армий, появилось дворцов и пало царств. Мне перстень Джамшида достался
случайно, я не прилагал к тому никаких усилий. С того момента, как я на-
дел его, изменилась моя судьба. Духи исполняли малейшее мое желание. Я
мог строить мечети, зинданы, крепости и дворцы, наполнять драгоценностя-
ми сокровищницы, самые красивые женщины мира были мои. Если мне хоте-
лось, я перелетал с помощью духов через горы, проходил сквозь стены,
пускался в плаванье по морям на прекрасном паруснике, водил дружбу с ца-
рями, эмирами, военачальниками, учеными, со всеми, с кем захочу. В пус-
тоте пустыни по мановению моей руки возникали караваны, вставали шатры,
зеленели оазисы, появлялись источники, звучали струны каманджи. Каких
только экзотических кушаний я не перепробовал! Однажды духи потчевали
меня боярскими щами из страны неверных Московии, фаршированными тухлыми
яйцами соловьев из Китая, политыми лимоном лягушачьими бедрышками от
франкских поваров и печенью кита из страны, где никогда не тают льды. Я
слышал крик боевых слонов и плач эоловых арф. Я видел летающих рыб и не-
поющих птиц. Для меня танцевали пери, пели гурии, цвели невиданные цве-
ты.
Он ненадолго замолчал.
Ганс осторожно спросил:
- Зачем же ты бросил перстень Джамшида в колодец?
- Ты не представляешь, сина, во что превратилась моя жизнь с этим
перстнем.
- Ну, почему же, - сказал Ганс, - я представляю.
- Ах, нет! - с горячностью воскликнул его собеседник. - То, что у ме-
ня вовсе не осталось желаний, ничего такого, о чем обычный смертный меч-
тает (а мечты греют в полночь лучше кошмы), еще можно было бы стерпеть,
хотя мужчина, выдумывающий желания, абы их иметь, перестает быть мужчи-
ной и становится капризной избалованной бабой, заслуживающей разве что
плетки. Но если бы ты знал, как жутко ощущение безграничной власти! Ка-
кой холод устанавливается в душе, не встречающей сопротивления жизни!
Как быстро отлетает соскучившаяся душа, - а ты остаешься влачить сущест-
вование земное без нее, словно изгой, словно поставленный вне всего че-
ловеческого рода, хуже прокаженного! Короче говоря, сегодня я снял этот
перстень и бросил его на дно, где засосет его ил, где пребудет он, нико-
го не искушая, пока какой-нибудь несчастный счастливчик водонос не воз-
намерится почистить колодец. Но это уже будет его печаль. А у меня в
подчинении духов теперь нет. И дворца у меня нет, и сада, и красавицы
отсутствуют, все как одна, и луноликие, и рыжекудрые, и чернобровые, и
полногрудые, и тонкорукие, на любой вкус; и снова придется мне заботить-
ся о хлебе насущном, не зная, ждет ли вечером меня лепешка, не говоря
уже о плове. Прощайте, эмиры, прощайте, океаны, прощайте, яства, прощай-
те, золото и серебро! Я свободен!
И он опять расхохотался.
- Что же тебя во всем этом так смешит? - спросил Ганс смеющегося.
- Мне просто хорошо, - отвечал бывший властелин мира, - я опять стал
человеком. Кажется, я счастлив.
- Ладно, - сказал Ганс, - я понял. Давай съедим яблоко.
И они съели гюлистанское яблоко, разделив его пополам, и улеглись на
песке под смоковницей, и уснули под небом, полным звезд, называемых раз-
ными народами разными именами.
Оказывается, Лена, до вашего дома рукой подать. И ветер стихает.
Я поблагодарила Сандро. Мы попрощались. Больше я его не видела.
Как же могла я все забыть? Как я могла так долго не вспоминать нашу
ночную компанию? Видно, вспоминать не хотелось, и услужливая память с ее
вечным лакейским "чего изволите?" потрафила мне.
Впрочем, неправда, о Хозяине я все же думала часто, но как-то отдель-
но, о нем одном, он возникал сам по себе.
Огромной лакуной, белым пятном старинной неточной карты времен изоб-
ретения картографии показались мне долгие годы между мгновениями, поме-
ченными общей деталью: связкой звенящих ключей на тонком колечке. Бро-
шенные Хозяином, они пересекли пространство комнаты, рассекли воздух в
свечных отсветах и ударили меня в ладонь; а сейчас они лежали у меня на
ладони холодно и спокойно. Потому что, не умея и не желая навести поряд-
ка в своей душе, я наводила его в своей квартире. Не было уже ни замоч-
ных скважин, ни шкафов, ни ящиков, ни двери, ни бумаг, хранимых взапер-
ти; остались одни ключи: весьма символично.
Действительно ли он не мог меня простить? Или подчеркнуто от меня
отступался перед Камедиаровым и Лесниным?
В белом пятне моей несуществующей карты эпоха высоких каблуков и ниж-
них юбок переодевалась и переименовывалась неоднократно. Не желая думать
о френчах и ватниках (хотя в моем поколении не было ни одного человека,
не думавшего о них), мы носили самодельные свитера и куртки, напоминав-
шие средневековые кольчуги.
Моя жизнь конструировалась наподобие сна. И не только моя. Все мы,
все окружавшие меня люди, вдруг представились мне жильцами сомнамбули-
ческого периода истории, блистающего алогичной связью эпизодов, неле-
постью причин и следствий, непонятным объединением в группы, гигантским
бредом с нарушением масштаба, заполнявшим широты и долготы.
Вот и сейчас я вспоминала компанию с Фонтанки так, как если бы сни-
лись мне мертвые к перемене погоды или как мертвецу, только что расстав-
шемуся с дольним, снились бы живые.
Как бы ни называлась приодевшаяся в очередной карнавальный костюм но-
вая эра (кстати, о том, что она новая, периодически объявлялось офици-
ально; стоило обратить внимание на газетные подшивки; одни заголовки че-
го стоили! если засесть в архиве и читать там только газетные заголовки,
можно было натурально сойти с ума), она снова и снова с завидным посто-
янством блюла свою суть эры подмен, подделок, личин, нескончаемых масок,
ничего не значащих словес и весьма устойчивых оборотов.
Вольно или невольно любая биографическая подробность соответствовала
общему целому, из коего и извлекалась подобно дроби. Ни числитель, ни
знаменатель роли не играли, только целое. Все мои романы, на самом деле
вполне прозаические бытовые истории, представляли собой подмены и под-
делки, как романы Леснина, модного беллетриста с пистолетом, этакое неу-
ловимое оно, не действительность уже, но еще и не литература; словно и
диалоги моих романов были цитатами из его опусов, умозрительные приклю-
чения несуществующих чувств.
И все же, думала я, Камедиаров на наших широтах не преуспел, не смог
осуществить полного заземления существа человеческого на бытовуху! Отри-
нутый мир инобытия, вся с блеском, казалось бы, похороненная, под фанфа-
ры погребенная сфера духа ожила в неизречимо нереальном нашем бытийстве,
в его несусветных художествах театра абсурда.
Каждая кухарка управляла государством, государство бойко распоряжа-
лось на каждой кухне, алкоголики у пивных ларьков беседовали об освоении
Луны космонавтами и устроении на ней в парниках огородов, старые сплет-
ницы и склочницы ведали образованием и воспитанием подрастающего поколе-
ния, профессора убирали картошку, литераторы играли в кочегаров, кочега-
ры в литераторов, художники занимались политикой и торговлей, - самодея-
тельность без конца и края охватила умы от моря и до моря, и мало какой
профессионал ценой титанических усилий умудрялся продержаться на плаву,
то есть на уровне моря, одинокий борец с земным притяжением, пловец, ку-
да ж нам плыть. И из последних сил мужчины изображали мужчин, а женщины
женщин; например, разыгрывая любовные истории; и я не отставала от дру-
гих. Похоже, именно я была хуже всех, ибо одарена была кийяфою, способ-
ностью видеть, но старательно играла слепую, стараясь быть, как все.
Притча о неприбранной горнице пришла мне на ум более чем некстати, и,
никак ее не трактуя и ни в какую плоскость мышления не переводя, я прос-
то прекратила свою эпилептоидную уборку и, почувствовав нескончаемую ус-
талость и несказанную пустоту, завалилась спать.
И снился мне город, который всю жизнь - с детства? нет, пожалуй, с
переходного возраста, с обращения к полу, греху, райскому саду - прихо-
дил в мои сны, или, точнее, в который являлась я, куда заносила меня ме-
жа меж явью и навью, граница миров.
Сон с городом всегда предварял Событие, нечто, меняющее явь (мою лич-
но) существенно, поворот судьбы.
Зеленые холмы и белые церкви с золочеными сияющими куполами. Всегда
хорошая погода. Названия городка я не знала, произносили мне названия,
да не запоминала, придумывала, проснувшись, и все были не те. География,
то есть пространство и застройка, стали мне знакомы за несколько снови-
дений, и связующая две полубывших столицы дорога, при которой стоял го-
родок, и озеро, и река, и Заречье представлялись родными местами, почти
обжито, почти, почти, хожено, видено, узнаваемо.
Были там, как выяснилось, и окраины, и дворы, и зеленные ряды дере-
вянного рынка, и огромные, несоразмерные, некогда белые часовни руки
Растрелли пребывали в развалинах на окраинной, ближней к Заречью сторо-
не, и в развалинах, не именуемых Харабатом, продавали керосин, в руинах
то ли послевоенной, то ли послереволюционной поры.
На сей раз и реку, и сияющую золотой луковкой либо маковкой церковь,
и холмы видно было в окно комнаты, где находились мы с
ним.
Сначала мы были не одни, велся общий разговор, меня спрашивали, как я
сюда попала, недоумевая, почему и зачем в комнате возникла. И я спраши-
вала, где я, выслушивала название города - Кнежич? Княжич? Кныж? (А
прежде бывало - Скворец, Холмоград.) Потом мы оказывались вдвоем.
И ссорились сперва. Он упрекал меня, а я, не обижаясь на упреки, слу-
шала чутко, навострив уши, боясь услышать фальшивую ноту, слово, интона-
цию, двойное дно смысла. И ничего такого не услыхала. А затем - никогда
не снились мне сцены любовные, откуда сие? зачем? за что? почему сейчас?
- невероятный страх раздеться перед глазами другого, - не понравиться?
оказаться несовершенной? что за поиски совершенства? Ничем не вытравляе-
мая, засевшая в подсознание охота быть как местная Венера, девушка с
веслом? - но куда-то девается мое платье и его белая рубашка, может,
кто-то заглядывает на миг в дверь, но исчезает, испугавшись, должно
быть, нашего состояния запредельного, бредового ли, молитвенного, и
снится объятье, нет, попытка дотронуться сперва, робкое обучение чужому
телу, чужому миру во плоти, "как я добивался этого!" - каков переход бе-
зо всякого перехода к другому тексту, от упреков и ссоры! - лепет, речь
из области предречи, а я задыхаюсь и совершенно счастлива, что и у него
перехватывает дыхание, и все подлинно, и впрямь прикосновение божествен-
но, а осязание - сущее волшебство, и неужели мы чувствуем в этот миг од-
но и то же, почти одно и то же, пальцем по ключице, позвоночнику, лопат-
ке, какая у него сухая горячая кожа.
Я просыпаюсь внезапно, словно от сердечной боли, словно меня выключи-
ли или включили. И он, и я были во сне юными или несли обманчивые черты
юности - даже внешне.
Я лежала как потерянная. Не вполне понимая, зачем оказалась на собс-
твенной постели со смятым одеялом и свалившейся подушкой. Сердце колоти-
лось, болело, явь являлась смутной, куда более смутной и расплывчатой,
чем область, из коей низринуло меня.
Звонок в дверь. Возможно, не первый звонок; а разбудил меня именно
первый? Или сон длился в обратном времени между двумя звонками, молнии
подобный?
Идя к двери, я подумала - не стану спрашивать, кто там, говорить нео-
хота, открою сразу, все эти ужасы, волны городских историй про налетчи-
ков, бандитов, грабителей, убийц, пусть лучше убьют, все едино, открою
так, облако сна окутывало меня большей реальностью, чем вся явь, вместе
взятая, проходя, я увидела в зеркале свое счастливое, похорошевшее зату-
маненное лицо и ощутила невыносимую, неподъемную тщету бытия, жизнь моя
окончательно показалась мне сновидением, кошмарным, нелепым, малохудо-
