дать
мирам отведать яда друг друга!"
"Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".
Устав от чтения, я надумала попросить у Хозяина разрешения позани-
маться в библиотеке с утра, в его отсутствие; например, написать рефе-
рат. Реферат действительно надо было писать, кстати; а полуправда, я уже
понимала, звучит куда правдивее лжи, да и самой правды тоже. Мне не тер-
пелось сунуть нос в старинные письма, разглядеть флакончик и примерить
темно-алую маску. Причем, крадучись, скрываясь, воровски.
Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей арку в
конце узкой улочки и связующей два парных золотистых особняка на четной
и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама улочка, выходили на Фон-
танку. Пространство сна было зеркально; на самом деле имелся некий пере-
улок, но выходивший не на Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья гале-
рея-арка хорошо просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в
него головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и романтичной
ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с фасада неуютного дома.
Я шла к галерее, неся открытую играющую музыкальную шкатулку
(точь-в-точь такая стояла у Хозяина на фисгармонии в углу). Я знала сло-
ва старомодной механической песенки из шкатулки, но, проснувшись, помни-
ла только начало: "Итак, забудем все, дитя".
Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не являясь
таковыми; например, жутким казался мне пересказанный намного позже моей
подругою сон ее сына-подростка, мальчика с весьма сложной психической
организацией, не вылезавшего от психиатра, однако отменно учившегося в
английской школе, отчасти благодаря шизотимной памяти. В переходном воз-
расте видел он один и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на кото-
ром стоит спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он
доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может сделать ша-
га, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и окликает ее, и он просы-
пается в слезах, потому что не может увидеть ее лица и в судороге ужаса
увидеть. Она так и не обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил
его.
Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное, избы-
ток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный прозрачный
разреженный горный воздух, неуместный в урбанистическом пейзаже.
Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа в па-
рике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его оттаскивают
от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную шкатулку, музыка
превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу, как в маминой комнате поет
по радио баритон: "Итак, забудем все, дитя..."
В институте был нудный день, производственная практика, потом история
КПСС, одна радость - укороченное расписание, подразумевалась в дальней-
шем самостоятельная работа в библиотеке. По истечении укороченного дня,
после болтов, на которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна,
токарном станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, на-
ши ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и притяга-
тельнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались вовсе; видимо,
объединяла всех присутствующих своеобразная эмиграция в ночь, в реалии
иного времени, о коем напоминала вся обстановка квартиры Хозяина, в бы-
тие, не имевшее иного места, кроме полуночного неурочного часа. Окружаю-
щая жизнь, хоть и являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе
черты киножурнала "Новости дня", обязательного пролога любого киносеан-
са, отдавала новоделом, простецкими чувствами, незамысловатостью; а нашу
компанию окружал воздух музея. Кунсткамера, вмещавшая на равных модного
советского беллетриста Леснина, обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин назы-
вал его "Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ Камедиаро-
ва, солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по кличке Шиншилла,
передового ученого, бонвивана и вивера Николая Николаевича, молчаливого
Эммери (кажется, работавшего лаборантом) и Хозяина, музыканта, подраба-
тывавшего на Леннаучфильме. И меня, студенточку эры нижних крахмальных
юбок.
Конечно, библиотека оказалась в моем распоряжении, Хозяин оставил ме-
ня в квартире одну, а я закрыла входную дверь на крючок, чтобы он не
застукал меня у тайника. Я так волновалась, входя в роль злоумышленницы,
что чуть не сломала каблук, поднимаясь по лестнице. Потайной ящик легко
отщелкнулся и вылетел вперед, и я взяла в руки флакончик с притертой
пробкою. Я открыла пробку; совсем немного, чуть покрыто дно, темно-лило-
вой, почти черной, маслянистой, с керосиновым отливом, жидкости. Я поню-
хала флакон, и голова у меня пошла кругом от странного запаха, момен-
тально забравшегося в ноздри, ударившего в виски, окутавшего облаком.
Закрыв пробку, я поставила флакон обратно. И надела маску, и вправду
закрывавшую все лицо. Она была мне совершенно впору. Но и маску пропиты-
вали экзотические ароматы, все ароматы Аравии овевали лицо мое. Мне за-
хотелось посмотреться в зеркало. Внезапно обратила я внимание на то, что
окружение через прорези маски кажется мне не таким, каким видела я его
прежде. Корешки одних книг полуистлели, другие выглядели обгоревшими,
третьи книги на глазах рассыпались в прах, четвертые были яркие и даже
светились. Выйдя из библиотеки, я оглядела комнату. Дряхлые кресла и
прадедушкин диван стояли как новенькие, тусклый посекшийся темно-зеленый
шелк ширмы стал изумрудным, а грязно-желтые птицы на шелке - золотыми.
На столе вместо обычных карт валялись карты размером вчетверо больше, и
с незнакомыми мне фигурами: жрица, маг, шут, император, пустынник, всад-
ник; да и в качестве мастей изображения жезлов, чаш, мечей и монет поме-
чали карты. На небольшой деревянной колонне с бронзовой капителью, слу-
жившей Хозяину подставкой для кашпо без цветка, теперь красовался пудре-
ный парик. Я двинулась к зеркалу, также видоизменившемуся, горизонталь-
ному, в лилово-прозрачной раме из стеклянных перевитых листьев и стеб-
лей. Я глянула в лиловый стекольный омут. Обнаженная смуглая девушка в
вишневой бархатной маске. Вздрогнув, я провела рукой по плечу и почувс-
твовала одежду. Отражение тоже провело по плечу рукою, я увидела на ле-
вом плече отражения родинку; моя натуральная родинка обреталась на пра-
вом плече и укрыта была кофточкой. Я ретировалась в библиотеку, сняла
маску и зажмурилась. Открыв глаза, я обнаружила библиотеку во вполне
тривиальном виде, так же как и комнату, куда я тут же выглянула, распах-
нув занавески. Тихо, тихо все. Ни парика. Ни лилового зеркала. Обычное в
деревянном багете. Потертые стулья. Старая ширма. Карты как карты. На-
деть маску вторично я не решилась.
Пачка писем. Пожелтевшая бумага. Верхнее письмо по-французски. "Доро-
гой Ла Гир!" В дверь позвонили. Я водворила тайник на место, разложила
тетради и книги на бюро, - не любя и не умея врать, я проявляла черты
опытной лгуньи и лицемерки. "Кто там?" - спросила я. "Водопроводчик". -
"Хозяина нет дома, я вам не открою". - "А вы-то кто?" - "Домработница",
- ответила я не сморгнув.
Вскоре пришел и Хозяин.
- Что это ты, медхен Ленхен, лисичка ты этакая, меня, старого зайца,
в лубяную мою избушку не пускаешь?
- Моя-то ледяная растаяла. А лубяные избушки разве не на Лубянке? На
Фонтанке, чай, другая застройка. А почему "старого зайца"? Не старого
волка?
- По сказке, детка, все по сказке.
- Между прочим, водопроводчик заходил.
- Трешку просил или воду отключал?
- Я ему не открыла.
- Сурова ты сегодня, медхен Ленхен. А почему не открыла?
- Откуда я знаю, что он водопроводчик? Может, это были ваши воры.
- Резонно, - сказал Хозяин. - Теперь я навеки скомпрометирован перед
жилконторою - если то был водопроводчик - твоим женским голоском из хо-
лостяцкой квартиры.
- Я сказала, что я домработница.
- Тембр у тебя на домработницу не тянет. Ты флейта, а домработница
валторна.
- Неправда ваша, - сказала я, - она литавра. Но водопроводчику не до
таких тонкостев, если ему трешка улыбнулась. А если воры, в следующий
раз остерегутся лезть в ваше отсутствие.
- Остерегутся? Тебя побоятся?
- Не меня, а мокрого дела.
- Говорил я тебе, Ленхен, неоднократно, - сказал Хозяин, поджаривая
покупные котлеты, - прекрати читать детективы.
- Не могу прекратить. Я их люблю.
- Что там любить-то?
- Ну, как же, - сказала я, собирая маскировочные черновики реферата,
- кто убил, выясняется, преступник наказан, значит, добро торжествует.
- А кого убили, тот воскресает? Для полного торжества. Чтобы принять
участие в торжестве.
- Иногда вы такой серьезный, что я вас подозреваю в полном и глубо-
чайшем легкомыслии.
- Ай да Ленхен! Двадцать копеек! Вот она, женская мудрость-то. С мо-
локом матери, можно сказать. А тут живешь, живешь, и все дурак дураком.
В дверь позвонили. Хозяин ушел и вернулся с Сандро, напевая: "Итак,
забудем все, дитя!"
- Что это вы поете?
- Понятия не имею. Сандро, хотите котлетку? Знаете, медхен сегодня
водопроводчика на порог не пустила, через дверь с ним изъяснялась, боя-
лась - воры.
- Между прочим, - сказал Сандро, отвлекшись от котлеты, - меня ваши
воры шантажировали. По телефону. И не только.
Хозяин сидел, откинувшись, смотрел внимательно, у него даже лицо из-
менилось. В дверь опять позвонили.
- Медхен Ленхен, пойди открой.
Я пошла и не слышала конца их разговора. Вошли Шиншилла и Николай Ни-
колаевич. Шиншилла с розами.
- Ленхен, хотите розочки? Мне мой покровитель подарил.
- Вам ведь подарил, - сказала я, несколько ошарашенная.
Сандро в этот вечер рвался продолжать свою третью из тысяча одной бе-
лой ночи; игру в карты отложили.
- Итак, Ганс шел по пустыне за проводником в бирюзовой юбке; за Ган-
сом следовал прибившийся к ним на последней стоянке неизвестный с кривым
кинжалом за поясом и с длинноствольным бедуинским мушкетом; имени своего
он не назвал, и проводник стал величать хозяина оружия Бу Фатиля. Гансу
объяснили: перед выстрелом следует запалить фитиль и пребывать некоторое
время с зажженным фитилем в зубах. Гансу пространство пустыни представ-
лялось абсолютно одинаковым, однообразным, лишенным примет и ориентиров,
он не понимал, каким образом определяет проводник нужное направление, не
обозначенную в простертом до горизонта песке тропу, ведущую к находяще-
муся за барханами на горизонте оазису, от которого такая же несуществую-
щая тропа приведет их к Пальмире.
Он спросил, любопытствуя, у проводника:
- Как ты находишь дорогу?
- Я много лет хожу этой дорогой, чужеземец, - отвечал тот, - ты, вид-
но, забыл, что я принадлежу к пьющим ветер, мы сильно отличаемся от
оседлых существ из глинобитных хижин, от презренных людей высохшей гли-
ны; они комки глины на пути, а мы сами - путь, мы его часть. Мне, как и
