дить? Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем Николаевичем? А
с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
- Вроде того, - сказал Эммери.
- Он для меня опасен?
- Только потому, что вы знаете про тайник.
- Он мне враг?
- Нет, пока нет, - сказал Эммери. - Это мне он враг. И Хозяину.
- Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу - враг точно.
А почему вам и Хозяину?
- Хозяин - человек межи. Я ее страж. А цель Камедиарова уничтожить
межу и разделить миры. Не дать людям возможность общаться с высшим ми-
ром. Замкнуть их на земное существование. Изменить человеческую породу и
искоренить самую ее суть, лучшее, что в ней есть. Превратить людей даже
не в животных - в механизмы, в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что
отчасти он и вам - враг? Поэтому? Так ощущаете?
- Да.
- Я вашим ощущениям верю.
Мы вышли на набережную. Меня не покидало чувство, что я не всю маску
сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно невидимый слой
на лице остался, и хотя окрестности не были подвержены таким переменам,
как библиотека, комната и игроки сквозь прорези маски, смещение происхо-
дило. О людях, идущих мне навстречу, я кое-что знала, без информации
формальной, без слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безоши-
бочно знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
- Я забыла книжку, - сказала я.
- Нет, я ее захватил. Придется привыкать, Лена, к лишнему знанию, и
зрению, и слуху. А что до того, как разговаривать с Лесниным... вы не
думали, как вы сами смотритесь через маску цвета граната?
- Лица не видела, - сказала я, - а одежды нет, голая.
- Что это может означать?
- Не знаю.
- Подумайте. Трактуйте как-нибудь. Легко обвинять в грехах других,
воображая себя безгрешным, не видя себя и не понимая. А я, знаете ли, и
без маски вижу всех такими, как есть.
- Как же вы тут живете?
Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему дому.
- Лена, правда - страшная, а ложь - отвратительная. Идите выспитесь,
напейтесь кофе, я надеюсь услышать про Ганса в Пальмире вместе с вами.
Если на то пошло, вам не следовало лезть в чужие тайны. А коли так пос-
тупили, платите. Человек платит за все. Придется забыть о правде и тер-
петь.
Польский сад приветствовал меня сиренью.
Я только что рассталась с ангелом, велевшим мне забыть о правде. Ко-
медия дель арте закончилась, мне предстояло жить по системе Станиславс-
кого. Идиллия растворилась, компания распалась.
Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась. Впрочем, какое было мне дело до
того, что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия? И у меня теперь
был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо. Мужайся, медхен.
День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему моноло-
гу - или диалогу: я уговаривала себя, в глубине души чувствуя, что уже
уговорила.
У каждого, думала я, карнавал на особицу: я надела чужую маску, они
сняли свои. Хотя кто их разберет, может, для кого-то из них ночная роль
естественней дневной, а дневная вынужденная? Действительность, время,
окружение провоцируют человека на определенные поступки, на форму пове-
дения, мало у кого настолько велик запас упрямства и душевного здоровья
или личных черт и сопротивляемости, чтобы идти своей дорогой, не плясать
в чужих пьесах под дудку чужого дяди-режиссера. Да и не всякий поначалу
ощущает принуждение.
Однако мне жалко было прежних своих чувств по поводу ночной компании
в доме Хозяина, а новых чувств у меня пока не было, они смутным туманом
окружали меня, заволакивая испарениями даль; в некотором роде я присутс-
твовала, то есть участвовала, в сотворении мира. Пузыри земли. Гейзеры.
Болота. Хвощи. Папоротники. Лава. Драконы и динозавры.
Я думала о Хозяине, сменившем в видении моем костюм, а в остальном
оставшемся собою. Неужели, думала я, сменить век - всего-навсего поме-
нять одежду? Позже я много раз вспоминала Хозяина. Именно в те утра,
когда меня охватывала лень, когда попадала я в самую сердцевину ее див-
ного оцепенения, в омут созерцательного застывания существа типа медузы,
превращаясь в орган сто шестого, никак не именующегося, не имеющего ни
смысла, ни цели, чувства, именно в утра лени меня навязчиво преследовал
его образ. Вот идет он по набережной, рука в кармане, усмехаясь. Я ниче-
го о нем не знала, но и ведала нечто, я подстерегала его, как птичку
(как если бы мышка подстерегала... ну, хоть грифа!), подглядывала, подс-
лушивала, письма и дневник его читала. Зачем? В итоге я его сочинила,
сочинила на свой лад, его придумывали все, он был непостижим. Сочинение
мое все время дрейфовало, смещалось, меняло координаты, перемарывалось,
превращалось в прямо противоположный протейский текст.
К вечеру подивилась я собственной гибкости, готовности смотреть на
людей сквозь пальцы, способности легко и равнодушно принимать недопусти-
мые вещи; неужели это я, такая, как мне казалось, цельная натура с непо-
колебимыми принципами? Интересно, думала я, а знает ли подноготную своих
гостей Хозяин? Или у нас у всех в равной мере имеется жилка артистичес-
кая, тяга подспудная к художественной самодеятельности? Художественной
самодеятельности, как выражался Николай Николаевич? И еще интересно, ду-
мала я, всякий ли человек такой враль или только советский?
По дороге успела я, вовсе уж некстати, поразмыслить о том, что ведь
мы зовем его Хозяином; только ли потому, что собираемся в его квартире?
Роль хозяина и роль гостя - штуки разные, если не полярные. Хозяин -
создание с ответственностью, ему надо гостей принять и накормить, да при
том не упустить из рук бразды хозяйственные, ну, овин, амбар, свиньи,
отара овец, арык, хурджум; а гость - тварь легкомысленная, одна у него
обязанность - вести себя прилично, этикет блюсти, мерсикнуть вовремя, не
дать под зад хозяйской собаке, не спереть понравившуюся безделушку, не
шарить по чужим тайникам, не щипать хозяйскую жену и не оскорблять почи-
таемых в доме святынь и житейских правил. Путешественники, думала я,
гости заезжие с острова Гурмыза, все лентяи и любители безответственного
жития, за которым готовы тащиться хоть на край света, претерпевая дорож-
ные неудобства, только бы пол не мести, крышу не чинить да огород не ко-
пать. Даже и в отпуск люди ездят за этим.
Белая ночь освоила воду Фонтанки и высвечивала фасады потускневших
особняков фосфорическим нутряным светом; я подошла к дому Хозяина, из-
рядно опаздывая по отношению ко всем прошлым приходам. Они уже отыграли
в свою канасту. Полагаю, ждали меня, Сандро медлил; кем бы они ни были,
они очень обрадовались моему приходу; это растрогало меня, и я пила чай
с мятой, смягчившись и слушая очередную историю про обрусевшего немца,
загремевшего ненароком в халифат либо эмират.
- Ганса совершенно зачаровала Пальмира, - начал Сандро, - он бродил в
рощах ее золотистых колонн, проходил под арками желтого камня, перекры-
вающими торговые перекрестки улиц, любовался Тетрапилоном, четырьмя гра-
нитными монолитами на гигантских пьедесталах, множеством храмов, посвя-
щенных разным божествам: богу искусств Набо, мудрой богине Аллат, всемо-
гущему Белу, богу солнца Шамсу. Особенно поразили его алтари Безымянному
богу, "тому, чье имя благословенно во все времена", чьим символом явля-
лась сжимающая крылатую молнию рука.
- На этот счет существуют две версии, - лениво вступил Камедиаров, -
первая - каждый, независимо от веры и национальности, мог молиться у вы-
шеупомянутых алтарей, подставляя имя своего божества и творя свои молит-
вы; вторая - имя Безымянного бога не известно людям земным, это бог иных
миров, возможно, карающий. Что это вы, Ленхен, чай на белую юбку плеска-
нули? Пятно останется.
- Отстираю, - сказала я.
- Чем? - спросил Шиншилла.
- Рассолом, - отвечала я. - Извините, Сандро.
- Хоть кто-то из перебивающих повинился, - сказал Сандро, улыбаясь
мне моей улыбкой. - Ганс переходил от памятника к памятнику; кому только
не ставили памятников в благословенной Пальмире! Чиновникам, синодиар-
хам, водителям караванов, военачальникам, сенаторам и даже одному водо-
носу.
- Водоносу-то с какого перепугу? - спросил Шиншилла.
- Поживите на такой жаре, поймете, - сказал Леснин.
- Это был любимый водонос халифа, - предположил Николай Николаевич.
- Наконец, - продолжал Сандро, - к вечеру, совершенно устав от ходь-
бы, зноя, шума таможен, харчевен, рынков и постоялых дворов, криков ме-
нял, воплей спорщиков, косых взглядов соглядатаев и звона браслетов
проституток...
- Как я его понимаю, - сказал Шиншилла.
- Ну, это вы, почтеннейший, загнули, - сказал Хозяин, - кто ж устает
от звона браслетов проституток? Чай, не колокола.
- Он устал от всего по совокупности. Устав, Ганс забрел в пустой ам-
фитеатр со скамьями на греческий манер и нишами в центре стены на манер
римский. В театре ничего не играли, и только один человек сидел у стены,
размышляя о своем или отдыхая.
- Мир тебе, чужеземец, - сказал сидящий.
- И тебе мир, - отвечал Ганс.
- Нравится ли тебе город?
- Истинное чудо! - воскликнул Ганс. - Кто же построил такую жемчужину
зодчества в сердцевине песков?
- Ходят слухи, что Пальмиру, подобно Баальбеку и театру в Басре,
построили джинны и шайтаны по велению царя Соломона, которому, как из-
вестно, Аллах подчинил шайтанов, строителей и водоносов. Ночами джинны
властвуют в Пальмире с давних пор; будь осторожен тут после захода солн-
ца. Откуда ты, чужеземец?
- Я из города, - ответствовал Ганс, - именуемого Северной Пальмирой.
- О чудо! - воскликнул собеседник его. - А вашу Северную Пальмиру то-
же строили северные джинны?
Ганс замялся.
- Не совсем так; однако строили ее в местах пустынных, болотистых и
гиблых, и многие строители умерли, не выдержав тягот; говорят, что их
призраки, особливо тех, кого похоронили не по обряду, тоже властвуют в
нашей Северной Пальмире ночами; правда, несколько месяцев в году солнце
у нас заходит за горизонт ненадолго, и тогда ночи наши светлы, как дни.
- Это страшно, - сказал сидящий у стены, - ибо вы не видите звезд, и
их охранительные взоры не проникают в ваши сердца, и в сердцах, должно
быть, воцаряется смута. Да и уснуть засветло трудно, а человек не может
жить без сновидений, он ведь не призрак.
- Браво! - сказал Хозяин.
- К тому же, - бестрепетно продолжал Сандро, - (это не мой текст, а
речь человека из амфитеатра) к тому же в вашем городе, видать, мало про-
роков по этой причине, ведь пророки получают откровения во снах. Сон ве-
рующего, говорит Аллах, - сороковая часть пророчества.
- Думаю, вы правы, - заметил вежливо Ганс, - в белые ночи действи-
тельно не спится. Зато у нас много мечтателей и фантазеров, равно как и
сочинителей, они грезят наяву и выдают свои сны за правдивые истории.
Человек у стены покачал головой.
- А это уж вовсе никуда не годится, - сказал он, - ибо сказано: лгу-
щий о своих снах ответит в день восстания мертвых. Говоришь, у вас много
сочинителей? Ты имеешь в виду поэтов?
- Да, - отвечал Ганс, - например поэтов.
- Знаешь, как называл поэтов аль-Джахиз? "Псы шайтана".
- За что же он их так называл? Не оскорбление ли это?
- Только не для меня, - последовал ответ, - я знаю цену вдохновению,
чужеземец. Ведь я шаир.
- Что такое шаир?
- Шаир - ведун, поэт, маг. Ты никогда не писал стихов, чужеземец?
Ганс вспомнил, что он сочинял ко дню рождения Анхен, смутился и отве-
тил:
- Нет, никогда!
- Как тебя зовут?
- Ганс.
- Ты говоришь с шаиром Абу-Бакром ибн аль-Хусейном. Я истинный пес
шайтана, уж можешь мне поверить, и, хотя я принял ислам, меня не отмоет
и это. Видишь ли, у меня есть фаль, дар ясновидения, связанный с подс-
