- Полумавр, - сказал Сандро. - Национальность, вероисповедание и сек-
суальные пристрастия торговца не имеют значения. Это вам не психологи-
ческий роман. Торговец и есть торговец. Все флаги в гости будут к нам. А
арабская маска - маска, коей прикрывает лицо бедуинка от сторонних наб-
людателей, напоминает маску венецианского карнавала; однако наша была
волшебная. Речь пойдет сегодня не о маске, а о купленном у торговца вос-
точном ковре. Почему вы, Эммери, так смотрите на меня? Прямо рублем по-
дарили.
- Я полагаю, Сандро, вы умеете читать чужие мысли, - отвечал Эммери,
- прежде я такой способности за вами не замечал. Я вас понял заново.
- Вот именно! - Сандро восхитился. - Вы меня поняли! Я читаю чужие
мысли, порнографические журналы и старые газеты.
- Где же вы берете порнографические журналы? - спросил Шиншилла.
- А чужих писем, - спросил Камедиаров, - вы, часом, не читаете?
- Боже упаси. Ни чужих не читаю, ни своих не пишу. Что вы все переби-
ваете? На чем я остановился?
- На ковре, - сказала я.
- Да, и вот этот самый ковер совершенно зачаровал нашего немца...
- Обрусевшего, - ввернул Шиншилла.
- Который жил-был, - отозвался Леснин.
- А как его звали? - спросил Камедиаров.
- Ну, хоть Ганс. Ганс готов был часами разглядывать узоры ковра, и
постепенно стало ему казаться, что это не просто узоры, а некие письме-
на, и что он начинает вникать в их сокровенный смысл.
- Анхен плакала! - хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай Николае-
вич.
- Анхен, совершенно верно, плакала, видя такое плачевное состояние
мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу приснилось, что у
ковра начал отрастать ворс...
- Какой еще ворс? - спросил Леснин.
- Ковры-то, ковры, - сказал Николай Николаевич, - когда азиатки сот-
кут, верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные, на дорожки к водо-
пою (знаете, как по-арабски "путь к воде"? "Шариат"), чтобы лишний ворс
сбить и сделать ковер гладким. Нет, дорогой, это не легенда, это бытову-
ха, только тамошняя. У нас льны на снегу белили. И на росе под солнцем.
- ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в незнако-
мом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть зелени - кустов и
деревьев - виднелась неподалеку.
- Пятый час, - сказал Хозяин, прерывая собственное, несколько затя-
нувшееся, на мой взгляд, молчание, - пора расходиться, еще надо Ленхен
проводить. Поскольку у нас впереди тысяча белых ночей, спешить некуда,
Сандро, продолжите завтра.
Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под
арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь, предваряемая од-
ной ступенькою; войдя, вы оказывались в крошечном помещении с вешалкой,
сундучком и зеркалом - клочок пространства, называемый Хозяином "вестиб-
люй"; крутая узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру,
размещавшуюся то ли в бельэтаже, то ли на втором этаже, состоявшую из
кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина гнезда под аркою и полом
своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна открывался необычный
вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса
автомобилей, вид на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нор-
мальным видом на реку (включающим и реку, и дома за ней, и небо), и ма-
ленькой библиотеки без окон вовсе, заставленной с пола до потолка книж-
ными полками; вход в нишу библиотеки завешен был большими шторами, а у
стены, противоположной входу, стояло старинное бюро, и на нем бронзовые
подсвечники - бегущие арапчата, несущие свечные связки, по три свечи у
арапчонка.
Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро растекалась,
а двое или трое всегда провожали меня; ко мне надо было идти в сторону
театра, польского сада, державинского дома - в нем-то я и жила. В садике
у театра и в польском саду цвела вовсю сирень, лиловая краска белой но-
чи, лиловый ее запах.
Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь усиливала
звук, и в который раз кто-нибудь из моих спутников, ночных непонятных
птиц, читал мне нотацию либо лекцию о мокасинах, ичигах, лаптях и чувя-
ках, придающих ходьбе бесшумность, а женщине женственность. "Была она
прекрасна и ходила как мышь".
- Бегала! - возражала я. - Нельзя быть прекрасной и бегать как мышь,
это противоречие.
- Жизнь и есть противоречие. Разве легче быть прекрасной и греметь
коваными подметками? А зимой и вовсе фельдфебельские сапоги наденете,
Ленхен.
- Ох, качи, качи, качи, - шептал Шиншилла, - затрубили трубачи, зас-
тучали стукачи, прилетели к нам грачи.
Было светло, родители отсутствовали (о, счастье!), я приглашала на
кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня современная ме-
бель, чешская люстра, полная грядущих событий, немецкие скатерти, почти
трофеи, прибалтийский керамический сервиз на столе (я думала, они зай-
дут), идеально чистый новенький ковер во всю стену, у которого вот уж
точно ничего не отрастало, о верблюдах слыхом не слыхивал. Я уснула мо-
ментально и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас не сильно в
этом плане преследовали, главное было сдать отчет, а по части отчетов я
слыла мастерицею. Во-первых, имелись в роду нашем писари (один волост-
ной, другой военный) и петербургские чиновники; а во-вторых, правду го-
ворил Хозяин про бытующую пагубную национальную страсть к потемкинским
деревням.
Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в восточ-
ном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
День отстоял томительно жаркий; может, поэтому собирались все непри-
вычно вяло.
Первым появился Николай Николаевич. Он поведал Хозяину о предстоящей
командировке в Москву на очередной симпозиум, где, кроме его собственно-
го доклада, ожидаются и выступления его учеников; собирались явиться да-
же и заграничные физиологи. Очки его блестели, он был весьма оживлен,
поглядывал на себя в зеркало, предвкушал визит в Москве к какой-то Люд-
миле в "известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего сво-
его ужина в особнячке, а также обстоятельно разбирал, как надо готовить
фаршированного рябчика.
- А случалось ли вам едать чибриков в соку? - спросил Николай Никола-
евич.
- И не слыхивал.
- Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и вынюхи-
вал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные названия для
самых простеньких блюд. Что это? - спрашивал я, с подозрением оглядывая
тушеные в картошке копченые косточки. А это, миленький, чибрики в соку,
- ответствовала тетушка.
- Прелестно! - сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из кармана
пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я услышала
тихий знакомый свист.
- Эммери идет, - сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист выдавал
его приближение, предварял его, как свистящий звук - появление змеи в
конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и, раскачива-
ясь, смотрел в окно.
- На что вы смотрите? - спросила я.
- Просто смотрю, - отвечал он. - Я люблю оконные проемы.
- А дверные? - спросил Николай Николаевич.
- Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь ценимую
остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он всегда сохранял
серьезность.
- А лестничные? - не унимался Николай Николаевич.
- Лестничные - нет.
- Не любите?
- Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе Машкова",
как выразился Николай Николаевич.
- Но каков альтруизм, - сказал Хозяин, - сам-то он этого не едал от-
родясь и не собирается.
- Само собой, - сказал Шиншилла, - я вообще только пью. Мне нельзя
вес набирать. Из театра выгонят - раз, элевация пропадет - два, да и не-
эстетично. Видите, какая у меня талия?
- А коли пить, - сказал Николай Николаевич, - дело кончится водянкой.
И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет, батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил перед
Шиншиллой.
- Нет, вы сущий ангел! - вскричал тот. - Если бы не мой покровитель,
- он дотронулся до сережки в левой мочке, - от которого зависит не толь-
ко моя жизнь, но и моя карьера, я бы не успокоился, пока вас бы не соб-
лазнил.
- Да полно, дружочек, - сказал Хозяин, - чем вы меня можете соблаз-
нить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить раздумал и
засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что
встретились у двери, каждый с шампанским.
- Бублики в шампанском, - сказал Николай Николаевич.
- Главное, чтобы не ананасы в рассоле, - откликнулся Хозяин.
- Ну, нет, - вступил Камедиаров, - главное, чтобы не огурчики в брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья осо-
бого тоже.
- А где наш сказочник? - спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете первой
карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный. Шампанское, впрочем,
быстро вернуло ему цвет лица и развязало язык.
- Что-нибудь случилось? - спросил Хозяин.
- Машину занесло, бок ушиб, - сказал Сандро.
- В травму-то заходили? - Николай Николаевич обернулся к Сандро. -
Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
- Все в порядке.
- А сказка? - спросила я. - Сказка будет? Вы остановились на оазисе.
Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
- Все будет. Только чуть позже, хорошо?
- После карт? - спросил Шиншилла.
- Сдавай, - сказал Эммери.
- Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки, ладно? -
сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи, шесть
штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и таинственно. Я
задернула за собой занавески и села к бюро. В центре бюро находилась ма-
ленькая ниша, в которой стояла бронзовая дама с письмом в руках, прижи-
мающая пальчик к губам; в бронзовый остов ее кринолина вставлена была
матерчатая зеленого атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и
зад дамы были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного
цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все время хоте-
лось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так разрешил бы ее
взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной причине стеснялась. Я
стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне нравилось ее разглядывать: куд-
ри, письмо, оттопыренный пальчик, носик точеный. Римско-греческий. Мне
показалось, что прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на
бюро лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в комнатке
бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в верхней, скрытой от
глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у меня детские; мизинец и до
сих пор, как у десятилетнего ребенка; подобно грудному дитяти, хватающе-
му что ни попадя и лезущему всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в
дырочку в бюро. Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металли-
ческую преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку
или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного постамента
(на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа, всегда стояла бе-
ло-голубая китайская ваза) вылетел почти бесшумно, выдвинулся вперед по-
тайной ящик. Повинуясь волне любопытства, восторга и легкого страха, я
придвинула лесенку (с нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и
заглянула внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска,
обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а именно мас-
ка, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом ближайшем уголке
