Наталья ГАЛКИНА
НОЧНЫЕ ЛЮБИМЦЫ
Повесть
Горит восток зарею новой.
Одна заря сменить другую
Спешит...
А. С. Пушкин
- Сдавай, - сказал Эммери.
Связка ключей. Я вертела ее в руках, пока не вспомнила, откуда она у
меня. Потемневшие рукодельные легкие ключи от старых шкафов; бронзовый,
с витой узорной главкой (от бюро?) и самый маленький, двухсантиметровый,
между двумя ключиками без особых примет. Я вытащила связку за кольцо
из-под фотографий и открыток, в очередной раз начиная новую жизнь с на-
ведения порядка в старой, натурального порядка с вытиранием пыли и обо-
гащением местной помойки обрывками записок и рваными тапочками. Ключи
заговорили со мной, вспыхнуло в памяти, осветило комнату, открылось
пространство прошлого, как музыкальная шкатулка, крышка назад, музыка
затилиликала, двинулись фигурки, глаз не оторвать. А ведь была и шкатул-
ка. Однако ключика от нее, похожего на самый маленький, только блестяще-
го, связка не сохранила.
- Сдавай, - сказал Эммери.
Они любили играть в карты по ночам. Сначала я думала, что целью их
ночных сборищ была именно игра в карты. Если вообще была цель.
Родители уехали в Анапу, и я пригласила всю компанию ко мне на кофе,
тем более что Хозяин не отпускал меня домой одну, хотя по набережной дом
от дома отделяло квартала три, белая ночь в апогее, пятый час утра, сов-
сем светло. Слишком светло для них; они предпочитали темноту.
Это была эпоха нижних юбок. По моему летосчислению. О лагерях, где
продолжали гибнуть сгустки скопившейся там убиваемой энергии принуди-
тельно работящих пчел в ватниках драных, даровой рабочей силы, а также
об испытаниях атомных бомб с экспериментами на солдатиках, испытаниях,
чье драконово дыхание мы уже начали ощущать, сами того не ведая, я не
знала ничего. Для меня пришла эра крахмальных нижних юбок и тонких каб-
луков.
Моя мать ночную мою компанию не жаловала. Она не понимала, как взрос-
лый, уже и в летах, мужчина может общаться с едва достигшей совершенно-
летия девчонкой, не питая двусмысленных и дурных намерений; еще меньше
понимала она, почему в неприятном окружении "подозрительных особ" мужс-
кого пола должна обитать именно я; и в самом деле, видимо, во всем про-
исходившем имелась доза извращения.
- Ну, знаете, - сказал Леснин, оглядывая оказавшиеся у него на руках
карты, - такое единовременно на руки получить можно, только если сам дь-
явол сдает.
- Дьявол, должно быть, большой искусствовед, - заметил Шиншилла, -
полагаю, велика у него тяга и к господину Гете, и к господину Гуно.
- Прекратите поминать его к ночи, - сказал, смеясь, Хозяин.
- Видимо, - не унимался Шиншилла, развалясь в кресле красного дерева
с потрепанной обивкою розового атласа и поправляя маленькую сережку в
правом ухе (днем он заклеивал дырочку для сережки пластырем или замазы-
вал гримом), - он страдает манией величия либо преувеличения и поэтому
считает свою персону основной темою, идеею, сквозным сюжетом и главным
действующим лицом литературы и искусства. В них, в основном, и предста-
вительствует.
- В основном? - рассеянно спросил Камедиаров, разглядывая веер карт,
зажатый в левой руке, и водя над ним нерешительной правой, не могущей
выбрать нужную.
- Может, закроем эту тему? - сказал сидящий у рояля Сандро.
- Твоя христианская натура, о подпольный катакомбный прихожанин, не
выдерживает упоминаний о враге рода человеческого? - спросил, снимая оч-
ки, Николай Николаевич.
- Подпольный катакомбный - плеоназм, - заметил Леснин, отпивая глоток
киндзмараули из широкого бокала алмазной грани с длинной ножкою; когда
такими, неполно налитыми, бокалами чокались, шел дивный звон, который я
обожала.
- Дитя подземелья. - Шиншилла поправлял теперь кружево манжет; он
постоянно охорашивался, по обыкновению принимая изящные позы, потягивал-
ся наподобие ленивой кошки и напоминал о балете, даже и не желая того, в
каждом его жесте дремала выучка, па, позиции, дрессированность живой за-
водной игрушки.
- А вот вам, пожалуйста, бубновый валет, - сказал Камедиаров, выкла-
дывая выбранную карту.
Они все время меняли игры, я не могла запомнить, во что они играют: в
винт? в вист? в буру? в дамский преферанс? когда я переспрашивала, их от
моего невежества хохот разбирал.
Хозяин зажег свечи. Шторы были задернуты, свет погашен. Огоньки игра-
ли в винно-алом стекле жирандолевых подставок, в сапфировых стеклышках
люстры, в хрустале подвесок. Наше сборище стало еще колоритней и оконча-
тельно напоминало театр. Настоящий театр располагался в ближайшем саду,
выходившем на набережную, но скромные его постановки - оперетки и совре-
менные водевили - нашим мизансценам в подметки не годились.
- Между прочим, - сказал Хозяин, - ко мне за эту неделю дважды вламы-
вались воры.
- Что украли? - спросил Шиншилла.
- Ничего.
- Какие же это воры, милейший, вы шутите, - сказал Николай Николае-
вич. - О чем вы говорите? Как это - вламывались? Как вы сие определяли?
Дверь высаживали колуном?
- Дверь заперта была, как обычно, - отвечал Хозяин, - все вверх дном,
даже из ящиков письменного стола все бумаги...
- О-о, - Камедиаров даже про карты забыл на секунду, - это не воры,
это шмон.
- Что? - спросила я.
- Обыск, - сказал Хозяин.
- По-каковски?
- По-глухонемецки.
Они заспорили, что может означать шмон в отсутствие Хозяина, без ор-
дера и без последствий; далее Хозяин заметил - ключ-то стало заедать.
- Пришлось мне, - сказал он, - сегодня, уходя, дверь оставить откры-
той, а то ведь замок сломают, не приведи Бог, да записочку повесить:
мол, входите, не заперто, только бардака не устраивайте, сколько можно.
- И что? - спросила я.
- Да ничего, - отвечал он, - прихожу, все в порядке, книжный шкаф,
правда, настежь, и на записочке написано: "Бу сделано".
- Почерк знакомый? - спросил Леснин.
- Обычный канцелярский.
- Сухари пора сушить, - сказал Шиншилла, - ваша очередь подходит, хо-
тя мне вы обещали, что посадят именно меня.
- Ничего себе обещание, - сказал Камедиаров.
- А за что? - спросил Леснин.
Шиншилла приосанился, сбил пылинку щелчком с колена, выгнулся по-ко-
шачьи.
- Труд я задумал. Литературный.
- О, - сказал Николай Николаевич. - И что же это за труд, за который
непременно должны посадить?
- "История гомосексуализма в России".
- Посадят, - сказал Николай Николаевич, попивая каберне, - как пить
дать.
- Это будет тайный труд. Никому ни слова.
Шиншилла, что называется, завелся и стал болтать о своей будущей ин-
кунабуле. Он развивал, кроме всего прочего, идею об огромном значении
для всемирного гомосексуального движения повсеместного исполнения музыки
Чайковского, вносящей, по его мнению, в подсознание гомосексуальный мо-
тив.
- В каком смысле "мотив"? - спросил Хозяин.
- Дело не в том, что музыка Петра Ильича гомосексуалистская, - сказал
лениво Николай Николаевич, - а в том, что она отнюдь не так хороша, как
это принято считать. В ней имеется нечто расслабленное, жидкое, суррогат
мысли, суррогат чувства, сентиментальность вместо глубины, модель ис-
кусства, муляж творчества - в общем, все пакости века девятнадцатого,
кои мы и пожинаем.
- И этика отдельно от эстетики, - заметил Сандро, - ром отдельно, ба-
ба отдельно.
- Ничуть не бывало, - сказал Шиншилла, - вы оба не правы. Чайковский
- символ гомосексуализма, его светоч; и не более того. Голубой фонарь
бирюзовознаменного герба.
- И что вы только несете, - сказал Хозяин.
- Между прочим, Ежов был гомик, - не унимался Шиншилла, - и уничтожал
тех, кто не в его сексе.
- Ты всю историю на это дело переведешь, - сказал Леснин. - Например,
опричнина. Может, кстати, и Петр Великий уничтожал тех, кто не в его
сексе?
- Вот-вот, - оживился Шиншилла, - отношения Петра Алексеевича с Мен-
шиковым и многими другими еще трэба разжуваты.
- Медхен Ленхен, - сказал Хозяин, - ты хотела кофий глясе произвести?
Мороженое в холодильнике, кофий на полке.
Он отсылал меня на кухню, чтобы сделать присутствующим внушение: ув-
леклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно, как всегда,
незнамо что; но разительно отличались их речи от всех текстов, слышанных
когда-либо мною дома, в институте, в гостях, в кино, в транспорте; даже
и штампы, и пошлости были у них другие. Иные темы, другая жизнь, жи-
вость. Конечно, они были болтуны. Все. Кроме Эммери.
Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.
Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:
- А сказка? Где обещанная сказка? Начало тысяча и одной белой ночи
где?
- Да почему я? - спросил польщенный Сандро. - Вон модный писатель си-
дит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.
- Ну нет, - сказал Леснин, - карты у меня и так в руках постоянно, а
уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй. Ты обещал, ты и приступай.
Я на подхвате; ночи на трехсотой подключусь, ежели необходимость возник-
нет.
- Ладно, - сказал Сандро, - ну, хоть сыграйте кто-нибудь что-нибудь
восточное на фортепьянах.
Что и было исполнено.
- Жил-был, - сказал Сандро, - кто?
- Человек, - откликнулся Эммери.
- Немец, - сказал Хозяин.
Сандро пришел в восторг.
- Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но лютеранин.
- Как это "но"? - спросил Леснин.
- Не перебивайте! - воскликнула я.
- Жил-был немец, и была у него Анхен. Кроткая такая, хозяйственная.
Тюльпаны разводила. И китайские розочки.
- Эклектика, - сказал Камедиаров.
- Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению, китайскими.
Была у Анхен только одна слабость.
- К парикмахеру из соседней цирюльни, - сказал Шиншилла.
- Как женщину порядочную парикмахеры ее не волновали. При всей эко-
номности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам всякой вся-
чиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.
- Ботала по офеням, - сказал Леснин.
- Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен; однако
удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не могла. И тяго-
тела, как ни странно, к предметам экзотическим, в хозяйстве вовсе не
нужным и даже и совершенно лишним, словно с появлением купца...
- Купца, торговца или офени? - спросил Леснин.
- ...ее практичность улетучивалась, - впрочем, только до ухода тор-
говца, далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую идеальную
жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой слободе на Охте...
- Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? - спросил Ка-
медиаров. - Чушь какая.
- Ведь это сказка! - вскричала я. - Не перебивайте, пожалуйста!
- ...появился в их уютном домике на Охте, с палисадником, где цвели
анютины глазки, маргаритки и гортензии...
- Господи, - сказал Хозяин вполголоса.
- ...очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и рододенд-
роны, - вызывающе сказал Сандро, - а также росли тыквы, спаржа, ремон-
тантная клубника и пастернак. И латук. Вот. И у очередного торговца ку-
пила Анхен восточный ковер, арабскую маску и маленький флакон с притер-
той пробкою, не желавший открываться, о чем предупредил ее торговец,
продавший флакончик за бесценок; а на дне флакона была только одна капля
чернил.
- С брачком изделие, - сказал Николай Николаевич.
- А что такое арабская маска? - спросил Камедиаров.
- А какого цвета были чернила? - спросил Леснин.
Почему-то молчал Хозяин, обычно с радостью отпускавший замечания в
таком духе. Как всегда, молчал Эммери.
- А торговец был кто? - спросил Шиншилла. - Перс или китаец?
