казкой демонов; именно они, я полагаю, а не архангел Джебраил, диктуют
мне мои касыды. И повествуют мне немало лишнего о мире и о людском нра-
ве. Шайтаны приклоняют слух к речам ангелов, перегоняющих дождевые обла-
ка, к их громовой речи, молниеносному смеху и ливневым слезам, подслуши-
вая разговоры небожителей и, по непониманию и злому умыслу, перевирая
их, передают поэтам. Мы лжецы и грешники поневоле, чужеземец. Я не могу
вызвать вдохновение, когда захочу; демоны насылают его на меня, демоны
вдохновения, у которых столько имен: Хаджис, Халиля, Амр. Некоторые из
правоверных называют стихи "Кораном дьявола".
- Ну, уж это, верно, слишком сурово, - сказал Ганс. - Но если все
обстоит так, как ты говоришь, попытайся бросить писать стихи.
- Разве в силах человек не быть тем, что он есть? Такова судьба моя,
сина. Был момент, когда хотел я уклониться от своей доли и замолить гре-
хи свои, и ходил поклониться черному камню Каабы, и видел на его поверх-
ности белую, сверкающую, как мечта, точку, обостряющую зрение. Но через
некоторое время меня вновь посетил демон вдохновения, и я не устоял пе-
ред ним. Я в родстве со знаменитым поэтом Имруулькайсом, а стало быть, и
с предком его Акилем, по прозванию аль-Мурар, "едок мурара", столь горь-
кого растения, что у верблюда выворачиваются губы; у нас в роду всегда
превыше всего ценилось умение терпеть, сабр. Ас-сабр джамиль, чужеземец,
в терпении красота. Мне придется претерпеть участь пса шайтана. Пожалуй,
я подарю тебе горсть семян мурара, и, когда эта горечь прорастет и взой-
дет в твоей Северной Пальмире, вспомни обо мне, шаире, лжепророке, лжеце
поневоле.
Абу-Бакр ибн аль-Хусейн дал Гансу горсть семян, завернутую в клочок
старинной эблаитской ткани с золотой нитью, и сказал:
- Прощай.
Но Ганс попросил его на прощанье прочесть какие-нибудь стихи, что ша-
ир и исполнил. И стихи его были так хороши и так потрясли Ганса, что он
тут же забыл их, выйдя из амфитеатра, и никогда ни единой строчки, ни
единого слова не мог вспомнить, а помнил только, какие осиянные звезды
стоят над Пальмирой и над пустыней, обнимающей ее, и как отдает свое
дневное жаркое дыхание песок провалу немереной бедуинской ночи, перед
которой меркнут абрисы развалин, стираются следы покинутых стоянок и
растворяются в непроглядном ничто превратившиеся в пепел костры.
Краткую паузу после подобного финала прервал Леснин.
- Какое, однако, безобразие, что мы не услышали газелей, бейтов либо
касыд. С чего бы Гансу или Сандро их запамятовать? Кто-нибудь может про-
цитировать восточного шаира? Любого.
- Пожалуйста! - с готовностью отозвался Шиншилла. - Кушайте на здо-
ровье:
Лишь только ночь подобрала край черного плаща, И утра розо-
вый подол заискрился, блеща, Я вызвал ловчего, он вел гепарда на ремне,
Ему покорен был гепард, а ловчий сладок мне.
- Кто про что, - отозвался Камедиаров.
Но Николай Николаевич прервал его:
Вот готова птицам гибель - ноги кречета сильны, Сам широкок-
рыл и крапчат, цвета вызревшей луны, Гордо голову он держит с клювом
крепким и кривым, Как написанный левшою, завиток у буквы "джим".
- Похоже на Киплинга, - сказала я.
На сей раз провожал меня Шиншилла.
- Ты любишь драгоценные камни? - спросил он.
Я отвечала, что больше люблю их, когда они сами по себе, а не в изде-
лиях.
- Смотри, что мне подарил мой покровитель.
У Шиншиллы на безымянном пальце красовалось бронзовое кольцо с насто-
ящим египетским скарабеем, поворачивающимся на оси и показывающим брюшко
с резной печаткою. Я собиралась молчать, но на меня внезапно нашло.
- И все ты врешь, - сказала я, - нет у тебя никакого покровителя.
Шиншилла остановился.
- Откуда почерпнута информация?
- Ниоткуда. Знаю - и все.
- Этого никто знать не может.
- Только я.
- У тебя агенты охранки под началом?
- У меня кийяфа, - сказала я, - и частично фаль.
- Я надеюсь, - сказал он медленно, - это между нами и останется. Ина-
че мне придется тебя задушить.
- Неужели задушить? Вот она, любовь к искусству-то, какова. Может, ты
меня утопишь, на всякий случай, прямо сейчас? Фонтанка рядом.
- Будешь теперь меня шантажировать?
- Нет. Но ты должен мне помочь.
Все, произносимое мной, было для меня самой полной неожиданностью.
Импровизация.
- В чем?
- Я хочу кое-что взять из библиотеки. Ты будешь стоять у входа, чтобы
никто мне не помешал.
- У тебя проявляются уголовные замашки, малышка.
- Помнишь, был такой разговор: все у нас приблатнены?
- Присутствовала тематическая беседушка во пиру честном, - сказал
Шиншилла, - но мне и в голову не могло прийти, что ты примешь ее в ка-
честве руководства к действию. Ладно, по рукам. Надеюсь, ничего ценного
ты из библиотеки не слямзишь.
- Я возьму почитать несколько старых писем. Позапрошлого века. А по-
том с твоей помощью верну их на прежнее место.
- Ты сексотка или шпионка?
- Ни в малой мере, - отвечала я, - я просто любопытная тварь.
Так получила я на следующий вечер пачку старинных бумаг, перевязанных
тесьмою, и в своем портфельчике институтском утащила их домой.
Что касается Ганса, то он в пятую белую ночь из обещанных тысяча од-
ной ("Сколько лет мы теперь должны играть в карты, чтобы обозреть весь
маршрут нашего любителя Востока?" - спросил Николай Николаевич), увлека-
емый толпой людей, оказался на окраине Пальмиры, где встретил бродячих
музыкантов.
Сперва музыка показалась ему монотонной, а как всякий немец (как и
всякий армянин), Ганс был меломан и в музыке, как ему казалось, знал
толк. Мелодия повторялась, варьировалась, возвращалась к исходной точке,
начиналась сызнова, всякий раз орнаментированная по-другому, ее извивы
напоминали Гансу орнамент сыгравшего с ним странную шутку восточного
ковра и его тайную пестроту, погашенную темно-алым преобладающим фоном.
Звенели ударные, усердствовали тамбурины, бубны, кастаньеты, били бара-
баны. Пели флейты (пара флейт померещилась Гансу отпиленными винтовочны-
ми стволами), заливались тростниковые дудочки и свирели, возобновляя ды-
хание, требуя постоянно воздуха и усилий выдоха и вдоха. Вибрировали
струны лютни, ребаба и каманджи, похожей на виолу, звучали цимбалы. Лют-
ня была пятиструнной, и четыре струны являли тело музыки: желтая холери-
ческая зир, алая сангвиническая масна, белая флегматическая миснас, чер-
ная меланхолическая бам; была и пятая струна, струна души, радужная
струна, не имеющая цвета. Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то
ускорялся, то становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами
радости - музыка погружала в наркотический транс. Один из слушателей
кричал: "Душа улетает, душа улетает!" - бил себя по лицу, рвал на себе
одежду. Люди падали ничком, бились головой о землю. А музыка и не думала
прекращаться, ее бесконечный неисповедимый повтор нес в себе нечто на-
вязчивое и угрожающее. Тут в толпе зародилось движение, толпа учуяла
толчок извне, расступилась с криками, и группа людей ворвалась в малень-
кий оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
- Что они делают? - спросил Ганс стоящего рядом старика. - Кто они?
- Они борются с шайтаном, сина, - отвечал тот, - они правоверные из
правоверных, и, по их мнению, верующий не должен слушать звуков лютни.
Лютню борцы с шайтаном разломали вдребезги, та же участь постигла и
свирель, и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв головы руками, бежа-
ли; за ними следовали и слушатели. Правоверные, покончив с последними
виолами, в свою очередь удалились, оставив от всей сцены обломки инстру-
ментов с жилами струн да клочья одежды. Побрел восвояси и Ганс, в душе
которого еще звучали несуществующие ныне духовые, струнные и ударные, да
капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие ангелов,
тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные лягушки кваканьем воз-
давали хвалу Аллаху.
- Ля илла! - сказал Леснин.
Принеся домой письма, я их спрятала - от самой себя? Удовольствие
растягивала, что ли? - и увидела на столе две книги. Первую решила я Ка-
медиарову не отдавать, мне не хотелось, чтобы она оказалась у него, это
могло, почему-то решила я, повредить Хозяину. Я собиралась засунуть
книжку без начала и конца на верхнюю полку, где стояли множественные
истрепанные неотличимые томики приложений к "Ниве", пусть Камедиаров
ищет, если не лень; да не станет он искать, а я скажу - забыла про него,
поставила на полку, не помню куда. Теперь, видимо, предстояло мне врать
на каждом шагу.
Я открыла книгу, принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо сом-
намбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и распущенными волоса-
ми шляющейся по оконному карнизу, простирая длани к луне. В тексте гово-
рилось о сне. Шрифт несколько назойливый, ярко-белая бумага, выходные
данные отсутствуют; похоже на русские книги, вышедшие в Париже, именуе-
мые "эмигрантскими изданиями". Главы предваряли эпиграфы; например, та-
кие мне попались: "...подверженный воздействию искусства человек... с
помощью увиденного (во сне) ... учится жизни". Фридрих Ницше. "...два
разъединенных художественных мира: мир сновидения и мир опьянения..." Он
же.
До восточной маски я, вероятно, пребывала, среди прочих ночных посе-
тителей квартиры Хозяина, в состоянии опьянения; а теперь и сновидения
черед настал.
И снова Ницше: "Чудесные иллюзии мира сновидений, создавая которые,
каждый человек действует как настоящий художник".
Уже и наяву начинала я действовать, как в сновидении: в импровизации
с Шиншиллой было нечто художественное, если это можно так назвать.
"Я собирался написать труд, в котором сравнил бы сны правоверного и
сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
"О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и мно-
гочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь предположительно; ...
а у греков, к стыду всех последующих поколений, и в снах ощущалась логи-
ческая связь линий и очертаний, красок и групп, последовательность
сцен... грезящие греки - это Гомеры, и Гомер - один из грезящих греков,
мы рассуждаем об этом в более глубоком смысле слова, чем если бы наш
современник, говоря о своем сне, осмелился сравнить себя с Шекспиром".
Ф. Ницше.
Цитат в сей хрестоматии, или, точнее, путеводителе по миру сновиде-
ний, было великое множество, но большинство цитируемых были мне неиз-
вестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда Фрейда, ничего мне не гово-
рили.
Особо вникать в проблемы грез мне не хотелось. Однако меня и прежде
притягивали научно-популярные издания о волках или о пчелах, об океанс-
ких приливах и именах народов мира, и не роман лежал у меня в пятнадцать
лет под подушкой, а "Охотники за микробами" Поля де Крюи; и я продолжала
чтение, сильно в суть не вникая. Следовали рассуждения о снах овальных и
квадратных, причем вторые насылал на спящих синклит преисподней; иссле-
довались сонники, символика и семиотика сновидений; сравнивались сны ди-
карей и цивилизованных граждан, стариков и детей и тому подобное. В об-
щем, скажи, каков твой сон, и я скажу, кто ты.
Одна из страниц остановила меня в вялом передвижении по абзацам и
главам. "...два мира, - читала я, - видимый мир и мир невидимый - сопри-
касаются. Однако их взаимное различие так велико, что не может не встать
вопрос о границе их соприкосновения. Она их разделяет, но она же их и
соединяет..."
Я вспомнила разговор с Эммери, его слова о меже, и поняла, почему
именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
"...глубокий сон... не сопровождается сновидениями, и лишь полусон-
ное-полубодрственное состояние, именно граница между сном и бодрствова-
нием есть время, точнее сказать, время-среда возникновения сновидческих
