подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступ-
лении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у
него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подроб-
ном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастно-
го состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения
этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода
описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными,
это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, пе-
реселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только
полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в
потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской
семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на
батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и
ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково
быть голодным и униженным.
Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и
богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а
не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым
курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно
сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках.
Хотя какое независимое решение может принять человек воен-
ный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только
лично для себя, для своего внутреннего мира.
В здоровом теле, гласит истина...
Во время медицинского осмотра при поступлении в летное
училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв
руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул:
- Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие от-
сутствия...
Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный
летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина,
восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых
шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избыт-
ком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово,
непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите,
примите, худой вовсе не значит, что нездоровый, двужильный я... И
только позже, уже после того, как ему сказали: "Годен!" и он одевался
в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского
пота тел, у Лосина возникло ощущение, что неволен он теперь, что
долг его - навечно быть послушным исполнителем чьей-то чужой воли
и тело его, он сам, как и эти веселоглазые, белозубые, вихрастые, а
многие уже и стриженые наголо молодые люди отныне не пацаны, не
ребята, а военнослужащие.
Экзамены Лосин сдал без труда, учился он на круглое "отлично"
и, надев курсантскую форму, уже через месяц почувствовал, как от
регулярного питания, режима, ежедневной физзарядки и кроссов тело
его стало наливаться силой, обрастать упругим мышечным мясом.
В здоровом теле...
Столовая была любимым местом курсантов. В столовой они
становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротни-
чок гимнастерки, в столовой происходило временное благостное
насыщение голодного молодого организма, в столовой можно было
погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой
поварихе:
- Гляди в оба!
В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые
официантки, а в здоровом теле... Столовая была просветом в
строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение.
Как сейчас - в дороге. Может и Евгения - шпионка? Как очень
привлекательная дама из того рассказа? Вряд ли, конечно. Но бди-
тельным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся
до кармана, где лежал бумажник.
В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие
того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном учи-
лище.
Лосин задвинул за собой дверь, закрыл ее поворотом замка и,
зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответст-
вии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металличе-
ского упора. Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт.
Постелями были застелены оба нижних дивана, на левом из
них, по ходу поезда, забравшись под одеяло, подобрав колени и об-
хватив их руками, сидела Евгения. Лосин, нагнувшись, как бы ныр-
нул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Ред-
кие заоконные огни теплыми, желтыми всполохами выхватывали из
синего сумрака белый мрамор ее рук, плеч, шеи, лица.
Она покачивалась вместе с поездом, плоть ее казалась зыбкой,
нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи.
- Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина.
Он убрал руки, откинулся к стенке.
Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого
ухажера в мужа, пытающегося сотворить измену своей благоверной,
скажешь "нет" - ври потом, выкручивайся из сетей обмана. Интуитив-
но Лосин понял, что лгать Евгении нельзя, и честно сказал:
- Да.
- Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не везет
мне. Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего так? Уж
не приказывают ли вам, а? Советский офицер должен быть женатым
и партийным?
- А как иначе? - ответил Лосин на этот двойной вопрос, имея
ввиду партийность, а получилось, что и про брак.
...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими ес-
тественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату.
Свой дом.
Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему. Свой
угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не
глянулась ни одна, да в школьные времена от смутных грез до реаль-
ных намерений дистанция огромного размера. Иное дело - курсант.
Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за
городом, за короткие часы нечастых увольнительных не складыва-
лось из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотноше-
ний, могущих послужить основой для создания семьи.
Может быть, еще и потому официантки столовой находились
под пристальным наблюдением курсантов. Девахи из окрестных и
даже дальних деревень, вдоволь хлебнувшие тягот колхозной жизни,
с охотой шли в вольнонаемные. Курсантов же прельщало в них, во-
первых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше от на-
чальства", во-вторых, здравое убеждение, что привычную к нелегко-
му труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой.
Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск офици-
антки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно
окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час.
В большинстве своем официантки были неказистыми, подобно
северным березкам, с искаженными тяжелым физическим трудом
фигурами, Фимочка же выгодно отличалась девичьей стройностью.
Складная, невысокого росточка, Фимочка оставалась каменноне-
проницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего
на тысячу лет, и неприступно-молчаливой при любых попытках
привлечь ее внимание. Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не
отвечала на их шутки-прибаутки, даже голоса ее никто никогда не
слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и
вовсе пропал.
Но не у Лосина. Ему, наоборот, чудилась какая-то тайна, скры-
тая за маской лица, и чтобы разгадать ее, у Лосина созрел план, по-
строенный по всем правилам искусства военной стратегии и тактики.
Вроде бы совсем не ради Фимочки, а от широты душевной Лосин
всегда помогал ей убирать посуду со стола, но не более, а сам тща-
тельно изучил распорядок ее дня, ее обитания в общежитии, маршру-
ты ее передвижения и объекты ее посещений.
Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и
уважительно поздоровался:
- День добрый, Серафима Сергеевна!
Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего
перемещения в пространстве, подняла кверху лицо и немигаю-
щим взглядом уставилась снизу на Лосина.
Глаза у нее оказались светлые и прозрачные.
Как леденцы.
Как два леденца.
И непонятно было Лосину, видят ли его эти леденцы, потому что
никакого внутреннего переживания, волнения, удивления или какого
другого чувства не отразилось на поверхности прозрачных сфер, что
зовутся зеркалом души.
Лосин открыто выдержал этот взгляд, доброжелательно погрузил-
ся в концентрированную бездонную пустоту ее глаз, Фима же, ничего
не ответив, опустила голову в привычную, наклонную вниз позицию и
двинулась дальше.
Подобное случалось еще несколько раз, и при всякой встрече
происходило одно и то же - Лосин здоровался по имени-отчеству,
Фима смотрела на него несколько долгих мгновений своими леденца-
ми и, потупившись, молча уходила.
Преодолев один барьер, Лосин уперся в другой. Так продолжа-
лось до одного воскресного дня, когда, получив увольнительную,
Лосин вместо того, чтобы отправиться с гурьбой курсантов на авто-
бусную остановку, явился к вахтеру общежития вольнонаемных и
попросил вызвать Серафиму Вялову.
Когда она, наконец-то, вышла в простеньком ситцевом халатике и
кожаных тапочках на босу ногу, Лосин протянул ей букетик цветов и
хрусткий бумажный пакет с подарком:
- Разрешите, Серафима Сергеевна, поздравить вас с днем рож-
дения. Желаю вам крепкого здоровья и большого личного счастья.
Противостояние глаз на сей раз было недолгим. Фима, не тро-
нув букетика, взяла пакет и вытащила из него, как фокусник из кула-
ка, длинный цветастый платок и замерла.
Лосин переступил с ноги на ногу и предложил Серафиме Серге-
евне в связи с наличием у них обоих свободного времени сходить на
ближайший сеанс в кинотеатре "Победа" на картину "Здравствуйте,
товарищ Валуев!", которая, как говорят, даже участвовала в
Московском международном кинофестивале, хотя премии почему-то не
получила.
Фима, не поднимая головы, выдернула букетик из рук Лосина,
скрылась в недрах общежития и вскоре вернулась, но уже приодетая и
в наброшенном на плечи подарке. При этом, даже в обнове, она пока-
залась Лосину прежней, по-бытовому неприбранной, может быть, из-
за так и оставшегося нечесанным прямого пробора в обрамлении
жидких косиц. Этот пробор он был вынужден разглядывать и пока они
ждали автобуса, и когда добрались до города, и в кинозале, пока,
наконец, не погас свет.
Фима сидела прямо, неподвижно, как статуя, не отрываясь
смотрела на экран, и Лосин поначалу поглядывал на ее профиль,
потом откровенно изучил его, он показался ему светлым и привлека-
тельным в отраженном от экрана мерцании полутеней, и Лосин
осторожно прикрыл своей ладонью руку Фимы.
Та же молчаливая неподвижность сфинкса.
Лосин погладил чужую руку, стиснул ее, обождал, опять взял-
ся сжимать ее, перебирать пальцы - никакого ответа, ни даже намека
на что-то живое - согласие ли, протест ли: не рука, а неплотно наби-
тая ватой тряпка.
Такими же бесплодными, пустоцветными оказались и другие
попытки Лосина извлечь из Фимы хоть какую-нибудь реакцию.
Сфинкс.
Сфимкс.
Зато с каждым разом Лосин заходил все дальше, и ее полное не-
противление давало повод пересечь ту границу, которая, подобно го-
ризонту, отдалялась по мере приближения к ней.
Рубикон был преодолен с помощью взятки.
Старшина с выпученными рачьими глазами и пышными ржавы-
ми усами долго мерекал, нудил и намекал насчет особости служебного
воинского помещения, жаловался на пропажу и недостачу белья,
вздыхал по поводу высокой материальной ответственности, пугал
уставом и начальством, а на самом деле набивал цену за ключ от
каптерки, пока не согласился на месячную норму махорки и три
флакона одеколона "Тройной". Пожалуй, это была первая настоящая
взятка, данная Лосиным.
Сторговавшись, старшина сдвинул фуражку на затылок, вытер
тыльной стороной широкой ладони лоб и, чуть припрятав свои бурка-
