Проза - Владимиров В.

Рассказы

Виталий Владимиров
Рассказы

ГОРОСКОП ДРУИДОВ
ЯЩИК С ГРАНАТАМИ
КРАСНЫЙ ТУМАН
ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА
Р Ы В К О М
СОН В РУКУ
СИНЕЕ ЗОЛОТО
УНИПЕРИС
Ш Р А М
ПОТЕРПИ ДО ЗАВТРА
ЦВЕТА ПЕРВАНШ
КАК ЗОВУТ СОЛНЫШКО?
Б Е Л Ы Е   Г О Р Ы
Ф О К У С






                          ГОРОСКОП ДРУИДОВ

                                             Чем предмет обыкновеннее, тем выше
                                              нужно быть поэту, чтобы извлечь из
                                              него  необыкновенное  и  чтобы это
                              необыкновенное было, между прочим,
                                              совершенная истина.
                                               Н. В. Г О Г О Л Ь

Еще с утра сияло солнце оттепели, растопившее холод первых за-
морозков, в лужах всплыли стеклышки тонких льдинок, но к  обеду
посерело.
Наконец-то сели.
Инка еще откликалась с кухни,  что сейчас,  сейчас, хотя  Алик
уже чего-то жевал, мне с моей постоянной голодухи сводило  скулы,  но
я терпел, Танька кричала, ну, подождите Инку, гады,  а  Петро плавно
дотянулся до бутылки водки и пытался подцепить  кончиком ножа
колпачок из фольги.
- Во, сделали, теперь мучайся. Оторвал бы я этому рационализа-
тору заместо язычка одно место, - бутылка водки так уютно  тонула в
больших осторожных руках Петра с навеки вьевшимся  в кожу метал-
лом,  что,  казалось,  ей щекотно от прикосновения  ножа.
- Петь,  давай помогу,  - сказал Гриша.  Он, как всегда


                              - 2 -
  улыбался всем, с кем встречался взглядом. - Серьезно.
        Лера, не торопясь, с расстановочкой говорила самой себе:
        - Так,  черемшу я себе положила,  салями мне не хочется,
  слишком остро,  а вот селедочку я себе возьму, это уж точно...
        Петро нарочито громко начал:
        - А давай, пока баба моя не вернулась с камбуза дерябнем
  по маленькой,  а то ведь явится и давай пилить,  не пей, да не
  пей,  а ежели сегодня мое полное право сегодня врезать,  а? По
  поводу субботы...
        - И чтоб никто не догадался... - запел я.
        - Вот видишь,  Алик, люди уже гуляют, а ты все жуешь. Не
  стыдно?  - грозя Алику длинным указательным  пальцем,  нази-
да-
  тельно сказал Петро.
        Алик посмотрел бархатными семитскими  глазами,  спокойно
  дожевал, проглотил и сказал:
        - Не стыдно. А выпить я могу.
        Тут Инка пришла и, пожимая плечами, села:
        - А чего меня ждать? Начинали бы. За что пьем?
        - За что пьем?  - переспросила Танька и закричала,  сме-
  ясь: - Со свиданьицем!
        Вздрогнули.
        Некоторое время молча ели.
        - Ну,  что мы сюда жрать пришли,  я не понимаю? - не вытер-
пела Танька. - Да ну вас всех. Или давайте выпьем.
- Хорошая у тебя баба, Григорий, - солидно поднял правую  бровь 
Петро.
- Татьяна - идейная,  - добавил я.  - Идея у нее верная. Насчет вы-
пить.
- А я уже пьяная,  - скосила глаза к переносице Инка,  -  мне не 
наливайте.
- Нам больше достанется, - констатировал Алик.
- За что пьем? - опять закричала Танька.
- За баб-с, - я поднял рюмку и оттопырил изящно мизинец.
- А действительно,  давайте за  женщин,  -  торжественно  сказал 
Гриша и улыбнулся. - Серьезно.
Вздрогнули.
Ритуал насыщения едой соблюдался неторопливо,  с ленцой.
За окном совсем потускнело. Зажгли свет.
- Господи,  хорошо-то как, - откинулась от стола Танька.
- Подкинули Димку старикам и  отдыхаем.  Такой  большой  стал,  
просто сладу нет никакого.
- А нашему шалопаю осенью в школу, - вздохнула Инка.
- В обычную? - с интересом спросила Лера.
- В какую же еще?  Тут рядом, недалеко ходить, но отпуск  все 
равно придется брать,  сначала я,  потом Петя, водить надо  будет на 
первых порах,  сидеть-то некому,  а дальше что делать  ума не прило-
жу.
- Мы тоже нашу Мариночку в обычную хотели отдать, - сказал 
Алик мне,  - но бабушка,  ты же не представляешь себе, что  такое 
бабушка старая еврейка и старый  большевик одновременно,  так  вот  
она добилась-таки,  что Мариночку приняли в образцово-
показательную, со спецанглийским и экономическим уклоном.
Я понимающе кивнул. Петро развернулся ко мне своим длинным 
носом:
- А  ведь твой уже в седьмой пошел.  Времячко-то как бежит, а 
мужики? Оглянуться не успеем, помирать пора. Вот только  успеть 
бы...
- Чего тебе там еще надо успеть?  -  Инка  опять  пожала  плечами 
и с подозрением посмотрела на Петра.
- Да вот,  бутылку допить, да новую распечатать, - нарочито за-
думчиво протянул Петро.
- Так я и знала, - торжествующе обратилась ко всем Инка.
- У голодной куме...
"Уж больно они все-таки разнокалиберные, - подумал я про  Петро  
с  Инкой,  -  Пигалица  и есть пигалица.  Ревнует Петра  по-черному.  
Скандалит вечно,  рубля лишнего не дает.  Ребенка  хотела до 
беспамятства,  да все не получалось, а когда получилось, рожала 
тяжело..."
- Не поняла ты,  женщина,  - усмехнулся Петро. - За сына  за на-
шего выпить желаю, чтобы человеком вырос.
- Правда, давайте за наших детей, - сказал Гриша и улыбнулся. - 
Серьезно.
- За детей и я согласная, - протянула рюмку Инка.
- Разве это дети... - начал Алик, но продолжать не стал.
Вздрогнули.
- Как тебе нравится наша "Динама"?  - выдыхая и  морщась  от  
водки  спросил меня Алик,  подразумевая проигрыш команды в  евро-
пейском кубке.
- Горшков - дыра, гнать его надо, пусть идет в пионерлагерь к де-
тям бабочек ловить,  да и Никулин куда смотрит,  кого  ставит? - отве-
тил я.
Петро тоже оживился:
- Да  сколько  ты ни тасуй эту колоду,  что высшей лигой  зовется,  
нет в ней козырного туза.  И почему они такие  бяки,  бегать не хотят?
- Не бяки, а беки и хавбеки, - поправил я.
- Это раньше были беки,  а теперь бяки и полубяки. Их бы  в про-
фессионалы, - сказал Петро.
- А разве они не профессионалы? - спросил Гриша.
- Неужели ты думаешь,  что Петра заставишь бегать за мячиком 
после того как он у станка восемь часов отстоял?  - сказал Алик.
"Скучно, - подумал я, - знаем друг друга столько лет, даже место 
за столом у каждого свое.  Раньше,  когда  студентами  были, выпьем 
вина сухого, с закуской-то всегда было неважно, но  зато наговоримся, 
накричимся, напоемся досыта, а сейчас полный  стол и водки залейся, а 
беседа ленивая и почти всегда об одном  и том же - дети, болезни, 
футбол... И все-таки что-то нас объединяет?  Неужели только воспо-
минания?  Инка - фельдшерица, на  заводе в медпункте работает,  там 
они с Петро и познакомились.  Танька и Лера - ее школьные подруги.  
Получается,  что их-то и  объединяют настоящие воспоминания,  а нам,  
мужикам,  как жены  скажут, так и будет.. Мне только больше некому 
сказать..."
- Надо сделать профессиональной, но только высшую лигу и  что-
бы получали они процент от сбора, а первая лига должна быть  люби-
тельской, - выступил и я на футбольную тему. - Играй только в свое 
удовольствие и гуд бай доходы - вот тогда и забегали  бы.
Петро сощурился:
- В нашей заводской команде ребята оформлены на должностях 
высокой квалификации и не хуже,  чем в высшей лиге получают, хотя 
и любители. Я бы даже сказал - большие любители...
- Это уж точно, как Лера говорит, - усмехнулась Инка.
- Я-то дура за инженера вышла,  а надо было за футболиста, - за-
смеялась Танька.
- Не в футболистах счастье,  - сказала Лера.  - А  рыбку  твою 
фаршированную я себе положу, вот это уж точно.
- Инна Алексеевна,  я тебя все одну вещь  всерьез  хотел  спросить, 
- начал Петро.
- Какую вещь? - с подозрением спросила Инка.
- Ты шибко партийная или не очень? - уставился в упор на  жену 
Петро.
- Я?..  Ты давай не темни,  спрашивай конкретно... - тем  не менее 
она задумалась, - в принципе я, конечно, партийная, а  вот насчет 
шибко или нет... Ты давай говори, чего хочешь.
- Можно и конкретно. Выпьешь?
- И причем тут партия?
- Может,  вам устав не позволяет.  А  за  "Спартак"?  Со  мной?  За 
детей пила,  неужели за "Спартак" не махнешь?  Уважь  мужика...
- А-аа, гулять так гулять, - махнула рукой Инка.
- А что,  действительно,  давайте за "Спартак", - сказал  Гриша. - 
Серьезно.
Вздрогнули.
"То ли водка не берет,  - подумал я, - то ли закуска хороша. Инка, 
и правда, готовить умеет, да и соскучился я по домашней еде,  же-
ниться что ли,  буду сыт,  обстиран,  да где ее  сейчас взять такую,  
которая и накормит, и спать уложит, и будет  смотреть на меня,  как на 
бога.  Раньше такие встречались  чаще, это уж точно, как скажет Лера, 
а сейчас не то..."
- Нет того веселья, - сказал я вслух.
- Правда,  ты чего такой мрачный?  - повернулась ко  мне  Танька.  
Она  раскраснелась,  веснушки почти исчезли на щеках,  зато ярче 
выступили на побелевших висках. - А ну, бери гитару,  пой...
- ...пока не удавили, - закончил я.
- Спой,  пожалуйста, чего тебе стоит, - заныла Танька, -  я очень 
прошу,  ты так давно не пел, про ватрушку хочу. Петечка, попроси его, 
дай ему гитару. Девицам своим разным, небось,  соловьем заливаешь-
ся, а друзьям отказываешь.
- Давай, брательник, спой, - в первый раз улыбнулся Петро. Когда 
он улыбается, зубы у него вылезают вперед и он напоминает  мне  
вампира,  зашедшего  в бар и спрашивающего: "У вас  есть коктейль 
"Кровавая Мери"?"
- И  я  бы с удовольствием послушал,  - сказал Гриша.  -  Серьезно, 
старик, спой.
- Подождите, я еще рыбы положу, - сказала Лера.

                 Ла, ла-ла-ла,
                 Ла, ла-ла-ла,
                 Песенка в воздухе кружится,
                 Как бабочка в летний день.

                 Здравствуй, моя хорошая!
                 Тянутся руки к рукам,
                 Теплой ватрушкой солнышко
                 Катится по облакам...

Подпев первый куплет,  Танька повернулась к Инке и стала  тихо 
расспрашивать ее про портфели,  про школьную  форму,  про  сколько 
это стоит, про... Лера тщательно дожевывала рыбу и искала глазами, 
что бы еще съесть... Алик смотрел в окно, он сам  когда-то играл на 
гитаре,  но забросил... Гриша курил и только  Петро маслеными глаза-
ми смотрел мне в рот...
Я нажал на голос в последнем куплете:

                 Как хорошо нам дружится -
                 Петь и смеяться не лень.
                 Песенка в воздухе кружится,
                 Как бабочка в летний день.

- Что-то ты сегодня слабо выступаешь,  - опять развернулась ко 
мне Танька. - Когда в гости придешь?
- А мне нравится,  - сказал Гриша.  - Серьезно. Помнишь,  как то-
гда в пансионате пели?
- Я ж под эту гитару и песенку влюбился по уши и головой  в хо-
мут добровольно полез, - вздохнул Петро. - За что ты, брательник, 
такой талантливый у меня и такой...
- Причем только здесь хомут? - перебила его Инка.
- А что,  действительно,  давайте за талант? - предложил  Гриша.
- Серьезно? - спросил я.
- Я могу, - сказал Алик.
- Ладно,  давайте сначала выпьем,  - сказала Танька, - а  потом я 
тебе должна что-то сказать.
Вздрогнули.
- Так вот, - продолжила Танька. - Ты должен к нам придти  и обя-
зательно с гитарой,  иначе мама в дом тебя не пустит,  ты  же знаешь, 
как она любит, когда ты поешь. Придет моя подружка,  тоже учитель-
ница,  ты ее не знаешь, такая прелесть, только вот  с мужиками ей не 
везет.
- Жениться тебе надо, факт, - сказал Петро.
- Давай,  старик, хватит питаться в столовой. Жена - это  удобно,  
правда ненадежно и невыгодно, хотя что я тебе рассказываю, - сказал 
Алик.
- Что-то ты у меня сегодня разговорился,  Алик,  это  уж  точно - 
сказала Лера. - Впрочем дома ты свое получишь. Инна, а  как ты дела-
ешь этот перец?
- Вот и я говорю,  что даже за столом себя вести не умеет, - заве-
лась вдруг Инка. - Захомутали видите ли его, на себя  бы оглянулся - 
это раньше гарцевал,  жеребец проклятый, а сейчас сидит, как старый 
мерин.
Петро закряхтел:
- Все равно женись.
- А давайте за наших жен, - улыбнулся Гриша. - Серьезно.
- Нет, нет, нет, вот подам утку, тогда и пейте, - заволновалась Ин-
ка.
- Утка - это хорошо, - сказала Лера.
- Я могу и без утки, - сказал Алик.
Вздрогнули.
Унесли салатницы,  положили подставку,  на нее водрузили  ко-
рытце утятницы, утку разрезали, разломали, разложили чернослив. 
Петро, крякнув, с хрустом вцепился в ножку. Танька подбирала со 
скатерти каждую уроненную  рисинку,  Гриша  аккуратно,  ножом и 
вилкой,  разделывал свой кусок, Лера, прежде чем есть,  последова-
тельно составила ассорти из мяса,  риса и чернослива,  Алик с набитым 
ртом постанывал от удовольствия,  а Инка поглядывала за всеми, 
чтобы тарелки не пустели. Наконец-то пробрало  и меня,  и я почувст-
вовал как тает в душе напряжение и снисходит благодушие.
- Нет,  вы как хотите, но утку Инна готовит превосходно,  - сказала 
Лера.
- Почему только утку?  - удивился Алик. - Ты же сама рецепт про 
перец спрашивала.
- И вообще утку готовил Петушок, - сказала Инка, закрасневшись. 
Петро ласково подмигнул ей. - Я только помогала зашивать да яблоки 
почистила.
"Не умеет лукавить,  - подумал я про Инку.  - Все у  нее  ясно, по 
справедливости, шибко партийная и прямая, как дротик.  И уж если 
убеждена в своей справедливости,  то  и  воюет  этой  справедливо-
стью, как дротиком. Дротик, дротик, бегемотик..."
И сказал вслух:
- Идет бегемотик и напевает:  чап-чап, чап-чап, чап-чап.  А рядом 
папа топает,  пыхтит,  переваливается и говорит сынку:  "Заткнись,  
идиот!" А тот опять чап-чап,  чап-чап...  Папа как  схватит его,  как 
вывернет наизнанку, как бросит. А вывернутый  бегемотик вскочил на 
ножки и давай опять:  пач-пач, пач-пач...
Засмеялись все.
- Что-то я не поняла, - сказала Инка.
- Его же вывернули, - объяснила Танька.
- Как носок, - сказал Гриша.
- И чего тут смешного? - пожала плечами Инка.
- Носок и то не всякий вывернешь,  некоторые стоят,  как  вко-
панные,  а тут бегемота, нешто вообразишь такое, - протянул  Петро и 
подмигнул мне. - Ты как? Чап-чап или пач-пач?
И плавно потянулся за бутылкой.
- Чап-чап, - сказал я.
- И я чап, - сказал Алик.
- А я пач-пач, - сказал Гриша.
- Нас оставалось только трое... - пропел я.
Вздрогнули.
- Пойдем покурим? - предложил Петро.
- А может в преф? - сказала Танька. - По маленькой.
- По пятачку, - усмехнулся Алик.
"Одно и то же, - подумал я. - Годами одно и то же. Отсюда и тос-
ка.  Собрала судьба компанию за одним столом, кто они?  Петро  - 
заводской работяга,  звезд с неба с Инкой не хватают,  зато честно 
пашут на своей фабрике и без таких как  он  откуда  взяться всему,  что 
окружает нас,  правда, с книжкой в руках я  их никогда не видел.  
Сколь же радужна эта иллюзия, как велико  и бесплодно это желание 
невозможного - если я восторгаюсь прозой Марселя Пруста, то так 
хочется найти себе единомышленников  в близких моих Петро и Ин-
ке... Не выходит... То ли стесняются,  то ли навыка нет к работе ума и 
духа.  Близкие далекие  родные  мои...  Танька и Гриша... Она - учи-
тельница английского языка,  он - инженер, последовательно прошед-
ший школу, армию, техникум  и  институт.  Бегают на слеты студенче-
ской песни где-то в подмосковных лесах, на джазовые концерты в 
каких-то домах культуры и клубах,  ходят в походы на байдарках, ездят 
по историческим местам - рядовые советской интеллигенции,  
ушедшие  в  мир  своей романтики и плывущие по течению... Всеядные 
в социальном  смысле этого слова и без претензий на что-то...  Алик и 
Лера в  чем-то  очень  схожи с Танькой и Гришей,  тоже из 
совдеповских  интеллектуалов, но есть и отличие, о котором редко 
говорят, но  которое постоянно ощущают.  Они - евреи. Из той дина-
стии русских революционеров,  репрессированных своей же властью, 
за которую они боролись и которую создали. Молодая поросль на 
пепелище великих иллюзий. Сфера их интересов элитарна - подполь-
ные  кинопросмотры,  чтение в списках или зарубежных оригиналах 
той  литературы, которой никогда не пройти сквозь бдительную цен-
зуру, они слушают "голоса", в курсе всех диссидентских новостей,  они 
пришли в этот мир обиженными и поэтому  всегда насторожены  и 
осторожны - сами никогда не начнут разговор о том, что видели и что 
слышали - боятся,  боятся стукачей,  КГБ, боятся нас,  своих друзей,  
боятся русских... Ну, а я-то чем лучше или хуже  моих застольников? 
Поэт, не имеющий ни одной публикации, автор  собственных песенок, 
подвизаюсь в обществе "Знание", вдовец...  Нет, я не пытаюсь их су-
дить по каким-то меркам, здесь другое -  Богом  и  родителями  дано 
мне обнажено чувствовать и знаю я,  что неладно,  что душно в этом 
мире,  и скучно и  грустно  нам  друг с другом... А как бы сломать этот 
ледок равнодушия?.. Почему бы не показать им самих себя  в зеркале 
гороскопа?  Здесь  не может быть лжи или уверток, уж слишком хо-
рошо знаем мы друг  друга..."
- А кому,  золотые мои,  бриллиантовые, погадать, судьбу  расска-
зать? - спросил я. - Мне гороскоп принесли.
- Небось японский? - спросила Инка.
- Нет. Гороскоп друидов.
- Это кто ж такие? Инопланетные что ли? - ухмыльнулся Петро.
- Вы хотите сказать,  что и я друид? - с чисто еврейским  акцентом 
спросил Алик.  - Лера, ты слышала, меня друидом обозвали.
- Так тебе и надо, - невозмутимо сказала Лера.
- Друиды - лесные жрецы, - пояснил я. - Двадцать лет они  долж-
ны были прожить отшельниками в святом лесу, чтобы предсказывать 
будущее. Так, кому интересно заглянуть в завтра?
- Как говорила бабушка моя, баба Груша, кстати, по имени  с де-
ревьями связанная,  сколько вы,  милые, не упирайтесь, а в  коммунизм 
нас всех все равно вгонют,  в светлое наше завтра, -  тихо, ни на кого 
не глядя, сказал Петро.
- Петь, ты это серьезно? - беспокойно спросила Инка.
- Да будет вам,  мне,  мне первой  гадать,  -  захлопала  Танька в 
ладоши.
- Когда родилась?
- Ну и нахал же ты,  запомнить не можешь,  а сколько лет  за один 
стол садимся? В сентябре, одиннадцатого.
- А год надо говорить? - настороженно спросила Инка.
- Нет.
- Читай про Татьяну,  сейчас все про нее узнаем, - потер  руки 
Алик.
- И я заодно узнаю, - сказал Гриша.
- Ты - ива,  в тебе ощущается  что-то  таинственное,  ты  полна 
неясных мыслей и желаний.
- Может, выпить хочешь? - сочувственно предложил Петро.
- Нет, просто сапоги купить, - поправил его Гриша.
- Вам смешно,  - покачала головой Лера,  -  а  ведь  это  действи-
тельно желание,  но очень неясное, потому что очень неясно, где их 
достать.
- Чутка  к  различным запахам и звукам,  - продолжил я и  добавил 
от себя, - особенно к звукам гитары.
- Насчет запахов очень верно,  замучила совсем, - вздохнул Гри-
ша.  - Задыхается от любого  моего  одеколона,  а  сама  французскими 
духами поливается и ничего. Серьезно.
- Никогда не отказывает себе даже в минутных радостях, -  читал я 
дальше. - Но не доверяйте ее кротости, она хорошо знает, что хочет, 
деловита и решительна.
- Сняла  решительно  пиджак  наброшенный,  - сказал Алик  сло-
вами известной песни.
- Своего  не  упущу,  - засмеялась Танька.  - Давайте-ка  выпьем 
пока не поздно. Петя, и Грише налей.
Гриша молчал.
Вздрогнули.
"И чего всполошилась?  - подумал я.  - Ну, женила Гришку  на се-
бе,  ну,  ездила к нему на Север,  где он служил срочную,  забеременела 
там - теперь-то нормальная семья, сын, Димка скоро в школу пойдет..."
- Ее  беззащитность зачастую только тактика,  - прочитал  я. - 
Чувство, не пропитанное любовным страданием, для нее мало  что 
значит.
- Тяга к любовным мучениям? - переспросил Алик и масляно  по-
смотрел на Таньку. - Так ты оказывается секси?
- А что тут плохого? - невинно уставилась на Алика Танька.
- А-а-алик,  - с расстановкой предупредила Лера.  - Я же  сказала, 
что ты дождешься.
- Под вербой родились Кутузов, Шостакович, Ирен Жолио-Кюри.
- Фредерика жалко, - глядя в стол, сказал Гриша.
- Какого Фредерика? - не поняла Инка.
- Мужа Ирки Жолио-Кюри, - объяснил Алик.
- А что, он ей муж? - спросил Петро. - И вообще, сколько  их было, 
Кюрей-то? Во семейка - и все священники.
- То Кюри, а то кюре, - поправила Лера.
- Совсем запутались,  - сказала Инка. - Давай теперь про  Гришу. 
По справедливости. Сначала про Таню, теперь про него.
- Август, шестого, - напомнил Гриша.
- Ты - тополь. Строен, декоративен, в молодости красив.
- Я был высоким,  - задумчиво согласился Гриша.  -  Помнишь,  в  
армии  мне  выдавали двойную порцию?  - спросил он у  Таньки.
- Но ведь ты же смухлевал там где-то,  с писарем договорился, вот 
он и включил тебя в список объедал.
- Дорожит уходящим временем, слишком рано начинает боятся 
старости и смерти, от этого страха быстрее стареет.
- Как? Как? Повтори, - попросил Гриша.
Я повторил.
- А кто ж ее не боится,  скалозубой?  - спросил Алик.  -  Давай 
дальше.
- Выглядит  мрачно в темноте.  - Все засмеялись.  - Чушь  какая-
то. Как можно выглядеть в темноте? Чувствует потребность  в дружбе, 
но мучается в окружении тех, кто не избран им самим.
"Молчат, - подумал я, - Гриша нас не выбирал, ни нас, ни  Таньку,  
но,  пожалуй,  никто  не  знает его истинного отношения..."
- Дорожит  мнимой свободой,  пессимист,  но  старательно  скры-
вает это.  Плохо знающие его принимают за веселого человека, до-
вольного жизнью.
- Что-то я не встречал в наше веселое время  людей,  довольных 
жизнью, - пожал плечами Алик.
- Это уж точно, - мрачно подтвердила Лера.
- И  чего жизни не радоваться?  - сказал Петро.  - Всяко  бывает. 
Только надо послать все подальше и расслабиться, верно  я говорю, 
Ин?
- Тебе бы только расслабиться, - с упреком сказала Инка.
- Его  оружием  в супружеских стычках является безразличие, до-
полненное улыбкой и шуткой. Под тополем родились Мопассан, Мен-
делеев, Сальватор Дали.
- Мопассан дружил только с избранными,  это уж точно,  -  засме-
ялся Алик.
- Кстати, что там про Алика? - спросила Лера, глядя на мужа.
- Нет, давай сначала про тебя, - сказал Алик.
- Будь вежлив,  уступи дорогу женщине,  даже  когда  она  подни-
мается на эшафот, - улыбнулся Гриша.
- У Леры февраль, очко, - подсказал Алик.
- Значит, двадцать первое февраля. Сосна. Изысканный силуэт, 
умеет подчеркнуть свои достоинства.
- Когда она в джинсах,  сразу видно как много у нее достоинства, - 
мечтательно сказал Алик.
- Замолчи, дай послушать, - одернула его Лера.
- Любит дом,  ценные предметы,  красивый интерьер. Культ  дома 
в самом широком смысле - для нее главное.
- Ничего себе культ,  ничего себе интерьер, вы же были у  нас, ви-
дели. Старый дом, гнилая кухня, правда, в центре. Арбат  рядом, и 
потолки высоченные, зато паутину со стремянки не снимешь.  Да  разве  
в  наших условиях можно хоть чем-то украсить  свой быт,  хоть что-то 
приличное достать?  - гневно заговорила  Лера.
- Знает,  чего хочет,  - перебил ее я.  -  Сосну  трудно  сбить с из-
бранного пути, она быстра и точна в действии.
- У нас в семье две пробивные силы - это Лера и бабушка,  - ска-
зал Алик. - Бабушка как ушла из богатой еврейской семьи в  револю-
цию,  так до сих пор и воюет  за  социальную  справедливость,  правда,  
в  масштабах подъезда.  Зато Лера все тащит в  семью.
- Лучше бы старая не экспроприировала бриллианты прадеда,  ве-
ликий был ювелир,  нам бы они ой как пригодились, - с гримасой пре-
зрения сказала Лера. - Ничего она от своей власти кроме  срока не 
получила.
- Потише,  дорогая,  - сказал Алик Лере, скосив глаза на  осталь-
ных. - Зато Муля устроила Мариночку в спецшколу. Не брали, а она 
добилась-таки своего.
- Будет теперь единственный простой ребенок в образцово-
показательном лицее.  Ты же знаешь чьи дети там учатся и среди  них 
маленькая жидовочка.  Представляю, как ей тяжело станется,  - нервно 
сказала Лера.
- Смела, неприятности встречает с поднятой головой.  Никогда не 
теряет главной цели,  готова на риск ради нее.  Все у  нее идет впрок, в 
угоду смыслу.
- Вчерашний суп никогда не выльет,  доест, это уж точно,  - ус-
мехнулся Алик. - И позавчерашний тоже. Отсюда у нас столько досто-
инства в джинсах.
- А кто у меня в компании? - спросила Лера.
- Коперник, Карузо, Элизабет Тейлор.
- Вот у Елизаветы Тейлоровой я понимаю  телосложение,  а  не 
теловычитание, - уважительно сказал Петро.
- Опять чего-то  не  хватает?  Завидуешь?  -  язвительно  спросила 
Инка у Петра.  - Хочешь,  я откормлю себе такую,  что  будет шире 
тахты?
- Я тогда с Лерой разведусь, - быстро сказал Алик.
- А скорее всего гораздо раньше,  - сказала Лера. - Давай  про не-
го,  сейчас точно повод для развода найдем.  Тринадцатое  апреля у 
него, несчастливое число.
- Клен ты мой опавший, - сказал я.
- Вот это точно, - погладила Лера Алика по лысине.
- В быту аккуратен... - начал я.
- Чушь, - авторитетно перебила Лера. - Никогда ничего за  собой 
не уберет. Может в грязной рубашке неделю проходить.
- ...несколько кокетлив, - продолжил я.
- Что, Алик, не в бровь, а в глаз попали? сказала Инка7
- Сам в тузы не лезет,  но козыри копит,  вступая в игру  по круп-
ному.
- А ну, раскрывай свои козыри! - закричала Танька. - Может, дей-
ствительно, перекинемся в преф?
- А я хочу теперь все про всех знать,  - возразила Лера.
- Неужели тебе неинтересно?
- Приобретает  репутацию  делового  человека  исподволь.  Жить 
предпочитает вне дома.
- Я же говорила,  что повод найдем,  - с удовлетворением  сказала 
Лера.
- Он скорее тоталитарен, его влечет весь мир.
Помолчали, видимо соображая,  насколько тоталитарен каждый из 
нас.
- Влечь-то он влечет этот мир, еще как влечет, - грустно  улыб-
нулся Алик.  - Только попробуй вырвись.  Моим собратьям по  горо-
скопу наверняка больше повезло.
- Среди них Леонардо да Винчи, Чарли Чаплин, Анатоль Франс.
- Ну,  что ж, теперь моя очередь, - Инка села прямо, как  школь-
ница за партой.
- Ты у нас яблонька. Раскидистая, не очень стройная, зато без 
труда приспосабливается ко любым условиям.
- Что там еще? - потребовала Лера.
- Везде,  как дома,  без боязни.  Динамичная, уверенная,  вынуж-
дает считаться с собой,  очень щепетильна, не выносит шуток в свой 
адрес.
- Кто ж их выносит? - рассудил Алик. - Я тоже не выношу.
- И я,  и я,  и я, - подняла руку Танька. - Помните, как  та тетка в 
анекдоте про очередь в мясной отдел.
- И ты тоже, - картинно уткнулся длинным пальцем в Таньку Пет-
ро, продолжая анекдот.
- Вечно увлекается, вмешивается в разговор. Самовозбудима про-
ектами и идеями.
- Последний ее проект - заключить  контракт,  уехать  на  Север за 
длинным рублем,  - вздохнул Петро. - Мне. А она останется здесь и 
тратит заработанные мной тити-мити.
- А что на твои шиши купишь?  - вспыхнула Инка.  - А еще  дочку 
хочет, сына ему мало.
- Сыты, одеты, обуты, чего еще надо? - проворчал Петро.
- Горда,  самолюбива, прямолинейна и безнадежно оптимистична. 
Руководимая хитрецом, становится орудием его интересов.  При этом 
чувствительная и ласковая, готова привязаться навсегда.
- Ерунда какая-то, а не гороскоп, - стала пунцовой Инка.
- Но про Петушка моего все-таки прочти. По справедливости. Да!  
Kто там такой же прямолинейный?
- Дарвин да Крупская. А растет рядом с нашей яблоней высокий 
кипарис.  Петр Кипарисов,  можно сказать.  И есть в  нем  нечто пер-
возданное, неиспорченное цивилизацией.
- Из дома никогда никуда не вытащишь,  даже  в  кино,  -  сказала 
Инка.
- Он придает большое значение счастью,  слава  и  деньги  его не 
волнуют.
- И про деньги верно, - торжествующе подтвердила Инка.
- Любит лес, животных, рыбную ловлю.
- Лишь бы от жены сбежать, - съязвила Инка.
- Ты  чего на мужика набросилась?  - вступилась за Петра  Танька. 
- Уж лучше рыбак с удочкой, чем алкаш с бутылкой.
- Ничего, потерпит, мужики свое место хорошо знать должны,- 
внесла свой вклад в беседу Лера.
- Жизнь  любит устаивать в кругу родных или старых приятелей.  
Избегает острых дискуссий,  неважно каковы их причины.  Констати-
руя факты, нивелирует их.
- Вот и я говорю, что соглашатель, - опять обратилась за  под-
держкой к другим Инка.
Но никто не среагировал на ее призыв.
- Непревзойденный в верности, как в любви, так и в дружбе.
Все посмотрели на Петра и,  наверное, в душе согласились  со 
сказанным.
- А кто там из рыбаков кипарисовых будет? - спросил Петро.
- Моцарт, Ромен Роллан, Луи Армстронг.
- "О,  Сан-Луи,  о город мой,  все люди - гады, лишь я -  святой..." - 
пропел Алик.
- Это ты святой? - с удивлением спросила Лера.
- А на самом деле, - сказал Гриша, - все святые при жизни были 
просто людьми с обычными потребностями и  желаниями. И  в каждом 
из нас есть доля святости, только вот какая?
- На этот вопрос ты ответишь всей своей жизнью, - сказал я.
- А ты какое дерево? - спросила Лера.
- Я не древо,  я - кустарник. Жасмин. Общительный, своей  бесе-
дой  притягивает к себе,  помимо своего желания становится  центром 
внимания.
"Сколько раз обжигался на этом,  - подумал я. - Открываешься 
полностью собеседнику,  а он думает,  что я оригинальничаю..."
- Большинству кажется беззаботным и только близкие знают  на-
сколько он чувствительно воспринимает реальность, как уязвим  и 
скрывает свои страдания.
- А  давно мы с тобой на рыбалке не были,  - положил мне  руку на 
плечо Петро.
- И меня возьмите, - сказал Гриша.
- Можно я с вами? - спросил Алик. - Только я не умею рыбу ло-
вить. Зато разливать могу..
- То,  что у других подозрительность - у него только вероятное 
допущение.  Связывает воскресение своих надежд с детьми.  Нуждает-
ся  в человеческом тепле,  гибнет  в  неподходящих  условиях. Жасми-
ном были Данте, Маркс, Булгаков.
- Жениться тебе надо - вот что, - решительно сказал Петро.
- Где невесту брать будем? - усмехнулся я.
- Найдется, - уверенно сказал Гриша.
- Поможем, - сказал Петро.
- Я тебе помогу, помогу, - пригрозила Инка Петру.
- А действительно,  почему не женишься? - спросила Лера. - Уж 
сколько лет прошло...
- Девять,  - ответил я. - И пять месяцев. Сейчас все хорошие за-
мужем, молодые - такие хищницы, а старуху мне и самому  не хочется.  
Да и сыну не всякая понравится, сама знаешь какой  он ревнивый при-
вереда.
- А что, рыбаки, не потренироваться ли нам перед тем как  заки-
нуть удочку?  - потер руки Петро и поднял рюмку.  -  Шайба  прошла 
все зоны. Вбрасывание!
Вздрогнули.
И пошли курить на лестничную площадку.
Дамы остались за столом.
- Есть у нас в бухгалтерии одна, - сказал, глубоко затягиваясь си-
гаретой, Петро. - Симпатичная. Людмила Рябова зовут.  Хороший 
человек.
Петро аж засветился.
- Сам понимаешь,  от станка надолго не убежишь,  но я по  делам 
своей бригады иногда захожу к  ним.  Аккуратная,  всегда  чистенько 
одета.  "Хотите чаю?" - говорит. И так искренне, что  отказаться не-
удобно.  А за чаем расспросит тебя обо  всем,  ей  расскажешь и на 
душе полегчает, вроде не чаю, а из родника напился. Очень хороший 
человек Людмила Рябова... Познакомить?
- Уметь  угостить  чаем  - это достоинство,  - подмигнул  Алик.- А 
как у нее с другими достоинствами?
- Знаешь,  Алик,  - Петро задумчиво рассмотрел Алика.  -  Мне в 
тебе одна черта не нравится.
- Какая? - насторожился Алик.
- Та, что твой зад пополам делит.
- Ну,  что мы, как финские лесорубы - с бабами о лесе, а  в лесу о 
бабах,  - примирительно сказал я.  - Как  твои  дела,  Гриш?
- А ты знаешь, кого называют скучным человеком? - вопросом от-
ветил Гриша.
- Нет.
- Тот,  которого спрашивают, как жизнь, а он начинает по  делу 
отвечать.
- Что с диссертацией?
- Пишу. Танька допекает, да и теща достает. Поэтому мы с  Дим-
кой гулять ходим. Идешь по бульвару, не торопясь, пенсионеры в до-
мино играют,  в шахматы, мамы с ребеночками, а чаще папы...  Навер-
ное,  у  тебя,  Петр,  на рыбалке также - забросил  удочку и сиди,  думай 
о приятном, о Людмиле Рябовой, например,  или о футболе, не так ли, 
Алик?
- Чего о футболе думать,  думать о другом надо, - мрачно  сказал 
Алик.  - Я и так верчусь и эдак, вкалываю за двоих, надеюсь сделают 
руководителем сектора. Ничего не получается и не  может выйти у 
беспартийного еврея.  Лера говорит, давай уедем.  Куда угодно. На-
доело все.
- Да брось ты.  Ничего хорошего в этом нет,  - попытался  возра-
зить я. - И потом, как ваша бабушка это переживет?
- Иди лучше к нам на завод, - предложил Петро. - За нашу  шах-
матную команду будешь выступать.
- Чем же ваша команда лучше других? Такая же, как и все

- вяло отмахнулся Алик.
Разговор иссяк,  мы еще постояли,  помолчали, докурили и  вер-
нулись за стол.  Пили чай с тортом,  еще раза три "на посошок".
Оделись, вышли на улицу. Петро пошел провожать нас до метро.
Падал тихий  снег.  Природа  вершила торжественный обряд  по-
крова.  Снегом скрывались людские следы, снежные валики подчерки-
вались черными ветвями деревьев,  на подоконниках оранжевых окон - 
соболиные  воротники,  занесенные  машины  потеряли  свои машин-
ные очертания. Петро все хвалил мне хорошего человека Людмилу 
Рябову. Гриша с Танькой поймали такси и скрылись за  снежным зана-
весом. У стеклянного куба метрополитена я расцеловался с Петро,  он 
пошел провожать Алика и Леру, а я сел в вагон,  достал  бумажную  
трубочку гороскопа и опять стал читать  про яблоню и кипарис,  а 
значит,  про Инку и Петро,  неродного  моего  сводного  брата,  дороже  
которого нет у меня никого на  свете,  как мне хорошо у них,  как 
оттаивает за кипено  белой  скатертью их стола ледяной ком моих 
неурядиц и какая белозубая  улыбка у Инки, я читал про иву и тополь, 
представляя себе Гришу и Таньку, сколько же серых замшевых вес-
нуушек на ее побледневших от выпитого висках, она, наверное, также 
мелела лицом в  снежной пустыне Севера, на белых подушках чужих 
постелей, когда приезжала к нему в армию, может, и мне махнуть на 
все рукой  и  напиться чаю с Людмилой Рябовой,  я читал про сосну и 
клен,  то есть Алика и Леру, вспоминал их черноглазую Мариночку, 
когда  я  к ним прихожу в гости,  она всегда забирается ко мне на  
колени и рассказывает мне тихо на ухо свои фантазии, как хорошо  
было  бы положить под елку подарок сразу для всех людей на  свете,  
чтобы утром,  после рождественской ночи  они  раскроют  конверт,  а в 
нем белая, как снег, бумага, на которой написано  МИР и будет мир, 
мир всегда, мир должен царить и в нашем вагоне,  летящем в снежной 
ночи, мир должен царить в городе и моей  стране,  где у каждого свой 
день рождения и свой гороскоп,  по  которому каждый из нас и камень, 
и дерево, и зверь, и птица...
Я  поднял  голову.  Держась  за  поручни,  раскачивались  вместе  
с  вагоном  те,  о ком я сейчас думал,  и я был частью  всех,  как и все 
мы, несмотря на свои личные характеры и судьбы,  входим  в состав 
рожденных на этой земле и наполняем даже  не такое понятие как 
НАЦИЯ,  а нечто иное - советский народ. И  кто наши друиды? Где их 
святой лес? И по чьему мы живем гороскопу?  Мы летели по черному,  
как тоска,  туннелю и  усталость  чернела в наших зрачках...  Я ехал,  
качаясь,  и в точку смотрел...  Сидел я,  качаясь,  и в точку смотрел...  
Качаясь, я в точку ехал-смотрел...
                  я ехал качаясь
                  вагон расширяясь
                  сузился в точку
                  и вытряс трамбованно первую строчку
                  душа дыбится в стон
                  так трамбовал гремящий вагон
                  и первая строчка висела как тромб
                  самопризнанье
                  самоуслыша
                  несамоубийся
                  от эмопознанья
                  отчаясь рассвет
                  мозгами серел
                  я ехал качаясь
                  и в точку смотрел.


1



                       ЯЩИК С ГРАНАТАМИ
Одна и всепоглощающая страсть - охота - связывала морского 
полковника  Бурова и ничем непримечательного инженера Голикова. 
Они договорились о встрече, но Голиков уже  опаздывал,  чего  пол-
ковник  Буров, как человек военный, не любил. Дать наряд вне очере-
ди или наложить иное взыскание на Голикова,   как человека сугубо 
штатского и ему неподчиненного, Буров не мог, но обязательно пожу-
рит за не пунктуальность.  Сделает он это чисто по-дружески - но все 
равно выговор Голикову получать никак не хотелось и он решил пре-
дупредить  полковника по телефону, что задерживается.
План розыгрыша созрел у Голикова мгновенно, как озарение,  по-
ка он крутил диск аппарата. Голиков даже обрадовался складной  и 
вовремя пришедшей идее - розыгрыши всегда были одной из охот-
ничьих традиций и оставляли надежду,  что озадаченный Буров поза-
будет отчитать Голикова за опоздание.
Короткие гудки.  Занято. Не беда - время для Голикова перестало 
неумолимо сокращаться и потекло своим рядовым чередом.
Голиков опять набрал номер. Его расчет строился на реальном 
факте  -  их  общий  товарищ по охотам Кульпаев находился в  Таш-
кенте, о чем Буров был прекрасно осведомлен.
Наконец-то соединилось.
- Вас слушают, - отозвался Буров.
- Это квартира полковника Бурова,  пожалюста? - восточным  
сладким голосом, как ему казалось, пропел Голиков.
- Совершенно точно, - настороженно подтвердил Буров.
- Игоря Валентиновича попрошу пригласить.
- Буров у аппарата.
- Салам алейкум,  товарищ полковник  Игорь  Валентинович!  
Меня Мурад зовут. Вам привет от Кульпаева. Из Ташкента.
- Спасибо.
- Большое пожалюста. Кульпаев просил позвонить вам. И пере-
дать.
- Что?
- Ящик.
- С чем?
- С гранатами.
- С гранатами?
- Да. Вот-вот взорвутся. Такие спелые.
- А вы где сейчас находитесь?
- Я? На вокзале. С гранатами.
- Значит, на вокзале...
- Да, поезд уже приехал.
- Хорошо.  Ко  мне сейчас один товарищ должен явиться через... 
шестнадцать минут.  Я смогу быть на вокзале в  девятнадцать ноль-
ноль.
- Зачем приезжать,  извините?  Сам приеду и ящик привезу,  мне 
все равно ночевать негде.
- Как ночевать? Разве Кульпаев вам не говорил, что у меня  только 
однокомнатная квартира?
- Нет, он говорил, что вы - хороший человек.
- Правильно говорил,  - после паузы вздохнул полковник. -  Запи-
шите адрес.
Голиков подтверждающе  похмыкал в ответ на диктовку Бурова, 
искренне пожелал Бурову и себе скорой встречи и,  не  торопясь, вы-
шел из дома.
- На двадцать четыре минуты изволите быть  невежливым,  -  вме-
сто приветствия сказал открывший дверь Буров.
"Не сработало", - с досадой подумал Голиков.
- Представляешь,  что Кульпаев учудил? - покрутил головой  Бу-
ров. - Гранаты прислал из Ташкента.
- Рыбу глушить? Это же браконьерство.
- Да не боевые,  а обыкновенные гранаты,  что на деревьях  рас-
тут, а может,  и не на деревьях, не знаю, не бывал я в садах  славного 
Узбекистана,  только в горах,  на охоте, сам знаешь...  Ну, до чего он 
некстати, этот Мурад...
"Сработало", - усмехнулся про себя Голиков.
- Тут, понимаешь, дело деликатное, - озабоченно продолжил  Бу-
ров. - Мне одна особа рандеву назначила.  Свидетели категорически 
нежелательны.  Не  обо мне речь...  Но затаскают же потом  Мурада 
этого. Жаль парня.
- Почему только Мурада? - вытянулось лицо у Голикова. - А  я 
разве не свидетель?
- Тебя они знают. Наверняка давно проверили, кто ты и что  за 
птица. А Мурад... Тем более из Ташкента. Сам знаешь, что там  сейчас 
творится...  Процессы, коррупция, миллиарды... Тем более  с граната-
ми... Подрывник...
- Что за особа? Расскажи толком.
- Не что, а кто... Из японского посольства. Понятно?
- Японского? Непонятно.
- Жена атташе по культуре или что-то в этом роде. Во всяком слу-
чае она так утверждает.
- Где же ты ее подцепил?
- В комиссионном, где ружьями торгуют. Она там приценивалась 
к одному стволу. Я ей посоветовал... Ну и... Телефон дал.
- Иностранке? Домашний телефон?
- Да она по-русски чешет лучше,  чем по-японски. С акцентом, 
правда.
- Когда же она приедет?
- За ней следят.  Наши...  из Комитета. Она сейчас уходит  от 
"хвоста". И звонит мне время от времени.
- Как звонит?
- У нее телефон в машине. Япония все-таки.
- Что же наши не могут подслушать, что она тебе звонит?
- Мой телефон прослушивается, это точно, а вот ее нет.
Голиков тихо  снял  кожаные тапочки,  в которые он переобулся, 
и, нагнувшись, потянулся за своими ботинками.
- Я,  пожалуй, пойду, Игорь... Валентинович, - сдавленным  от на-
клона голосом пропыхтел он.
- Ку-да?
- У тебя гости... Мурад... Гранаты... Неудобно.
- Еще как удобно,  - категорически возразил Буров. - Наоборот, 
поможешь.  Я пойду Анито-сан встречать,  а ты  приготовь  чего-
нибудь, вот-вот  Мурад явится,  ты его прими - и на кухню.  Да пусть 
разуется... А там видно будет, сообразим.
- Не...  - замахал руками, как мельница, Голиков и застыл  от те-
лефонного звонка. Стих, словно ветер.
- Извини, - удалился в комнату Буров.
Слышно было как он кричал в трубку:
- Нет здесь таких!  И не звоните больше,  вы все время не  туда 
попадаете. Ясно?!
- Все в порядке, - вернулся в переднюю Буров. - Ждет меня  на 
соседней улице. Пойду к ней. А ты - как договорились.
Буров ушел,  а  Голиков  маятно  послонялся  по передней,  по-
смотрел зачем-то в глазок,  выпукло вывернувший обитую дерматином 
соседнюю дверь. Ему почудилось, что там, за дверью напротив тоже 
кто-то стоит и смотрит на него. Голикову хотелось тихо  исчезнуть, 
раствориться, слинять и к тому были все возможности,  но совершенно 
неожиданно он ощутил отчаянный стыд за свой страх.
"А чегой-то это я в натуре?" - подумал  Голиков.  -  "Перестройка 
же,  гласность, сколько можно трястись, ну, собираюсь  я в Чехосло-
вакию, не пустят что ли, если узнают, что я у Бурова  с  японкой  
встречался?  Да  и откуда узнают?  И что они у меня  спросят? О чем? 
Не я же японке свидание назначил. Так, случайно  оказался.  На  охоту 
мы собираемся с товарищем...  полковником.  Тут зашла какая-то 
женщина,  я подумал,  что знакомая Игоря Валентиновича, о чем го-
ворили не помню, японский городовой..."
Звонок в дверь разорвал атмосферу  ожидания,  похожую  на  
предгрозовое удушье.
Голиков щелкнул замком.  На пороге - невысокая  фигура  в  
пальто и сапогах.  Из щели между замотанным вокруг шеи шарфом и  
надвинутой на лоб меховой шапкой на Голикова смотрели  раскосые  
черные глаза.  С той восточной немигающей непроницаемостью,  от  
которой становится не по себе.
- Чего встал столбом?  Принимай по полному протоколу Аниту-
сан, - на весь подъезд пророкотал Буров.
Японка была совсем миниатюрной и от того казалась еще более 
широкоскулой.  Желтолицая, с розовыми губами и черными густыми 
блестящими волосами,  стриженными под мальчишку.  Привычно  
разулась,  скинула  пальто  и шапку на руки Голикова и деловито  ос-
мотрела комнату, кухню, даже заглянула в совмещенный санузел.
- Ничего,  - гортанно резюмировала она самой себе.  -  Вы  кто? 
Горикоф? Игор-сан говорир.
"Все правильно",  - обреченно подумал Голиков,  - "Японцы  ино-
гда "л" как "р" говорят. Вот влип..."
- Мурад не приехал? - осведомился Буров.
- Нет.
- Вот чурка,  где же он шляется? А ты чего встал столбом,  левое 
плечо вперед - на пище-блок!
Голиков не желал покидать прихожую,  в которой желанным ис-
ходом желтела дверь,  но Буров буквально вытеснил  его  до кухни, 
вручил нож, разделочную доску и батон хлеба:
- Потоньше нашинкуй, не как у костра в поле, понял?
Ножи у  Бурова всегда были отменные.  Голиков старательно  ре-
зал батон, искоса поглядывая на "высокую" гостью. Она с ногами за-
бралась на диванчик,  стоящий на кухне,  и курила "Малборо" с  не-
проницаемым, как у идола с остова Пасхи, лицом.
Буров в комнате копался среди аудиокассет,  выискивая подхо-
дящую к моменту музыку.
- Только здесь,  где СССР,  могу немножко отдыхать,  -  в  про-
странство  произнесла  японка.  - Женщина должна все делать,  госпо-
дин дома нельзя работать!
"Господин" Голиков уныло вспомнил свою "госпожу", как она  
возвращается домой,  кряхтя садится на галошницу в прихожей,  а  
Голиков встает на колени и стягивает с нее сапоги.
Анито-сан выгнулась по-кошачьи,  спрыгнула с дивана и залезла 
в холодильник. Внимательно изучив его внутренности, японка помор-
щилась:
- И почему Игорь-сан не ходит на супер-маркет,  в магазин  
"Березка-шоп"?
"Я бы и сам не прочь побывать  в "шопе",  вот из Чехословакии 
разве сертификаты привезу..." - Голиков отрезал  совсем  тонкий кусо-
чек хлеба.  И вспомнил свой холодильник, всегда грохочущий по но-
чам, как несчастный, страдающий несварением содержимого.
Вернулся Буров,  он словно принес с собой звуки  оркестра  Поля 
Мориа и втроем они быстро управились с сервировкой стола. 
Буров аккуратно и уверенно разлил по стопкам водку, Аните  на-
равне со всеми.
- Со свиданьицем!  - отставил горизонтально локоть Буров,  так  
солдаты  меняют почетный караул у мавзолея Ленина.  - Или,  как 
говорят у нас на флоте, да и на охоте, за успех безнадежного дела.
Если мужики ахнули и,  морщась, разом потянулись к закуске, то 
японка втянула в себя "Московскую", как пчелка нектар.
"Со свиданьицем...  С международным... Дело похоже безнадеж-
ное, значит, с досвиданьицем..." - несвязно подумал Голиков.
- Между первой и второй  перерывчик  небольшой,  -  Буров  спо-
ро разлил еще по дозе.  - За тех, кто в море, заграницей и в  венериче-
ской больнице!
- Это за меня,  - вскинула на Бурова черные маслины своих  глаз 
японка. - Я живу заграницей.
И повернулась к Голикову:
- У вас много венерического?
Голиков поперхнулся водкой.
- Я не про вас рично,  я про вашу страну,  -  поправилась  Анита.
- Голиков в этом вопросе не специалист,  у него дома  не жена, а 
настоящая держиморда, никогда просто так на охоту не  отпустит, 
обязательно со скандалом. И где ты ее только откопал?  А тост был не 
за тебя, Анита-сан, а за нас, мужчин.
- За них можно и два раза.
- Нет уж, дудки. Как говорят гусары, за баб-с!
Буров оттопырил мизинец и заржал,  как жеребец кобелиный.  
Глаза его масляно облизывали японку.
- У русских не женщины,  а бабы? И что такое держать мордой? - 
японка опять повернула к Голикову свое лицо-луну.
- Игорь Валентинович шутит.  Держиморда - персонаж из пьесы 
нашего великого писателя Николая Васильевича Гоголя. "Ревизор" 
называется.
- Ревизор?  А-а-а...  это инспектор.. ГАИ, не так? Они на  улицах 
стоят, деньги требуют.
- Во-во,  это ты точно,  - Бурова явно развозило. Голиков  пре-
красно знал по совместным  застольям  на  охоте,  что  Буров  всегда 
быстро впадает в состоянии пьяной эйфории,  начинает хохотать,  
бурно веселиться. - Ревизоры хреновы, на каждом углу по менту,  
слышь,  Борис,  приходит такой к своему начальнику -  окажите мате-
риальную помощь,  дайте ограничительный знак  сорок  километров, 
поставлю там, где его никогда в жизни не было - все, кто за  рулем - 
мои.
- А в Японии ревизоров нет, может и есть, но я их никогда  не ви-
дела. У нас много чего нет - только остров голый. Вы умный  Горикоф, 
все знаете, мне Игорь говорир, простите, я иногда неправильно 
говолю, вот опять перепутала, вы лучше скажите, почему  у вас такая 
богатая страна, столько деревьев, руды, земли, а вы  такие неимеющие 
- ни авто,  ни домов,  ни поехать отдохнуть  на  Канары, а?
У Голикова то ли от водки,  то ли от волнения закружилась  голо-
ва.  Он стал мучительно припоминать до одури набившие оскомину 
пионерские сборы,  комсомольские слеты, институтские семинары по 
марксизму-ленинизму, занятия политкружка на работе, беседы с аги-
таторами перед очередными выборами  в  Верховный  или  какой  
другой  Совет -  что же там говорили о достоинствах нашей  системы 
развитого социализма? Ага... кажется...
- Во-первых,  мы строим социалистическое общество впервые  за 
всю историю человечества по научно обоснованным принципам  и  
законам, - поначалу тихий голос Голикова окреп.  - Есть три источника 
марксизма...
- Я предпочитаю им только этот,  - Буров потянулся к  бутылке. - 
Ты ей еще про "Антидюринг" что-нибудь загни, серые они  япошки, ни 
хрена не знают.
- Во-вторых, у нас бесплатное медицинское обслуживание, -  Го-
ликов опять снизил темпы изложения,  последний довод не показался 
ему столь убедительным,  как  предыдущий,  Голиков  тут  же  вспом-
нил,  сколько он потерял здоровья и времени в изматывающих  очере-
дях,  когда проходил диспансеризацию перед поездкой в  Чехослова-
кию.
- В третьих,  жилье.  Только в прошлом году в СССР   введено в 
эксплуатацию два миллиона квадратных метров жилья. Из  года в год 
растет благосостояние советских людей...
Снизошла благодать и проглочен спазм горла, словно открылось 
дыхание у певца, органно зазвучала музыка пропаганды в исполнении 
простого советского члена профсоюза товарища Голикова,  завороже-
но слушала, широко раскрыв глаза цвета черного бархата  Анита-сан, 
даже Буров перестал скалиться, притих и с нескрываемым интересом 
уставился на Голикова.
- А ты оказывается соловей... - с уважением хмыкнул он. И  доба-
вил, - разбойник...
- Я всегда говорила мужу,  что Союз Советских Социалистиче-
ских Республик - это...  это... - Анита не смогла найти слов,  она  по-
краснела,  как  краснеют  желтокожие  и стала вкусной на  взгляд,  как 
персик. - Горикоф, вы меня победили, я уже завтра,  нет сегодня сде-
лаю мужу ультиматум, переедем в СССР, а не захочет, Игор-сан раз-
решит пока пожить здесь...
Буров замотал головой, как пьяный матрос в кабаке:
- Ты лучше с мужем возвращайся к себе, на остров свой голый, и 
там расскажи про это...  ну,  что тут Голиков излагал, а  лучше вызови 
его в Токио,  по линии  советско-японской  дружбы,  ты, Голиков, как 
не против съездить к самураям?
Голиков растерянно осознал,  что он только что помог полковнику 
Бурову завербовать Аниту,  да и сам попался, но в то же  время 
полыхнула румянцем, засияла блеском глаз, задрожала в руке подня-
той рюмкой вырвавшаяся из затаенности неутоленная мечта  взойти по 
склону священой горы Фудзи-яма,  своими глазами  увидеть рассвет в 
стране восходящего солнца,  и сидеть в саду семнадцати камней, где 
никогда не увидишь больше шестнадцати...  А может,  их шестнадцать, 
а видишь только пятнадцать?.. Голиков  уже размышлял, где бы 
справиться поточнее, у Аниты-сан вроде бы  неудобно... Словно 
напрашиваешься...
- В мае устроит? - деловито спрашивал Буров.
- В мае хорошо,  в мае цветет сакура,  - закивала головой  Анита.
- Не путай "Сакура" - это ресторан японский, - отмахнулся  от нее 
Буров.  Кстати,  ты же сейчас в Чехословакию  намылился,  так тебе 
справку о здоровье не надо будет еще раз получать...
Буров уже планировал, как совместить весеннюю охоту с поезд-
кой  Голикова,  Анита уверенно подливала масла в огонь - она  помо-
жет быстро сделать визу Голикову,  есть у нее дружок в консульском 
отделе,  а вот за это обязательно надо махнуть, сказал  Буров, нет,  не 
за дружка, а за Аниту, зови ее, Голиков, просто  Анютой, Нюра-сан, 
Анюта, в свою очередь, захотела выпить за Бурова, потом Голиков 
поднял тост за них и за дружбу советского и  японского народов,  и  
даже неуклюже поднялся...  Голова у него  закружилась и он опомнил-
ся только в другой комнате,  где мерцал  ночничок и Анюта прижима-
лись к нему в медленном блюзе...
Ослепительно вспыхнул свет, в проеме дверей стоял Буров:
- Анита-сан, ты сама просила предупредить...
- Домари...  - по-японски поблагодарила Анита,  мгновенно  оде-
лась и исчезла, не обернувшись, не попрощавшись за дверью.
Буров и Голиков вернулись на кухню.  Посуда была  помыта,  
лишь  на столе стояли рюмки с водкой и блюдце с двумя кусочками  
черного хлеба, увенчанных половинками солененького огурчика.
- Давай,  на посошок,  - предложил Буров.  - А Мурад  чегой-то 
так и не приехал, чурка с гранатами...
Голиков слегка протрезвел,  а ведь нескладно  получилось,  обма-
нул он не только друга, но, можно сказать, будущего, а может и  уже 
настоящего... резидента, а с резидентами шутки плохи, вдруг  не пой-
мет, обидится, сдаваться надо скорей... И впредь ни-ни...
- Да нет никакого Мурада, - застенчиво улыбнулся Голиков.  - Это 
я... придумал... товарищ полковник...
Буров остро глянул на Голикова и вдруг расхохотался:
- Ну, ты даешь!
Буров крутил головой и все больше заходился в смехе.  Пронесло,  
облегченно вздохнул Голиков и тоже засмеялся. Они смотрели  друг  
на друга и, словно в рот влетела заразная смешинка,  смеялись, умол-
кали, чтобы вытереть слезы, и снова сотрясались в  приступе ржачки, 
пока Буров не выдавил:
- Анита тоже не японка...
Увидев выражение Голиковского лица,  Буров впал в истерику. 
Он с большим трудом остановился, чтобы, давясь, рассказать,  что... 
Анюта с Алтая... где он охотился в прошлом году... дочка егеря... про-
ездом в Москве... и что они разыграли так не одного  Голикова...
Голиков сидел на скамеечке около дома Бурова и редко,  но  
сильно икал. Подмораживало, но его совсем не тянуло возвращаться в 
дом,  где встретит его не гейша, а "настоящая держиморда",  как изво-
лил выразиться Буров,  а утром, после неминуемого скандала, придется 
трястись в давке автобуса на службу, на которой ждет его свой ре-
зидент.
Время от времени он поднимал голову вверх,  где в черной,  как 
глаза Аниты-сан,  темноте заманчиво подмигивали звезды неведомых 
миров...
                                                1977 - июль 1997


1







                         КРАСНЫЙ ТУМАН
Лосин вошел первым в пустой полусумрак купе,  поднял  свой  ба-
гаж на верхнюю полку,  повесил шинель  на плечики,  раздернул  пах-
нущие влагой прачечной белые шторки и присел у окна, разглядывая 
перрон вокзала с его негромкой ночной сутолокой.
Равнодушно светили молочные шары фонарей.
Уютный кубик купе создавал иллюзию  спокойной отдельности,  
за неплотно  задвинутой  дверью  стукались чемоданы,  шуршали о  
стены плащи, переговаривались, сдерживая дыхание, голоса.
Несильно прогрохотала сдвинутая по желобу дверь,  долговязый 
худой мужчина в толстых очках,  которые  сильно увеличивали  его 
глаза, склонился из коридора в купе, пытаясь разглядеть нумерацию 
мест. Он сморщил нос, обнажив крупные желтые зубы, шумно дышал,  
что-то  зло  пробормотал себе под нос,  торжествующе  выпрямился и, 
обернувшись, произнес:
- Я же говорил,  что пятнадцатое здесь и,  как всегда, был  прав.
Он поставил  небольшой  чемодан вдоль дивана и сел рядом с  Ло-
синым.
- Вот и прекрасно, - сказал вошедшая вслед за ним женщина.
- Добрый вечер!
- Здравия желаю,  - негромко, но по-военному четко ответил  Ло-
син.
- Вольно, - рассмеялась женщина и, закинув руки за голову,  спус-
тила на шею платок. Она села напротив Лосина, раскинув полы  рас-
стегнутого плаща.
Последней в купе боком вошла толстая  девочка  с  сердитым  ли-
цом. Она плотно уселась рядом с женщиной,  которая, обмахиваясь 
платочком, улыбалась Лосину.
Свежий аромат лаванды перебил казенные запахи купе.
В полутьме неясно светилось ее лицо, блестели глаза, матово 
сверкала на белой шее нитка гранатовых бус.
Лосин невольно стал открыто рассматривать ее,  пока, спохва-
тившись, не повернул голову к девочке.  Та сидела, мрачно уставив-
шись в крепко сцепленные руки с обгрызенными ногтями.
Потом Лосин  взглянул  на  соседа и встретился с огромными  не-
мигающими глазами, как бы плавающими в аквариумах очков.
Силой случайных  обстоятельств Лосин оказался в кругу незна-
комых ему людей и сидел среди них,  как свой,  как близкий, и  Лосину 
представилось, что воцарившееся молчание  -  это пауза в  разговоре, 
когда все уже сказано-пересказано друг  другу  перед  прощанием.
Ощущение это, однако, было у Лосина кратковременным, именно 
молчание обеспокоило его,  поменяло его ощущения на обратные  - он 
понял, что они стесняются при нем говорить прощальные слова и  
проявлять  свои чувства - судя по единственному чемодану,  ехал из 
них кто-то один.
- Извините, - приподнялся Лосин со своего места.
Очкастый сдвинул ноги вбок. Лосин, протискиваясь между ним и 
столиком, прижался к коленкам соседа, ощутив, какие они худые  и 
острые.
Пробравшись по коридору,  Лосин вышел в тамбур и по решетча-
тым металлическим ступеням спустился на асфальт перрона.
Прошелся вдоль  вагона и остановился под столбом с большим  
круглым циферблатом электрических часов.
В черной  щели  между вагоном и платформой неожиданно воз-
никла голова обходчика. Молоточком на длинной ручке он постучал  
по колесам, приподнял и захлопнул буксу.
Звук этот напомнил Лосину щелчок замка портсигара, он достал 
папиросу, чиркнул спичкой, лицо его осветилось. Затянувшись  дымом, 
он приподнял голову и увидел, что стоит под окном своего  купе.
Сквозь стекло на него смотрела сверху женщина, как на картине 
Крамского "Незнакомка".
Спичка, догорая,  обожгла пальцы. Лосин выронил ее и затер  са-
погом.
Дрогнули стрелки часов,  колокольчик динамика  гулко  объявил, 
что посадка заканчивается.
Сделав пару глубоких затяжек, Лосин вернулся в вагон, но в  от-
крытую дверь купе не вошел, а остался стоять в коридоре, опираясь 
спиной о подоконный поручень.  Женщина в проеме между диванами 
склонилась  к окну,  опираясь на локти. Плаща на ней уже  не было, 
платье приподнялось, обнажив стройные ноги.
Поезд тронулся,  вагон  несильно дернулся,  и ей пришлось,  
удерживая равновесие,  изогнуться и выпрямиться.  Она облокотилась 
на  верхние  полки  и помахала руками тем,  кто остался на перроне.
Потом повернулась лицом к Лосину.
Волна густых каштановых волос, удерживаемых красной закол-
кой, карие, ореховые глаза в овалах пушистых ресниц, полные губы, 
тронутые розовой перламутровой помадой, и белая белая кожа.
- Что же вы?  - с упреком сказала она Лосину. - Я беспокоиться 
начала.
Неправда, подумал  Лосин,  я  стоял  под  окном  и вы меня  виде-
ли, но не сказал этого.
- Заходите же.
Лосин вошел, задвинул за собой дверь.
В купе  вспыхнул  свет,  заиграла  музыка из репродуктора.  Бод-
рый мужской тенорок под ритмичный аккомпанемент запел:  "Хорошо 
на верхней полке у раскрытого окна..."
- Евгения, - протянула она ему руку. - Можно просто Женя.
- Николай, - успел ответить Лосин.
Вагон загрохотал на стрелке,  их качнуло и Лосин  инстинктивно 
крепко ухватился за ее ладонь.
- Так больно,  - улыбнулась она.  - Но боль бывает разной.  Эта - 
приятная.  А давайте-ка лучше присядем.  Скажите,  как вы  переноси-
те морскую болезнь?
- Какую болезнь?  Морскую?  Не понял, - немного озадаченно  
переспросил Лосин.
- Ой, правда, при чем тут море? Вас в вагоне не укачивает?
- Нет, - пожал плечами Лосин.
- Ни на пароходе, ни в самолете, ни в машине? Когда по горам 
едете?
- Никак нет, не укачивает.
- А меня мгновенно,  ну мгновенно и все, что тут попишешь?  Я на  
море  даже смотреть не могу,  когда волны большие.  А вы,  сразу 
видно, мужчина крепкий.
- Не жалуюсь, - согласился Лосин.
По здоровью признан первым в части,  подумал  он.  Первым.  
Здесь я лучше всех.  Даже Хмелика. Вот только курю. Не могу отвы-
кнуть. А надо бы. Хмелик не курит.
- А какое у вас звание?
- Капитан, - покосился Лосин на левый погон своего кителя.
- Вот чего никогда не могла запомнить - это как вы,  военные, 
умудряетесь различать друг друга?
- Продольная полоска на погонах  называется  просветом,  -  пока-
зал Лосин.  - Просветов бывает один или два.  Один просвет,  одна 
звездочка - младший лейтенант,  две звездочки - лейтенант,  три - 
старлей, четыре - капитан.
- Один,  два, три, четыре, - вслух посчитала Евгения звездочки 
Лосина. - Получается капитан.
- Так точно.
- И чем больше просветов, тем лучше?
- Тем старше по званию. А насчет лучше... не знаю. Вот стану ге-
нералом, скажу. Хотя есть такая шутка: живу, как генеральский погон, 
без просвета.
- А голубое что значит?
- Авиация.
- Вы летчик?
- Угадали.
- Летчик.  Капитан. Мне крупно везет в жизни, если учесть,  что я 
обожаю военных, особенно летчиков.
- Билетики попрошу, - вошел в купе проводник.
Он присел рядом с Лосиным, разложил на коленях черную сумку с 
пронумерованными кармашками.
Оказалось, что Лосину ехать почти до конца,  а Евгении выходить 
на остановку раньше.
- Чай пить будете?  - спросил проводник, равнодушно-
оценивающе глянув на Евгению и Лосина.
  - А есть в поезде ресторан?  - спросила она.  -  Я  ужасно  прого-
лодалась. Почему-то в дороге всегда есть хочется.
- Между седьмым и восьмым вагонами.  До двадцати  трех,  -  
поднялся проводник, на ходу складывая свою черную сумку.
- Разрешите,  Евгения, пригласить вас на ужин? - расправил  грудь 
Лосин.
- Разрешаю с удовольствием, - милостиво согласилась она.
С удовольствием дороже,  усмехнулся про себя Лосин. Дорожное 
приключение,  ах,  ах,  ах.  Завтра он в части расскажет...  Хмелику. 
Нет, не Хмелику, но обязательно в его присутствии.
Евгения уже прихорашивалась  перед  зеркальцем  пудреницы,  
изъятой из маленькой сумочки.
- Готово, - щелкнула она крышечкой.
Звонко щелкнула, словно дала старт какому-то новому забегу  в 
будущее.
Без оглядки в прошлое.
В темном, грохочущем, пронизанным холодным ветром переходе  
между вагонами  впереди  идущий  Лосин подал руку Евгении и она 
уже больше ее не отпускала - так они и шли длинными, вздрагиваю-
щими на  стыках  рельсов коридорами,  взявшись за руки,  как в  мол-
давском танце, и впрямь почти пританцовывая в ритме раскачивающе-
гося на рессорах поезда, уже набравшего полный ход.
В вагоне-ресторане было полупусто.
Они сели напротив друг друга у окна, Лосин пробежал глазами 
листок со скудным перечнем дежурных блюд и заказал официантке:
- Все меню сверху донизу два раза,  бутылку сухого и  пару  
"Нарзана".
- За что же первый тост?  - спросила Евгения,  когда  стол  был 
сервирован.
Лосин хотел было произнести банальное, избитое, но беспроиг-
рышное в  устах  офицера "За прекрасных дам!",  однако что-то  оста-
новило его и он сказал совсем другое:
- За встречу. За нашу встречу.
- Судьба, - задумчиво согласилась Евгения. - От нее, родимой, 
никуда не денешься,  как ни крутись, как ни вертись... Это  вы хорошо 
сказали - про встречу. Иная встреча может жизнь перевернуть... Жизнь 
многих, а не только чью-то одну... За встречу!
Вино оказалось очень терпким,  оно толчками, в такт вагонной 
качке заполняло рот.
Поставив бокал на стол, Лосин встретился глазами с Евгенией и 
ощутил, что то, что он назвал про себя дорожным  приключением, 
может, действительно, стать реальностью.
Евгения тоже,  как ему показалось,  поняла это, лукаво усмехну-
лась, легко пожала плечами, тряхнула головой, как бы освобождаясь от 
наваждения, и принялась с аппетитом есть.
Лосин наблюдал за ней,  как она смаковала еду,  постанывая  от 
удовольствия с набитым ртом,  запивала то вином, то нарзаном  - все 
это с веселой,  заразительной энергией человека, которому  доставляет 
истинное  удовольствие  со смаком есть,  жадно пить,  сладко любить...  
которому  доставляет  истинное   удовольствие  жить. Лосин и сам 
почувствовал голод,  железнодорожный бифштекс  показался ему 
шедевром гастрономии.
- А  вы  лично верите в судьбу?  - с неожиданным интересом  
спросила Евгения, когда они заканчивали трапезу.
- Судьба  - это что-то детерминированное,  что-то заданное  на всю 
жизнь,  - подумав,  ответил Лосин. - Неизбежное, что сам  изменить не 
можешь.  Как ни крутись, как ни вертись, говоря вашими словами. 
Верно я вас понял?
- Неизбежная, - подтвердила Евгения.
- В такую судьбу я не верю.
Но Лосину  невольно  подумалось,  что  родился он в городе  Бей-
ске, а не в каком-нибудь другом, в послевоенные голодные годы, 
учился в ФЗУ и, не будь в городе летного училища и аэроклуба, вряд 
ли бы сейчас на нем был мундир капитана авиации  и  не  сидел бы он 
рядом с красивой женщиной по имени Евгения  в вагоне-ресторане, 
несущем их во времени и пространстве к предначертанному кем-то, но 
неизвестному им концу. Конечно, существовала  во всем этом своя, 
естественная закономерность: не было в Бейске мальчишки,  который  
не  мечтал бы стать летчиком,  курсанты  училища всегда были завид-
ными женихами для местных  невест,  ко  всему прочему был еще 
немалый материальный резон - сапоги, гимнастерка, галифе и пилотка,  
короче,  весь гардероб за казенный  кошт плюс регулярное питание и,  
наконец,  жалованье. Аттестат,  который при некотором воздержании и 
самоограничении  можно было  и не трогать.
Чтобы быть готовым к поворотам судьбы.
В которую не веришь...
- Для нас,  кто между небом и землей,  важней  приметы,  -  про-
должил он.  - Профессия такая,  связана с риском.  Иногда от  смерти, 
от гибели отделяют мгновения,  миллиметры, доли градуса  угла, а  
потом,  уже на земле понимаешь,  чего ты избежал и как  избежал - 
повезло, еще как повезло, словно кто-то отвел беду, и  начинаешь ве-
рить,  что  случилось  бы  она непременно,  если бы  встретил кого-
нибудь перед полетом с пустыми ведрами.
- Все верно, летаем мы или ползаем... - вздохнула Евгения.
Лосин, еще когда приглашал Евгению на ужин,  еще когда они  
шли по вагонам, словно пританцовывая, когда сели за стол напротив 
друг друга,  неотвязно и тупо соображал, о чем же он должен  вести 
беседу  с  Евгенией,  боялся показаться неинтересным,  но  сейчас 
ощутил,  что может ей рассказать даже то,  в чем  никому  никогда не 
признался бы.
- Недавно,  точнее три недели назад,  во время  полетов  в  турбину 
моего самолета попала птица.  Такое бывает.  Случается.  Двигатель 
заглох, машина стала падать. Штопор. Понимаете?
- Это чем бутылки открывают, - озорно улыбнулась Евгения.
- Я серьезно,  - сказал Лосин таким тоном,  что улыбка  на  лице 
Евгении погасла.  Она поняла, что мысленно Лосин находится  не 
здесь, не рядом, а там, в небе, в кресле пилота и земля кружится против  
часовой стрелки,  приближаясь и разрастаясь виток  за витком, круг за 
кругом.
Лосин рассказывал,  помогая себе руками, правая ладонь его  
превратилась в самолет, она вращалась, кружилась,  теряла высоту:
- Штопор - это падение по спирали. С ускорением. На тренажере, 
еще в летном училище, десятки раз отрабатывали эту ситуацию. Што-
пор. Но тут случилось странное... Я видел, я понимал, я  даже знал,  что 
должен что-то сделать. И не мог. Навалилась тяжелая апатия, без-
различие и к себе, и к машине. Только круговорот падения и легкая 
мгновенная смерть в конце,  не успеешь ничего почувствовать,  может, 
увидишь последнюю яркую вспышку - и  все, черная вечность...
Лосин говорил,  говорил правду,  он в самом  деле  пытался  сей-
час, в разговоре с незнакомым человеком,  вспомнить и разобраться в 
том,  что же с ним произошло,  но при этом,  незаметно  для себя,  еще 
и играл,  вдохновенно импровизировал придуманную  им самим роль - 
трагически опасную и рассчитанную  на  благоговейно-изумленный 
восторг единственного зрителя.
Однако реакция Евгении была иной:
- Боюсь,  что я тоже попала в штопор...  Все так кружится,  кру-
жится... Пойдемте-ка лучше домой...
Домой?.. От  ее оговорки Лосин почувствовал себя так,  как  все-
гда чувствовал после полета при первом касании, первом толчке коле-
сами о бетон посадочной полосы.  Домой... Завтра он вернется часть, 
войдет через контрольно-пропускной пункт в военный  городок, где по-
казарменному чисто и где в одинаковом строе одинаково крашеных 
домов есть и его квартира,  а сейчас  его  дом,  дом его  и  Евгении - 
купе на колесах,  ночной мираж,  дорожное  приключение...
Они прежним порядком,  взявшись за руки,  вернулись в свой  ва-
гон.
- Мы длинной вереницей  идем за синей птицей,  -  повторяла-пела 
Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину  всем своим 
упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая 
переход от тонкости талии к крутизне бедер.
В купе  она  его не пустила,  скрылась за дверью,  и Лосин  вер-
нулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось ку-
рить,  и  стал  разминать папиросу,  постукивая бумажным  мундшту-
ком по плоскому ногтю большого пальца.
Подошел проводник.
Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал  
чего-то.
- Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после  дол-
гой паузы.
- Курить? - показал папиросу Лосин.
- Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе...
- Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее.
- Лица разного пола,  -  спокойно посмотрел в глаза Лосину   про-
водник. - Кавалер с дамой, значится...
- Что же ты раньше молчал, голова садовая?  Почему не преду-
предил?
- К вам,  товарищ капитан,  через час должен пассажир подсесть. 
Тогда все в порядке будет. По инструкции.
Проводник умолк.
Молчал и Лосин.
- Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого  
пассажира и в другое купе определить. Мест хватает.
- Уж ты постарайся, - попросил Лосин.
- Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник.
- Спасибо.
- Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник.
Лосин сунул папиросу за ухо,  достал из кармана галифе бумаж-
ник, развернул его,  выхватил двумя пальцами и протянул про  воднику 
денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у 
денег?
Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте.
- Дверь на защелку поставьте,  мало  ли  что,  -  деловито  проин-
структировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза.
И косолапо,  упреждая качку вагона,  пошел по  коридору  в  слу-
жебное купе.
Лосин смотрел ему в спину.
Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. 
Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И  когда 
в  первый  раз?  Он и не хотел бы,  да каждый случай имел  свои при-
чины,  стечение обстоятельств  всегда  оправдывало  его  действия...
...В школу надо было ходить  оврагом,  по  узкому  шаткому  мос-
тику через речку Тихоню.  Говорили, что в ней утопилась женщина, но 
труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике  стоял, рас-
ставив  ноги циркулем,  стоял пацан по кличке Хвост с  безбровым, 
узкогубым,  желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выби-
того переднего зуба:
-  Рубель гоните, шкелеты...
И первоклашки привычно отдавали скомканные,  мятые бумажки  
денег, а кто и мелочью платил свой оброк.
Можно было бы,  конечно,  сказать протестующе, выкрикнуть,  
что нет у меня рубля,  не было у мамки сегодня рубля,  неоткуда  его 
взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды,  
а может другим в назидание,  мог столкнуть в  безмолвные воды 
Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые 
волосы утопшей женщины.
Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но  все 
знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше 
с Хвостом не связываться.
Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько  из-за 
боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за 
страха перед той животной,  беспощадной силой, что стояла за  Хво-
стом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, 
да и куда он денется - ежедневно  ему  ходить  по  этим  мосткам.
Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. 
Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. 
Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в  отличие от  Хвоста он 
мог и не давать проводнику взятку.
Дал.
В этот  момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза.
Знают, что делают. И ради чего.
Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе 
высунулась голова Евгении.  Она оглянулась, увидела Лосина и  по-
звала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась.
Лосин убрал папиросу из-за уха  в  портсигар,  выпрямился,  рас-
правил грудь,  привычно  вцепившись за полы спереди и сзади,  одер-
нул китель,  словно осадил его на манекене. Но в отличие от  манекена 
сердце Лосина гулко застучало,  кровь разогналась,  он  был готов к 
атаке,  тем более,  что по его разумению и диспозиции, крепость была 
не только неприступной,  но и готова сдаться  на милость завоевателя.
Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ,  
приписываемый классику и ходивший,  как говорили в  старину,  в  
"списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непро-
фессионально перепечатанный на машинке.  История была из времен 
первой мировой войны о том,  как очень привлекательная женщина 
подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о  наступ-
лении. Женщина соблазнила офицера,  как Мата Хари, и выкрала у 
него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а  в подроб-
ном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастно-
го состязания изнывающей от желания плоти.  Ни до, ни  после чтения  
этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с  подобного рода 
описаниями, они говорили о запретном, они и сами  были запретными, 
это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда,  пе-
реселяясь в придуманный кем-то мир,  Лосин  становился не  только  
полновластным соучастником ситуации,  он  незаметно превращался в 
потомственного ,  знатного офицера, выходца из столбовой дворянской 
семьи, который с детства спал, по  представлению Лосина,  на 
батистовых подушках,  носил  шелковое  белье, был брит,  чист, сыт и 
ухожен, имел собственного лекаря,  денщика и понятия не имел, каково 
быть голодным и униженным.
Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным,  и 
богатым,  то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание,  а 
не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым 
курсантом летного училища Николаем Лосиным.  Оно неприметно  
сказывалось на  всех  его жизненно важных решениях и поступках.
Хотя какое независимое решение может принять  человек  воен-
ный,  подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только 
лично  для себя, для своего внутреннего мира.
  В здоровом теле, гласит истина...
  Во время медицинского осмотра  при  поступлении  в  летное  
училище, когда  Лосин стоял беззащитно голый,  стыдливо прикрыв  
руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул:
- Ребрышки есть,  а что касается филейных частей,  наличие  от-
сутствия...
Он стоял посредине комнаты,  раздетый, полностью высвеченный 
летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, 
восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в  белых 
шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало  с избыт-
ком,  и  в  тот момент Лосин страстно желал лишь одного,  истово, 
непонятными,  как мычание,  словами молился  про  себя:  примите, 
примите,  худой вовсе не значит,  что нездоровый, двужильный я...  И 
только позже,  уже после того, как ему сказали:  "Годен!" и  он одевался 
в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского 
пота тел,  у Лосина возникло ощущение,  что неволен  он  теперь,  что 
долг его - навечно быть послушным  исполнителем чьей-то чужой воли 
и тело его,  он сам,  как и эти  веселоглазые, белозубые,  вихрастые,  а  
многие уже и стриженые  наголо молодые люди отныне не пацаны, не 
ребята, а военнослужащие.
Экзамены Лосин сдал без труда,  учился он на круглое  "отлично" 
и,  надев курсантскую форму,  уже через месяц почувствовал, как от 
регулярного питания,  режима, ежедневной физзарядки  и кроссов  тело  
его стало наливаться силой,  обрастать упругим  мышечным мясом.
В здоровом теле...
Столовая была любимым местом  курсантов.  В  столовой  они  
становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротни-
чок гимнастерки,  в столовой происходило временное благостное  
насыщение голодного  молодого организма,  в столовой можно было  
погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой  
поварихе:
- Гляди в оба!
В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые  
официантки, а в здоровом  теле...  Столовая  была  просветом  в  
строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение.
Как сейчас - в дороге.  Может и  Евгения  -  шпионка?  Как  очень 
привлекательная дама из того рассказа?  Вряд ли, конечно.  Но бди-
тельным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся 
до кармана, где лежал бумажник.
В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие 
того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном учи-
лище.
Лосин задвинул  за собой дверь,  закрыл ее поворотом замка  и, 
зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответст-
вии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металличе-
ского упора.  Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт.
Постелями были застелены оба нижних дивана,  на  левом  из  
них, по ходу поезда,  забравшись под одеяло,  подобрав колени и  об-
хватив их руками,  сидела Евгения.  Лосин, нагнувшись, как бы  ныр-
нул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Ред-
кие заоконные огни теплыми,  желтыми всполохами выхватывали из 
синего сумрака белый мрамор ее рук,  плеч,  шеи,  лица.
Она покачивалась вместе с поездом,  плоть ее  казалась  зыбкой,  
нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи.
- Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина.
Он убрал руки, откинулся к стенке.
Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого 
ухажера в мужа,  пытающегося сотворить измену своей благоверной, 
скажешь "нет" - ври потом,  выкручивайся из сетей обмана. Интуитив-
но Лосин понял,  что лгать Евгении нельзя, и честно  сказал:
- Да.
- Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не  везет 
мне.  Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего  так? Уж 
не приказывают ли вам, а?  Советский офицер должен быть  женатым 
и партийным?
- А как иначе?  - ответил Лосин на  этот  двойной  вопрос,  имея 
ввиду партийность, а получилось, что и про брак.
...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими ес-
тественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату.
Свой дом.
Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему.  Свой 
угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не  
глянулась ни одна,  да в школьные времена от смутных  грез до реаль-
ных намерений дистанция  огромного  размера.  Иное  дело - курсант.  
Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за 
городом,  за короткие часы нечастых  увольнительных не  складыва-
лось  из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотноше-
ний, могущих послужить основой для создания  семьи.
Может быть,  еще и потому официантки  столовой  находились  
под пристальным  наблюдением  курсантов.  Девахи из окрестных и  
даже  дальних деревень,  вдоволь хлебнувшие тягот колхозной  жизни, 
с  охотой шли в вольнонаемные.  Курсантов же прельщало в  них, во-
первых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше  от на-
чальства",  во-вторых,  здравое убеждение, что привычную к  нелегко-
му труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой.
Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск офици-
антки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно  
окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час.
В большинстве  своем официантки были неказистыми,  подобно  
северным березкам,  с искаженными тяжелым физическим трудом 
фигурами, Фимочка  же  выгодно  отличалась  девичьей стройностью.
Складная, невысокого росточка,  Фимочка оставалась каменноне-
проницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего  
на тысячу лет,  и  неприступно-молчаливой  при  любых  попытках  
привлечь ее  внимание.  Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не 
отвечала на их шутки-прибаутки,  даже голоса  ее  никто  никогда не 
слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и 
вовсе пропал.
Но не у Лосина.  Ему,  наоборот,  чудилась какая-то тайна,  скры-
тая за маской лица,  и чтобы разгадать ее,  у Лосина созрел  план, по-
строенный  по всем правилам искусства военной стратегии  и тактики.
Вроде бы совсем не ради Фимочки,  а от широты душевной Лосин 
всегда помогал ей убирать посуду со стола,  но не более,  а  сам тща-
тельно  изучил распорядок ее дня,  ее обитания в общежитии, маршру-
ты ее передвижения и объекты ее посещений.
Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и 
уважительно поздоровался:
- День добрый, Серафима Сергеевна!
Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего 
перемещения   в   пространстве,   подняла   кверху  лицо  и  немигаю-
щим взглядом уставилась снизу на Лосина.
Глаза у нее оказались светлые и прозрачные.
Как леденцы.
Как два леденца.
И непонятно было Лосину,  видят ли его эти леденцы, потому  что 
никакого внутреннего переживания,  волнения,  удивления или  какого 
другого чувства не отразилось на  поверхности прозрачных  сфер, что 
зовутся зеркалом души.
Лосин открыто выдержал этот взгляд, доброжелательно погрузил-
ся в  концентрированную бездонную пустоту ее глаз,  Фима же,  ничего 
не ответив,  опустила голову в привычную, наклонную вниз  позицию и 
двинулась дальше.
Подобное случалось еще несколько раз, и при всякой встрече  
происходило одно  и то же - Лосин здоровался по имени-отчеству,  
Фима смотрела на него несколько долгих мгновений своими  леденца-
ми и, потупившись, молча уходила.
Преодолев один барьер,  Лосин уперся в другой. Так продолжа-
лось до одного воскресного дня,  когда,  получив увольнительную, 
Лосин вместо того,  чтобы отправиться с гурьбой  курсантов  на авто-
бусную остановку, явился к вахтеру общежития вольнонаемных и 
попросил вызвать Серафиму Вялову.
Когда она,  наконец-то, вышла в простеньком ситцевом халатике и 
кожаных тапочках на босу ногу, Лосин протянул ей букетик  цветов и 
хрусткий бумажный пакет с подарком:
- Разрешите,  Серафима Сергеевна,  поздравить вас  с  днем  рож-
дения. Желаю вам крепкого здоровья  и  большого личного счастья.
Противостояние глаз  на  сей раз было недолгим.  Фима,  не  тро-
нув букетика,  взяла пакет и вытащила из него,  как фокусник  из кула-
ка, длинный цветастый платок и замерла.
Лосин переступил с ноги на ногу и предложил Серафиме  Серге-
евне в  связи  с наличием у них обоих свободного времени сходить на  
ближайший  сеанс  в  кинотеатре  "Победа"  на  картину  "Здравствуйте, 
товарищ  Валуев!",  которая,  как говорят,  даже  участвовала в 
Московском международном кинофестивале, хотя премии почему-то не 
получила.
Фима, не поднимая головы, выдернула букетик из рук Лосина,  
скрылась в недрах общежития и вскоре вернулась,  но уже приодетая и 
в наброшенном на плечи подарке.  При этом, даже в обнове,  она пока-
залась Лосину прежней,  по-бытовому неприбранной, может  быть, из-
за так и оставшегося нечесанным прямого пробора в  обрамлении 
жидких косиц. Этот пробор он был вынужден разглядывать  и пока они 
ждали автобуса, и когда добрались до города, и в кинозале, пока, 
наконец, не погас свет.
Фима сидела прямо,  неподвижно,  как статуя,  не отрываясь  
смотрела на  экран,  и Лосин поначалу поглядывал на ее профиль,  
потом откровенно изучил его, он показался ему светлым и привлека-
тельным в  отраженном  от экрана мерцании полутеней,  и Лосин  
осторожно прикрыл своей ладонью руку Фимы.
Та же молчаливая неподвижность сфинкса.
Лосин погладил чужую  руку,  стиснул  ее,  обождал,  опять  взял-
ся сжимать ее, перебирать пальцы - никакого ответа, ни даже  намека 
на что-то живое - согласие ли,  протест ли:  не рука,  а  неплотно наби-
тая ватой тряпка.
Такими же бесплодными,  пустоцветными оказались  и  другие  
попытки Лосина извлечь из Фимы хоть какую-нибудь реакцию.       
Сфинкс.
Сфимкс.
Зато с каждым разом Лосин заходил все дальше,  и ее полное  не-
противление давало повод пересечь ту границу, которая, подобно го-
ризонту, отдалялась по мере приближения к ней.
Рубикон был преодолен с помощью взятки.
Старшина с выпученными рачьими глазами и  пышными  ржавы-
ми  усами долго мерекал, нудил и намекал насчет особости служебного  
воинского помещения,  жаловался на пропажу и  недостачу  белья,  
вздыхал по  поводу  высокой материальной ответственности,  пугал  
уставом и начальством,  а на самом деле набивал цену за ключ от  
каптерки, пока  не  согласился  на месячную норму махорки и три  
флакона одеколона "Тройной". Пожалуй, это была первая настоящая  
взятка, данная Лосиным.
Сторговавшись, старшина сдвинул фуражку на  затылок, вытер  
тыльной стороной широкой ладони лоб и, чуть припрятав свои бурка-
лы, предложил Лосину вернуть табак и один флакон  за  возможность 
своего участия в затеянной Лосиным акции.
- Кури на здоровье,  - ответил Лосин,  а сам с  удивлением  поду-
мал, что  даже  интимность может в принципе стать предметом  купли-
продажи, будь он менее...  Менее кого-то  или менее чего-то? Отказав 
старшине,  Лосин стал в чем-то более, чем старшина,  но остался пока 
менее,  чем Фима.  А где мерило этого более или  менее непонятно, но 
мысль эту Лосин тогда не довел до конца. Не  до этого было.  Да и 
мысль какая-то тревожащая,  беспокойная, с  подвохом...
В уговоренный день с заветным ключом в кармане Лосин отделил 
Серафиму  от выходящих после трудового дня официанток,  уже  при-
выкших видеть их вместе,  и повел в глубь коридора,  как  бы  намере-
ваясь сообщить  ей  нечто значительное.  Свернул за угол,  подтолкнул 
ее в спину и запер за собою дверь каптерки.
Серафима стояла  посреди  служебного помещения,  и не было  
здесь никакой таинственности,  голая электрическая лампочка  на  
кривом шнуре раскаленно-желтым светом безжалостно освещала пол-
ки с портянками,  одеялами, на каждом из которых на одном конце  
было жирно начертано "ноги", прямой пробор склоненной ее головы  и 
несколько тюков с приготовленным для прачечной бельем,  заранее 
уложенных рядком на полу.
Никогда не было до этого у Лосина женщины,  не  познал  он  
пьянящей радости от физической близости, никто, да и кому было,  не 
научил его,  не разбудил в нем самой природой мудро  предусмотрен-
ного инстинкта  великой игры,  когда слияние должно стать  пиком 
торжества любовного обряда,  вершиной, которую образуют и  по 
разным склонам которой поступенчато восходят двое. Отнюдь не  
способствовали этому ни умозрительные знания про тычинки и пести-
ки, рассказанные в школе в течение одного академического часа  на 
уроке биологии, ни цинично-бравадные истории серстников, напол-
ненные больше непонятными курьезами,  чем истиной, ни читаные 
перечитанные рассказы Мопассана, ни тем более участник междуна-
родного кино-форума "Здравствуйте, товарищ Валуев!"
Здоровое тело Лосина не протрубило свой гимн,  как изюбр в  ут-
реннем тумане,  настоянном на влажных запахах таежных цветов,  трав 
и деревьев,  а исполнило жестко и поспешно долг самца. Оно  быстро 
получило облегчение и снова повторило пройденное, но теперь не по 
жаркому желанию,  а по приказу хозяина,  который уже  не столько 
упивался достигнутым,  сколько,  освоив новые ощущения, соображал,  
что было бы жаль истратить впустую  оплаченное  ракоглазому стар-
шине  время.  А тут еще кто-то явно стукнулся в  дверь, что подстег-
нуло Лосина, как удар хлыста.
Напряженно завершив второе усилие,  Лосин впал в состояние  
воздушной опустошенности и бессмысленно-глуповатой  гордости за  
одержанный триумф,  за  способность  своего здорового организма  
выдержать двойную  перегрузку,  за  испытанное  чувство  полной  
власти над покорной Серафимой.
Она сидела на мешках,  смотрела снизу на Лосина  и,  казалось, ее  
леденцовые  глаза  вытекают из лица крупными светлыми  каплями 
слез.
- Обманешь...  - хриплым, срывающимся на неожиданный фаль-
цет баском проговорила она.
- Ш-ш-ш...  - прошипел Лосин непослушными губами,  сами по  
себе растянувшимися в широкую улыбку. - Не бойся...
А самого  распирало:  раз ЭТО происходило именно так,  как  бы-
ло с ним, то также одинаково будет всегда, каждый раз он будет  
ощущать то  же самое - волшебную взбудораженную опустошенность,  
постепенно оседающую в сонливость  и  чувство  снисходительного  
превосходства над чужой только что принадлежавшей ему плотью.
После долгого перерыва состоялось еще  одно  свидание,  по  той 
же схеме,  в той же каптерке, с теми же двойными подвигами,  став-
шими в конце концов стереотипными в будущей  жизни  Лосина,  но 
при  этом по эмоциям все было на порядок ниже и покорность в  чем-то 
ином кроме физических упражнений.
Она была, как кукла, набитая опилками.
Как тесто.
Нуль на плоскости.
И опять текла крупным горохом слез:
- Обманешь... Тяжелая я...
Лосин понял,  что обречен,  что завяз он в этом тесте, что  никуда 
от нее не денется - стоит ей зайти к политруку, выпятить  живот и тупо 
уставиться своими леденцами, сказав лишь простое:
- Курсант Лосин...
Поэтому курсант Лосин сам представил начальству  рапорт  о  
намерении вступить в законный брак с гражданкой Вяловой Серафи-
мой Сергеевной.
Позже, получив официальный доступ к запретному плоду,  Лосин 
пытался всей мощью своего здорового тела из  полученного  в  качест-
ве свадебного подарка теста испечь горячий пирог,  но все  было бес-
полезно, впустую и Лосин даже пожалел, что не поделился  этой уны-
лой приторностью с ракоглазым старшиной.
С этим жил и по сей день, затая в глубине сознания надежду  на 
встречу...  Может быть в этом вагоне, в этом купе, в котором  запах 
казенного белья так напоминал каптерку летного училища.
Не вышло.
- А как иначе...  - уже утвердительно повторил Лосин в ответ на  
вопрос  Евгении, приказывают ли военным быть женатыми и  стать 
партийными.
Промелькнула перед ним сжатая до нескольких мгновений карти-
на собственного превращения из холостого курсанта  в женатого  лей-
тенанта и кто приказал ему жениться?
Жизнь.
Она прикажет, накажет и помилует так, что не успеешь оглянуть-
ся.
Поезд замедлил ход,  вагон перестал раскачиваться, и перед  тем 
как замер окончательно,  в окно купе вполз свет фонаря, такого же, под 
каким стоял Лосин на вокзале, косо перерубил белую  салфетку 
столика, высветлил сцепленные кисти рук Лосина и остановился, не 
решаясь перейти дальше  на смутно-белое плечо Евгении. Остановка - 
как передышка. С тех пор как загорелся зеленый  глаз светофора на 
станции отправления - путь свободен - Евгения  и лосин совершили 
множество перемещений во времени и пространстве: и круиз в ресто-
ран, и вместе с вагоном по железнодорожному  полотну, и вместе с 
Землей вокруг ее оси, и вместе с земным шаром в космосе. И в то же 
время, оставаясь вдвоем, они шли навстречу друг другу.  Сколько же 
ими было пройдено и много ли  еще  осталось?
Оглохшую тишину шепотом нарушила Евгения:
- А дети у вас есть?
- Дочь, - коротко ответил Лосин.
И сам спросил:
- Вас провожал муж?
- Муж? - удивленно переспросила Евгения.
И протянула задумчиво:
- Му-у-уж...  Муж - это корень такому слову и такому понятию, как 
мужчина. Вот кто такой муж. А Евсей Савич... Какой же он муж?  Он  
от другого корня произведен.  Правда,  грех мне на  него жаловаться,  
но он такой зану-у-уда,  спасу нет. И жадный.  Вот вы - не жадный. 
Летчики не могут быть жадными, они рядом со  смертью ходят, 
поэтому я с вами и в ресторан согласилась пойти.  А жадный - уже не 
мужчина.  Жадный пожадничает для всех:  и для  женщины, которую 
полюбил,  и поэтому потеряет ее, и для родного  дитяти, и  поэтому  
вырастет  дитяти неполноценным,  и для себя  лично пожадничает, 
себя обкрадет, и потому не на полную катушку  проживет,  а 
промыкается  в полжизни...  Евсей Савич  совершил  единожды подвиг 
и теперь никак  не рассчитается ни с  мамой, ни  со мной...  Не укла-
дываемся мы в его гроссбух,  в его калькуляцию, недополучил он чего-
то, что по его мнению ему причиталось,  но,  оказывается не продается 
и не все покупается... Вы никогда  не были в Северошахтинске?
- Не довелось.
- Форпост технического прогресса... Богатейшее месторождение, 
вся таблица Менделеева в тундре,  под чумами оленеводов...  И возник,  
как в сказке,  под северным сиянием металлургический  комбинат... За 
Полярным кругом...  Сказка-то скоро сказывается,  а строили комбинат 
долго,  несколько поколений заключенных спят  в вечной мерзлоте на 
Дальнем кладбище...  Без крестов, без обелисков, не считаны, не 
отпеты, не помянуты...
Издалека, как лавина,  нарастая пронесся грохот натягивающихся 
сцепок,  завзжали колесные оси,  поезд двинулся,  набирая  поступь, на 
белой салфетке столика,  на стенах купе, как на экране, замелькали 
вспышки света,  словно прожектор шарил  лучом,  отыскивая бежав-
ших,  чеканил из темноты профиль Лосина, плавный изгиб шеи Евге-
нии - оба они оказались застывшими подобиями  человеческих су-
ществ,  сотворенными из чего-то неживого, но очень  правдоподобного 
- и пропадал,  чтобы через короткое  мгновение,  как мигание зрачка, 
вернуться снова.
Лосин поднялся, сжал пальцами металлические ушки распора и 
опустил черную штору на окно. Луч пытался заглянуть из-под шторы, 
но так прижато и укороченно, словно попискивал.
Лосин пересел на другой диван, закинув нога за ногу.
- Матери моей повезло,  - словно не прерываясь, продолжила  Ев-
гения из своей ниши,  - дожила до реабилитации. Дожила, может  
быть, благодаря тому, из-за чего пострадали и отец и она - врачевали, 
мы же потомственные лекари,  вот и я в фельдшерицы вышла. Мама 
поначалу,  еще когда небо сквозь колючую проволоку видела, жену  
Евсея Савича выхаживала,  потом дочку...  Она тоже  провожать меня 
приходила...
- Значит, они не родные вам?
- Родные?..  Странное было время...  Амнистия. Кто в шахте  зе-
ком горбатился после амнистии случалось начальником назначали  над 
его же бывшим охранником.  Впрочем,  мести не было  -  кому  горькая 
доля досталась,  понимает меру страдания, и неправедного, и за дело.  
Я сама ни лагерей, ни зоны не знала, не видела,  миловал бог  и 
гражданин прокурор,  а когда мама после амнистии  позвала, то уехала 
я от тети Саши,  у которой жила, вернее улетела... Недаром в 
Северошахтинске,  хоть и числиться он в Европе, говорят про осталь-
ную землю - материк.  С материка я как бы  на остров попала. А на 
самом деле, на другую планету. Иная планета, иная жизнь.  Только 
внешне на нашу  похожа...  Даже  дома  другие, квадратом построены,  
чтобы внутренний двор обязательно  был. Как в тюрьме.  Специально 
от  снежных  буранов  прятаться.  Когда буран,  на улице унесет и 
занесет, особенно тех, кто послабее, помельче.  Ребенка,  например. Вот 
дети и выходят гулять  только во внутренний двор.  Щепки, доски, 
мебель ломанную, брошенную стащат в кучку, разожгут костер и стоят 
кружком. Огоньки  в глазах пляшут от костра,  только танец тот неве-
селый. Вот и я  в такой круг вошла...
Евгения зябко поежилась,  спрятала плечи под одеяло, закуталась 
под горло.
- Маму не помнила, не знала. Как и отца. Но кровь позвала.  В 
Северошахтинске я десятилетку окончила,  там же в  медучилище  
пошла.  Все люди в этом городе,  на той планете временно живут,  
ненасовсем. Вот вернемся на материк,  рассуждают, там и обзаведемся, 
там и заживем, а здесь и этим обойдемся. Система проста:  год 
проработал - концы свел, а на следующий год уже прибавка, а  на тре-
тий  еще выгоднее получается.  Уехал - прощай привилегии.  Жа-а-
алко. Ну, еще годок, еще последний - и уедем. Отложим настоящую 
жизнь еще на год,  а она одна, ее нельзя откладывать, ее  жить нужно.  
Раз откладываешь жизнь,  значит,  не живешь. И так  десятилетиями. А 
там,  глядишь, и свезут на Ближнее кладбище...Как жену Евсея Савича. 
Он за длинным северным рублем приехал и  жену сгубил, дочка еле 
выжила...  Климат там далеко не для всех  подходящий. Полгода 
черная ночь,  полгода солнце не  заходит  в  тех краях. И два раза в 
году, когда город в ночь уходит и когда  день начинает пробиваться,  
происходит что-то в природе и  люди  чувствуют это. Как звери. С виду 
нормальные, но к чему-то прислушиваются, словно кто-то зовет из-под 
воды.  Сама знаю, слышала. Кто  на  этот зов откликнется,  шагает за 
подоконник.  Их в  больнице парашютистами называли... А одна 
молодая женщина вышла  в парк ночью, разделась донага и замерзла. 
Красивая, белая, как  мраморная статуя... Под городом система 
центрального отопления.  Коллектор. Там тепло.  Те, кто свое отсидел, 
но до материка так  и не добрался - в коллекторе жили.  А потом  
девочки  и  пацаны  стали уходить.  В коллектор. Пропадали без вести, 
как на войне.  Девочки лет в тринадцать-пятнадцать, ребята попозже, 
переходный  возраст, глубокое одиночества,  юношеская тоска,  вот и 
уходят.  Остались бы дома,  да дома-то нет,  все временно,  стены го-
лые,  мебель годами по наследству передается, кто ж хорошую с мате-
рика потащит или там купит. Ни к чему.
Евгения говорила задумчиво,  не торопясь,  и поезд шел, не  торо-
пясь, выстукивая ритм своего движения  на  стыках  рельсов,  словно 
тоже призадумался над грузом прошлого.
- Все проходит,  так было начертано на кольце царя Соломона... 
Евсей Савич,  как овдовел, изменился вроде, может, понял  что-то, 
может,  высчитал,  что хорошо иметь врача домашнего, да  еще бес-
платного,  во всяком случае, попросил он маму дочку свою  Нелю 
приютить на время,  а сам на юг уехал, в Анапу. Домик купил, обосно-
вался  и нам помог из Северошахтинска выбраться. Так  мы от Белого 
моря к Черному,  на материк переправились.  Только  черным не  ви-
дела я Черное море.  Теплое оно.  Ласковое.  Неля  выправилась, вон 
какой бочонок, обратили внимание? Тихая девочка, не злая,  разве что 
жадность отцовская в ней на еду перекинулась. Может сесть за стол, 
положить хлеба буханку и полбатона  колбасы и пока не одолеет,  не 
встанет.  Если не жует чего,  то  ногти грызет...  Мама тоже ожила,  но 
недолго на солнышке  грелась, два года ей всего отпустила судьба...
Евгения умолкла, а Лосин вспомнил своих стариков - они так  и 
коротали свой век в Бейске, тоже по-своему на другой планете.  По-
следний раз он их видел в прошлом году, когда после окончания  Во-
енно-воздушной академии забирал Серафиму со Светкой для даль-
нейшего прохождения службы в летной части.  Собственно  говоря,  
Серафима с дочкой так и прожили годы его учения в Бейск. Виделся 
Лосин с ними только во время каникул и  каждый  раз  находил  все 
более разжиревшую,  как на дрожжах, жену и все более дикую,  с дур-
ным характером дочку.
Приехав в Москву на учебу,  Лосин попал еще на одну планету, 
которая выгодно отличалась от Бейска  и  Камчатки,  где  он  провел 
первые  годы  службы.  Москва открыла Лосину новый мир и  свела 
его с Хмеликом.  Лейтенант,  старший лейтенант, капитан -  Лосин 
поднимался  по  ступеням своей карьеры благодаря честолюбию, 
свинцовой усидчивости и крепкому здоровью. Москва наглядно  пока-
зала ему,  что  пирог  жизни может быть с разной начинкой -  кому 
достался обгорелый край, а кому - румяная корочка с мясом,  грибоч-
ками и сладким соусом.  Что у Лосина осталось в памяти от  Бейска? 
Преданные по-собачьи глаза родителей,  убогий быт, разномастная 
мебель,  ветхая дачка из бросовых материалов на Тихоне, одно слово - 
провинция, не то, что Москва, где можно встретить людей  высокого,  
стратосферного  полета.  С  такой высоты  далекие обитатели Бейска 
кажутся мелкими, а круг их интересов -  ничтожным.
А свадьба Хмелика?
Центральный дом  Советской  Армии,  кортеж черных "Чаек" и  
"Волг", сияющий хрусталь люстр,  отражающийся в  навощенном  до  
блеска паркете  гулких  зал,  белое  каре  свадебного пирога со  звон-
кими фужерами,  серебряными ведерками с шампанским, тяжелое  
золото генеральских погон и самый высокий гость - полная женщина в 
разноцветно-полосатом узбекском платье и тюбетейке с двумя  тело-
хранителями, оторвавшаяся  от дел государственной важности,  чтобы 
специально поднять тост за молодых.
Женька Хмелик  и  Рита смиренно улыбались,  целовались под  
дружные крики "Горько!",  с особым старанием  сотрясавшие своды  
зала молодыми глотками  однокашников Хмелика,  но  когда  Лосин  
встречался глазами с Женькой, ему чудилась за его белозубым оскалом 
усмешка превосходства.  Еще бы!  Два известных рода,  два  клана, две 
верховных семьи скрепляли свой  могущественный  союз  брачным 
свидетельством Хмелика и Маргариты. Это вам не Вялова и  Лосин.
Бронзовый памятник  деду Хмелика - героя гражданской войны  - 
стоит на одной из центральных площадей Ташкента,  пионеры носят к 
нему цветы и поэты слагают песни о нем.
Отец Хмелика - генерал авиации,  закадычный друг тоже летчика, 
сына очень высоко поставленного человека, непременный соучастник 
бесшабашных загулов и всяческих дерзостей. Одна из легенд, переда-
ваемая  курсантами  академии  изустно и с оглядкой,  гласила, будто 
оба дружка были как-то задержаны патрулем в невменяемом состоянии  
да  еще при отягчающих обстоятельствах.  На  следующий день они 
были доставлены из гарнизонной гауптвахты  к  начальнику академии,  
которую впоследствии окончили и Лосин,  и  Хмелик-младший, 
Хмелик Третий,  можно сказать.  Начальник сидел  за столом  в своем 
кабинете и,  глядя в чернильницу,  отчитывал  провинившихся Сына и 
Хмелика Второго ровным,  не выражающих никаких эмоций голосом:
- Нехорошо, молодые люди. Нельзя нарушать общественный по-
рядок и беспокоить мирных граждан да еще в ночное время пальбой  
из пистолета,  что не только предосудительно, но и представляет  
опасность для окружающих. Оказали физическое сопротивление пат-
рулю, устроили погоню по крышам.  Кроме того,  ношение  огне-
стрельного оружия  без специального разрешения является серьезным  
нарушением существующих норм и уставов.  Печально и то, что вы,  
молодые люди, совершаете поступки, несовместимые с высоким зва-
нием советского офицера.  Учитывая,  что происшедший случай  не  
является единственным,  прошу впоследствии строжайше учесть вы-
шесказанное и объявляю вам устное замечание, дабы впредь подобное 
не повторялось...
Читая нотацию, начальник и бровью не вел, словно не ведал,  что 
курсант,  в жилах которого текла кровь очень высокопоставленного 
лица, достал из-за голенища сапога финский нож  и аккуратно вырезал 
из зеленой скатерти,  укрывавшей длинный, во весь  кабинет, стол 
заседаний, прямоугольный лоскут и принялся драить  им свои сапоги.
Процедура отпущения грехов и наведения  глянца закончились  
одновременно.
- Можете быть свободными, - не вылезая глазами из чернильни-
цы, разрешил начальник.
Дружки лихо козырнули и четко исполнили поворот "Кру-гом!"
Уже в дверях кабинета сынок обернулся с кривой улыбкой и дос-
тал  откуда-то из галифе маленький никелированный браунинг.
- Плохо искали, - похвастался он начальнику.
История эта неизменно вызывала одобрение слушателей  и Лосину 
она сильно нравилась - может и выдуманная, но весьма вероятная, ибо 
сила стоявшего на вершине пирамиды  была  всесильна.
Кроме того,  Лосин  чувствовал пусть и умозрительную,  но очень  
привлекательную возможность вырваться из жестких рамок суборди-
нации и  армейского диктата.  Из-под диктата этой жизни.  Чтобы  
превратить такую возможность в  реальность,  Лосину  необходимо  
было иметь  непробиваемую  броню  высшей власти,  перед которой  
бессильны и устав и закон.  С годами Лосин все неотвязнее испытывал 
желание пересечь ту невидимую черту,  что так резко отделяет элиту от 
быдла. Там, в элите, сила и воля, там, на вершине  или рядом с нею, 
нет забот о хлебе насущном, о крове и одеянии,  там роскошь быта, там 
исполнение мечты...
- Фу,  жарко,  - выпросталась из-под одеяла Евгения,  даже  ски-
нула на стороны тесемочки лифчика.  - Совсем,  как в  Анапе. Дикий 
пляж Бимлюк, голубая лагуна, километры песка. Раскинешься  под 
солнцем,  глаза закроешь - словно в красный туман попала, в  нем 
жилочки золотые пульсируют,  вспыхивают, переливаются - вот  она 
жизнь, во мне бьется, толкается, истома медовая наливается,  о любви 
мечтается,  чтобы, как на высоких качелях, взлетаешь до  неба, зами-
раешь на миг и снова вниз, с ветром, с криком...
Евгения посмотрела  на  Лосина  взволнованно,  рассмеялась  
смущенно, лицо руками прикрыла:
- Да что это со мной?.. Так и до греха недалеко, только не  поймите 
меня превратно,  тесно мне внутри от счастья... Ох, как  же я ждала 
своего часа и дождалась, надо же...
Она удивленно умолкла,  словно не поверила самой себе,  но  
воспоминания убедили ее в обратном:
- Море в тот день было спокойное,  ровное, только с берега  дул 
сильный,  даже не столько сильный,  сколько ровной силы ветер, не 
порывами,  а как из большого вентилятора. И гнал волну.  Мелкую и 
частую. Ужасно коварная волна. В море плывешь вместе с  нею и не 
чувствуешь ее совсем,  еще ветер тебя подгоняет. А вот  обратно... 
Словно пощечины одна за другой по лицу,  по глазам -  слепит, в уши 
бьет - глохнешь,  в рот -  захлебываешься.  И  не  увернуться никак...  
Трое в тот день утонули, а могло быть четверо. Я с Бимлюка возвра-
щалась,  мужчина мальчика откачивает  -  наглотался. Помогать бро-
силась,  дыхание рот в рот, отходили мы  его. Оказалось, они в том же 
санатории отдыхают, где я медсестрой работаю... Так и свела наши 
руки судьба. Сейчас к нему еду,  шальная...
И Лосин подумал о счастье...
О горячем, как белый песок под южным солнцем...
О живом,  как  красный туман жизни в пульсе золотых прожи-
лок...
О захватывающем дух, как на высоких качелях...
Не дано ему такого счастья.
Мечта, цель  дана - вверх,  к вершине пирамиды,  насколько  хва-
тает сил и возможностей, а вот счастья - нет. Чтобы полюбила  его 
горячо и страстно вот такая желанная,  загадочная, непредсказуемая, 
независимая,  но щедрая на ласку женщина,  и в  любви  жаркая, и по-
матерински заботливая...
А тот с пляжа и сына спас и любовь нашел. Повезло ему. Как  
утопленнику. Почему как утопленнику,  опомнился  Лосин,  скорее  это 
ему выпала такая планида,  что хоть топись. Правда, обожгло  его 
мановением-дуновением красного тумана  при  встрече  Нового  Года...
Красный диплом вывел Лосина на параллельную беговую дорож-
ку с  Хмеликом.  Теперь  они  вроде бы на равных устремились по  
прямой к финишу этого этапа жизни и старту  следующего. Разница  
заключалась лишь в том,  что если для Лосина продвижение вперед  
скорее походило на кросс по пересеченной местности,  то Хмелика  
невидимые руки поддерживали, несли и даже тащили.
После академии оба были направлены в одну, овеянную боевой  
славой воинскую часть.  Лучшие из лучших - в лучшее подразделение. 
Нельзя сказать,  что их связывала дружба,  нет,  это  были  взаимоот-
ношения иного рода,  некий симбиоз. Лосин отлично понимал, что 
никогда не выкажет своей постоянно  ощущаемой  униженности, вто-
росортности.  Наоборот, рассчитывал втайне на протекцию Хмелика в 
случае чего и был готов услужить и  следовать  за  ним, как  ведомый 
пилот в звене самолетов следует за первым номером.
Эту готовность  Лосина Хмелик чувствовал,  пользовался ею,  хотя 
внешне его положение лидера проявлялось в  простых, мелких  
просьбах типа захвати заодно, передай, если не трудно, достань,  если 
сможешь.  Просил,  как товарища, как однокашника, хотя подобные 
нудные  "мелочи" принято делать самому,  а не одалживать  время 
других.  В ответ же Лосин никогда не обращался к  Хмелику  по ана-
логичным поводам, хотя имел на это полное право.
Имел, да не имел.
И Серафима,  попав  как-то в московскую квартиру Хмеликов,  
уставилась своими леденцами на  высокую  горку  с  хрусталем  и  
обернулась от нее с улыбкой,  с какой крепостные бабы встречали  
когда-то барыню. В военном городке Серафима превратилась в молча-
ливую и покорную тень Маргариты. Она служила внешне эффектной  
столичной леди не только выгодным фоном, но была также и верными 
глазами и ушами в неизбежных хитросплетениях мелких интриг и  
событий в однообразной жизни семейств  военнослужащих, которые,  
естественно, объединялись соответственно званиям,  должностям и  
интересам.
Новый год  традиционно отмечали всем скопом в клубе за общим 
столом, потом разошлись по квартирам. Позже, уже в ночи ходили 
гурьбой  друг к другу в гости,  и в этом калейдоскопе разноцветных 
елочных огней,  тостов,  шампанского,  убегавшего  из  фужеров, как  
вскипевшее молоко,  засыпанных конфетти салатов и  закусок Хмелик 
приготовил сюрприз.  Кропотливо подготовленная в  глубочайшей 
тайне  потеха  реализовалась по идее Хмелика руками  Лосина, но он, 
как всегда, оставался в тени.
На этот раз в прямом и переносном смысле.
Около четырех ночи в комнате, где сидела вся компания, кто-то 
погасил свет, и не успели в темноте раздастся протестующие  возгласы, 
как за окном хлопнул  выстрел,  удаляющееся  шипение,  хлопок и  
городок осветился мертвенно-зеленоватым светом раскачивающейся на 
парашютике ракеты.
Все высыпали на балкон. Фейерверк продолжался - черное небо   
расчертили хвостатые загогулины красных и зеленых  ракет,  истошно 
завыла дымовая шашка, заволакивая клубами крышу, зажглись  ро-
няющие снопы искр фальшфейеры.
Из домов  высыпали сдернутые с кроватей,  полуодетые люди,  
они бежали,  по-военному предполагая,  что объявлена тревога  и  идет 
война, но отрезвев, уразумев и заподозрив что-то неладное, застыли 
странной толпой перед клубом.
Лосин не видел этой картины, сильно смахивающей на видение  
Аппокалипсиса, потому что был властно остановлен  Маргаритой  и  
увлечен в темный коридор.
Что это было?..  Невинная забава, прихоть Маргариты?.. Или  
волна красного тумана,  о котором говорила Евгения?.. Во всяком  
случае, нечто иное, резко отличающееся от всего того, что испытывал 
Лосин ранее.  Словно прорвалось долго сдерживаемое, накопившееся, 
и он,  Лосин, в тот момент ощутил себя, наконец-то, и  равноправным и 
полновластным.
Маргарита впоследствии никогда, ни единым взглядом, жестом  
или знаком не давала Лосину повода знать,  что помнит происшедшее, 
да и что особенного случилось, Ну, обнялись, ну, поцеловались, с кем 
не бывает.
Случайность?.. Скорее всего,  так оно и было, но на Лосина  с тех 
пор неожиданно, днем ли, ночью, в самых неподходящих местах нака-
тывала горячая волна красного тумана,  и с  этим  шутки  были плохи, 
это было всерьез.
Так, с течением времени упорное стремление к силе и  независи-
мости, неудовлетворенность,  и моральная, и физическая неудовлетво-
ренность совместного существования с Серафимой и неутоленная 
жажда  вспыхнувшего,  как  пожар,  красного тумана стали  главными 
стимулами и смыслом жизни капитана Лосина.  Сознательно, а порой и 
инстинктивно, как в бреду, зрели у него различные  планы, и он с 
настойчивостью фанатика  и  страстью  влюбленного  погружался в их 
разработку.  В ход шли любые, даже самые безумные идеи.
Самый прямой путь - попасть в отряд космонавтов.
Вот тут-то и свела жизнь параллели Лосина и Хмелика в один  ту-
пичок, и  выход из него был единственный.  Лосин знал,  что в  часть 
пришел запрос на одного кандидата в отряд,  и он,  Лосин,  подходил 
по  всем статьям.  Разве что курит,  но он бросит,  он  обязательно 
бросит. Все было бы в порядке, если бы не Хмелик. У  того были свои 
шансы и весили они немало на том конце рычага, в  Москве. Упустив 
такую возможность,  Лосин автоматически превращался в рядового 
служаку,  которому максимум грозил чин полковника перед уходом на 
пенсию,  доживать свой век на речке  Тихоне...
- Спокойной  ночи,  спать  уже  давно  пора,  -   прервала  раз-
мышления Лосина  Евгения.  Она тоже было примолкла,  думая о  
своем, о своем неожиданном счастье,  о  своем  красном  тумане,  
шумно вздохнула,  блаженно улыбнулась и улеглась калачиком, от-
вернувшись к стенке.
Лосин машинально  хотел было пойти покурить перед сном, но  
тут же подавил в себе это желание.  Давно бы так.  Вот именно с  этого 
момента он и бросит курить.
Разделся и лег,  закинув руки за голову. Убаюкивающе покачи-
вался вагон,  в  такт  ему  подрагивало расслабившееся тело и  посте-
пенно голубой сумрак купе перешел в синий туман сна...
...Мать и  отец вышли из шитого кривым горбылем домика под  
двухскатной крышей серого толя,  стояли на краю,  где кончалась  
трава и начинался бетон взлетной полосы, и преданно, по-собачьи  
помаргивая, смотрели на скрытого прозрачным  колпаком  сына,  а  
ему надо  было развернуть машину,  хищно задравшую острый нос с  
сильно скошенными назад и вниз короткими крыльями, присевшую на  
корму, мелко дрожащую, как от нетерпения, и подавившую все иные  
звуки ревом двигателя. Его раскаленная глотка извергала гудящее  со 
свистом пламя, и Лосин боялся при развороте опалить стариков  и 
сжечь их дом.  Они мешали Лосину, но старт не отложишь, иначе  
он не успеет за Хмеликом, и Лосин дал команду.
Над доской приборов почему-то зависло  панорамное зеркало,  
похожее на  уменьшенную модель прямоугольного полотна широкоэк-
ранного кинотеатра, где когда-то демонстрировался фильм  
"Здравствуйте, товарищ Валуев". Лосин увидел, как на зеркало вполз-
ла  сбоку картинка со стариками и домом,  она озарилась ярким  све-
том, постепенно  меняющим свой спектр от темно-красного до 
светло-желтого, затем потекла, оплавляясь,  и стала резко умень-
шиться и   удаляться,  словно  пропадая  в  сосущей  воронке,  куда  
затягивались расчерченный на участки  дачный  поселок,  плоские  
серые ангары,  редкий лесок,  аэродромное поле,  какие-то новые  
просторы.
Масштаб постепенно менялся на более крупный,  на более вели-
чественный, исчезали следы  человеческой  деятельности,  пока  пла-
нета не загнулась краем за горизонт, превратившись в кажущееся 
вогнутым полушарие, зависшее в бездне пространства.
Слитность с машиной была настолько сильна, настолько точно  
и мгновенно исполняла она все команды,  что Лосин ощущал ее как  
свое продолжение, а себя - ее неотъемлемой частью. Он летел не-
укоснительно повторяя маневры Хмелика,  успевая кидаться за ним  
в крутые развороты, выделывая фигуры высшего пилотажа, то зави-
сая в невесомости,  то многопудово вдавливаясь в кресло при пере-
грузках. Машина знала, что такое приказ, тело знало цену приказа и 
упоение полетом вселяло пьянящее чувство огромного накала  и вели-
кой власти. Осталась глубоко внизу планета Земля, к которой приле-
пилось множество малых миров и планет,  обитателей человеческих 
душ,  над  Лосиным  и Хмеликом распростерлось черное  небо с про-
ступившими звездами и безмолвным ликом Луны.
И ведущий с ведомым затеяли бой.
Первым бросил вызов  Хмелик,  белозубо  оскалясь  усмешкой  
превосходства, как  на своей свадьбе в Центральном доме Советской 
Армии,  но Лосин за упруго  растянувшееся  мгновение  успел  рассчи-
тать математически  безупречно  и хладнокровно траекторию  по-
лета Хмелика и угол своей атаки.  Корпус машины,  тело Лосина  
содрогнулись от залпа раз и, не переводя духа, второй. От взрыва 
черное небо треснуло разноцветными молниями - белыми,  зелеными, 
желтыми, черными, красными и сложилось в пестрый орнамент  
узбекской ткани, а Лосин уже торопился по коридору за Хмеликом.
Они вместе,  чеканя шаг, свились в кабинет начальника, тот  
поднялся из-за стола и протянул Хмелику нож для разрезания  бумаг, 
очень похожий на финку.  Хмелик аккуратно вырезал из зеленой ска-
терти прямоугольный кусок,  поставил ногу на стул, склонясь принял-
ся драить голенище  и  глянул на Лосина -  повторяй,  ведомый. Лосин 
же проследил взглядом за осуждающе-ледяным  взором начальника и 
с ужасом осознал, что его сапоги заляпаны тестом с прозрачными 
леденцами.
Лосин поднял  голову - из вырезанного Хмеликом прямоугольника 
поднимался клубами красный туман -  плотный,  горячий,  он  пульси-
ровал и растворял в себе все напряжение и тревогу Лосина.
Дышалось в красном тумане жадно,  легко, он напоил кровь ки-
слородом, тело  налилось  упругостью и бунтующей силой.  Из тума-
на  явилась смеющаяся Евгения,  но Лосин знал,  что  она  сразу  же  
обернулась Маргаритой и держала в руках погон Лосина, сорвала с  
него просветы и укрепила одну большую звезду,  а затем, властно  
взяв его за руку, потянула за собой.
- Мы длинной вереницей идем за синей  птицей,  мы  длинной  ве-
реницей идем  за  синей птицей...  - звучным шепотом повторял  
голос, и Лосин шагнул в черный грохот перехода  между вагонами,  
где снова возникло ощущение полета в стратосфере.
Из кабины своей машины Лосин видел,  как наискосок от солнеч-
ного диска  устремилась навстречу ему синяя птица,  она возникла 
на его пути слишком поздно,  он уже ничего не  мог  поделать, и она 
попала в зону непреодолимого тяготения и, изнемогая  от смертель-
ного усилия, исчезла в турбине двигателя.
Птица была мертва,  машина была мертва,  стала терять ско-
рость, завалилась набок и по широкой спирали, сужая круги, падала 
вниз,  неумолимо  приближаясь  к  белой тундре,  краю вечной  мерз-
лоты, где на  Дальнем  кладбище  рядами  лежали  нетронутые  
тленьем, как памятники самим себе, неотпетые, непомянутые, не-
считаные.
Лосин нажал  на красную кнопку катальпутирования, красную,  
как туман,  его тряхнуло и плавно опустило на берег Тихони. Под  
мостом, зацепившись за сваю, лежала Евгения. Воды отмыли добела  
ее руки и плечи,  волосы расчесало течением.  Закрыв глаза, она  
смутно улыбалась своему потаенному счастью.  Лосин хотел ее вы-
тащить, нагнулся, но был остановлен человеком в форме проводника 
и  железнодорожной  фуражке.  У  него  было лицо ракоглазого  
старшины с пышными ржавыми усами.
- Не положено, - голосом Хвоста, младшего брата вора в законе, 
сказал проводник. - Рубель гони... Никола-а-а-й...
- Никола-а-ай... негромко будила Евгения Лосина.
Он крепко зевнул, из правого глаза щекотно выкатилась слеза и 
застыла на щеке.  Лосин снял ее указательным пальцем и уставился на 
Евгению.
- Чаю хотите?
На столике  в  такт  бегущему  поезду  позвякивали  ложки,  ме-
таллические подстаканники и подрагивали скомканные обертки из  -
под рафинада.
- Ага, - сказал Лосин и сел в постели.
Евгения была уже одета, причесана, подвела глаза и тронула  по-
мадой губы.
- Разрешите пять минут на сборы?  - окончательно проснулся  Ло-
син.
- Только поскорее, стынет, - кивнула головой Евгения.
Пять минут  Лосину не хватило,  он немного просрочил время,  не 
рассчитав,  что будет трудно бриться при вагонной качке,  но  Евгении 
не требовалось,  чтобы он был эталоном точности.  Лосин  же сделал 
себе замечание - он должен выиграть бой у Хмелика.
Пили чай,  смотрели  в окно,  обменивались необязательными  
фразами.
Евгения явно  волновалась.  Поминутно щелкала замочком су-
мочки,  доставала пудреницу,  вглядывалась в кружок  зеркальца,  что-
то поправляла в прическе,  улыбалась невидящими глазами Лосину и 
опять нетерпеливо приникала к окну.
Поезд полз в предрассветном тумане,  солнце вот-вот должно  
было бы его разогнать,  но пока туман почти  полностью  скрывал  
окружающий мир, и казалось, что его не существует - есть только  
мокрые мазутные шпалы и рельсы параллельных путей, отполирован-
ные до  свинцового  блеска колесами составов,  придорожные черно-
зеленые кусты, канавы с застойной водой да мерно выскакивающие и 
исчезающие столбы.
- Погода  сегодня  нелетная,  слава  богу,   -   почему-то  обрадо-
валась Евгения.
Тут стукнулся в дверь проводник и предупредил:
- Прибываем.
Евгения стремительно  поднялась,  Лосин  помог  ей  надеть  
плащ, ощутив аромат ее духов, и подхватил ее чемоданчик.
Они прошли по коридору вагона в тамбур,  где проводник уже  
откинул металлическую крышку пола над лесенкой, значит на станции 
не будет перрона.
- Спасибо вам,  - словно вспомнила про Лосина Евгения. - Я  от 
счастья глупая, совсем голову потеряла, но вчера поняла, как  вам его 
не хватает... Вы... Вы словно в штопоре... верно? Но не  бойтесь, все 
будет хорошо,  исполнятся ваши желания,  я нагадала...
Она отобрала чемоданчик у Лосина.
- Еще раз спасибо... Вы лучше возвращайтесь, не надо, чтобы он 
видел нас вместе, а товарищ поможет.
- Передам с рук на руки в целости и сохранности, - по-своему 
прокомментировал ситуацию проводник.
- Честь имею! - щелкнул каблуками Лосин.
Чувство досады на проницательность Евгении  охватило  его.
Но ей уже было не до него.
Лосин вернулся в купе,  плотно закрыл за собой дверь и сел  у ок-
на.
Дорожное приключение ушло в прошлое, и теперь в его власти  
вспоминать о  нем с сожалением о неоправдавшей себя взятке провод-
нике или или забыть об этой ночи,  подавить  воспоминание  о  ней, как  
желание  курить,  или  все-таки поведать при случае в  мужской 
компании, переиначив правду по-своему в силу своего воображения, 
причем даже необязательно в присутствии Хмелика.
Хмелик бежал вдоль вагона по коричневому гравию в  распахну-
той шинели со сдвинутой на затылок фуражкой, окантованной голубым 
околышем.  Тревожно улыбаясь,  он напряженно  вглядывался  снизу в 
окна купе.
Хмелик почти встретился глазами с Лосиным, но, видимо, его  
окликнули, он  круто развернулся и поймал кинувшуюся ему на шею  
Евгению. Они стояли соединено после разлуки,  которая была для  них 
просто невыносимой,  и,  не веря своему счастью,  касались,  гладили, 
обнимались, что-то нежное говорили друг другу.
Лосин смотрел  на  них сверху,  также как смотрела на него  Евге-
ния вчера вечером.
Поезд тронулся, Хмелик случайно поднял голову и Лосин отпря-
нул от окна.
Так вот оно что!
Евгений и Евгения.
Двое Жень. Двоеженец Хмелик. Вот оно дорожное приключение!
То-то Хмелик в последнее время какой-то шалый. Как Евгения. 
Все  верно - с тех пор,  как вернулся из отпуска.  Из Анапы. С сыном  
ездил вместо Маргариты,  она в Москву уезжала,  с отцом  что-то  
случилось, хворал он.
Тогда зачем Хмелик назначил Евгении рандеву  именно здесь,  на 
этой станции?  Тоже понятно - подальше от любопытных глаз да  от 
длинных языков и в то же время рядом,  полчаса на машине  от  части.
Счастливые.
Как там  у Толстого?  "Все счастливые семьи похожи друг на  
друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему." И  Лосин 
внезапно ощутил себя Вронским,  а Хмелика - Карениным. Сработало, 
всплыло наружу потаенное желание.  Аналогия, на первый,  эмоцио-
нальный взгляд,  показалась Лосину интуитивно верной: он,  как 
Вронский,  молод, здоров и обладает всеми данными для блестящей 
карьеры,  а Хмелик, хоть и ровесник Лосина, но, как и Каренин, при-
надлежит к клану власть имущих.  Потом Лосин  обнаружил, что от-
личается от Вронского не только происхождением, но и  тем, что сча-
стье-то привалило не ему,  а Хмелику. Значит, опять  обошли, недода-
ли,  отобрали.  Или он сам что-то отдал, в чем-то  согласился, когда-то 
покорно смирился, например, перед Хвостом?
Злая несправедливость,  круто вспыхнуло в сознании Лосина.
Какой он Вронский?! Что он видел в своей жизни?
Особняк в Петербурге, усадьбу в Москве, имение в Орловской  
губернии?.. Приземистую,  заброшенную  окраину  провинциального  
Бейска с  Тихоней,  ФЗУ,  фабрично-заводское училище,  вечернюю  
школу.
Блеск паркетных зал,  вихри вальса, мазурки, польки, хрусталь 
изысканных застолий?..  Казарму, танцы в местном клубе под  баян, 
рябую, одноглазую повариху в курсантской столовой.
Тайный поцелуй в полутемной гостиной,  батист подушек, будуар 
в мерцании свечей?.. Голую лампочку под потолком каптерки,  мешки 
с бельем, сложенные на полу, одеяла с надписью "ноги".
Конечно, Лосин прекрасно понимал, что такие противопоставле-
ния неправомерны,  что родись он в прошлом веке,  вряд ли  бы  стал 
капитаном авиации, а пошел бы по стопам отца, работал бы в  мастер-
ских, отслужил бы в простых солдатах.
Все это так,  но он, Лосин, хочет иметь такую же, не меньше, как у 
Хмелика, квартиру в Москве.  Не меньше. Именно в Москве. И горку с 
хрусталем для Серафимы.  И ту всесильную,  как у  Хмелика гарантию 
личной защищенности,  которая дает свободу выбора, свободу  
поступка...  Чтобы  не приходилось покупать ее у  Хвоста за "рубель" 
мелочью,  не отдавать  ракоглазому  старшине  месячный паек махорки 
и три флакона одеколона "тройной", не совать, не глядя,  черному 
проводнику денежную  купюру  достоинством... Дайте ему Лосину, эту 
гарантию, кстати обещанную в семнадцатом и присвоенную Хмелика-
ми, как престолонаследниками.
И тогда посмотрели бы.
Кто кого.
Живи Лосин в прошлом, он бы объяснил при случае за картами  
господину Хмелику, что не намерен более быть у него на побегушках, 
отвесил  бы  ему полновесную пощечину лайковой перчаткой и  уве-
домил бы,  что выбор оружия и право первого выстрела за противни-
ком.
В ночь перед дуэлью Лосин написал бы  письмо  при  свечах,  гу-
синым пером...
Кому?.. Маргарите или Евгении...
О чем?.. Завещание?.. Прощание с жизнью?..
Истину, легко забываемую под прессом ежедневных забот, что  
жизнь хороша,  
хороша, как сочный,  рассыпчатый красный  арбуз  в  жаркий  
полдень бабьего лета,     
хороша, как рубин виноградного вина,  растворившего  южное  
солнце,
хороша, как красный туман любви,  который бьется и пульсирует 
вместе с сердцем...
Рассвет, слабая метель, опушка черного леса, сабли с золотыми 
эфесами,  неровно воткнутые в снежную целину,  стаи ворон,  вспуг-
нутые эхом выстрела, и красные пятна крови Хмелика на растоптанном 
секундантами и врачом снегу...
Лосин жив, убит Хмелик.  Нет, убита злая несправедливость.
Каратель - Лосин.
Лосин опомнился.  Такого раньше за ним не водилось.  Шалят  
нервишки. Сновидения мерещатся. Хмелики кровавые в глазах. Тоже  
мне, Борис Годунов. Так было бы в прошлом. А в настоящем дуэлей  
нет и быть не может. В настоящем у Лосина в руках козырная карта, и 
если написать куда следует,  а политуправление пока никто  не отме-
нял, что Хмелик прелюбодействует с дочкой репрессированных, то там 
учтут...
Обязательно учтут.
Мы с Вронским - офицеры, но разных армий.
Надо будет только для страховки послать копии сразу в несколько 
адресов...
Солнце не поднималось,  плотный туман прилип к окну, вползал в 
купе,  и оброненная Евгенией красная  заколка  в  складке  покрывала 
стала серой.
Как туман.





1







                     ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА

                          "Судьба за мной  присматривала в оба...
                           Я получала письма из-за гроба."
                                                   Мария Петровых

Она сидела на кухне и смотрела в окно, где май молодо сочился 
пряными запахами клейкой листвы.  Эта пора всегда будоражила  ее,  в  
мареве весеннего пара дрожали миражи неизведанных дорог,  ожида-
ние непредсказуемых встреч и предчувствия  озорной шутки  просто  
так - от прилива сил,  от желания нравиться и от  уверенности, что так 
оно и есть - всласть нахохотаться от незатейливой несуразицы, зара-
зить окружающих безудержностью бунтующих сил и оставить в них 
ощущение,  что такое настроение ее никогда не покидает,  а искрится в 
ней постоянно,  как пузырьки в только что освобожденном от тугой 
пробки шампанском.
Так всегда было весной.
Но не этой.
Не сейчас.
Сегодня то ли упадок давления, то ли вялость от нескончаемой  
ночи,  когда лежишь с закрытыми глазами и нет сна,  нет и нет,  рядом 
омутом дрема,  вроде грузишься  в  беспамятство,  в  сладкую слабость 
отдохновения,  но опять вспыхивает зарево возбуждения,  какой-то 
нелепицы,  обиды - и вот уже серый рассвет,  утро,  солнце,  весна,  но 
никакого желания или сил даже просто  двигаться.
Хлопнула, открываясь,  входная дверь,  прогремела  нижняя 
створка почтового ящика, лязгнул, закрываясь, дверной замок.
Дочь в синем,  застиранном до белесости,  халатике,  едва при-
крывающем толстые ляжки, тяжело вошла на кухню и встала, как  
статуя командора, у стола.
- Ты можешь поднимать ноги и не шаркать,  когда ходишь? -  
спросила мать,  не поворачивая седой в безжалостном  свете  дня голо-
вы.
- Мама!  - трубным голосом сказала дочь. - Письмо. От него. Он 
так и не оставил нас в покое.
Мать медленно взяла толстый конверт,  склонила  голову  к пра-
вому плечу, наконец, тихо произнесла:
- Принеси мне очки, пожалуйста. И не заходи сюда.

"Не могу сказать тебе здравствуй, мертвые не здороваются,  не го-
ворят, не дышат, они ушли и никогда не вернутся, ушел и я.  Меня нет.  
Ты мне как-то сказала,  что все мужчины,  которых ты  бросала или 
бросившие тебя, писали тебе, кто записку, кто письмо - не нарушу этой 
традиции и я.
Бог тебе судья,  не навестившая меня в больнице, не пришедшая 
на мои похороны.  Разве можем мы, мертвые, плохо говорить о  живых, 
если у вас, живых, не принято плохо говорить о нас. Да и  нельзя гово-
рить плохо о тех, кто еще не отстрадал своего.
Не дай  тебе  судьбу споткнуться о больничный порог и еще  дол-
го, иссякая, мучиться, остро ощущать, как быстро уходят силы  на  
борьбу  с неизбежным,  упорно не желая понять сколь безумна  надеж-
да на чудо. Уж лучше сразу упасть в могилу небытия. Но тут  уж как 
кому дано...
Пишу тебе... впрочем, почему только тебе, пишу и себе одновре-
менно, единовременно, значит нам обоим, так мы опять едины  в моем 
иссякающем времени,  а на что еще тратить остаток  живой  воды из 
чаши своего бытия как не на то,  чтобы понять и успокоиться перед 
последним белым мгновением?
Только тебе я хотел рассказать ВСЕ. Как и сейчас...

Я вошел в твой дом,  не ведая и не зная,  что  переступил невиди-
мый порог иного мира, где жизнь - не столько театр, сколь  театральна,  
ибо каждый персонаж твоего круга - и актер,  и режиссер, и игрок, где 
пружина действия взводится интригой, сплетенной несколькими фигу-
рами против одной, чтобы полноправно занимать  свое  место  в  про-
странстве и декорациях и заключить с  только что побежденным новый 
альянс  против  кого-то  из  своих  бывших союзников.
Это я понял позже, когда уже было поздно, а тогда..
Арка здания  - свод,  чрез который погружаешься в шальной  оке-
ан ауры твоего дома.  Вечером первой встречи океан был тих и  благо-
стен -  демоны  зла и ненависти спали иль были так бледны,  что неви-
димы.  Поворот во дворе сразу в  подъезд,  пару  маршей  вверх и дверь 
открыла ты.
Мы не виделись ранее.
Соломенные волосы гладко собраны в тугой калач пучка, оттяги-
вающего,  откидывающего голову назад, чтобы приоткрыть прищур 
синих глаз и белозубую улыбку в обрамлении полных губ.
- Вы, наверно, голодный, время - девятый час, перекусите?
Я легко согласился и был отправлен в  ванную  мыть  руки.  Зер-
кало  над раковиной умывальника отразило мое лицо - по-осеннему 
загорелое и обветренное после летних выходов на  яхте.  На стеклянной  
полочке - беспорядок женских причиндалов,  хранящих незакончен-
ные, торопливые мгновения общения с хозяйкой - щеточка в мелких 
кусочках черной туши в незакрытой коробочке,  столбик полуистра-
ченной губной помады, непромытый, в засохшей мыльной пене стано-
чек безопасной бритвы, пластмассовая чашка с дырчатыми бигудями, 
обмякший пузырь полиэтиленовой шапочки для душа, на лесках, про-
тянутых поперек ванной - съежившиеся трусики,  длинные темные 
ленты колготок...  По  этим  предметам  я  легко  представил  интимные  
процедуры твоего туалета,  которого я так  никогда и не увидел - как ты 
накручиваешь  бигуди,  прячешь  их  под прозрачной шапочкой, 
закинув руку за голову, бреешь подмышку, расставив ноги, надеваешь 
трусики и оглаживаешь колготки на  коленях и бедрах...
Несмотря на  непривычный  по  московским рядовым понятиям  
объем и простор помещения,  которое скорее можно было с  полным  
правом именовать не комнатой,  а гостиным  холлом, веяло уютом.
Я был посажен за длинный стол под зеленым абажуром и  пока  
хозяйка хлопотала на кухне,  спрятанной в конце длинного коридорчи-
ка, неторопливо осмотрелся.
Стены белые - не стерильно холодные, а с прохладной синевой, на 
фоне которой, как на небе, проступают миражи живописных  полотен, 
совершенно разных по манере письма - и абстрактный натюрморт  с  
кривым  синим столом,  изогнутым красным кувшином и  сломанным 
куском белого хлеба, и реальный до нереальности наивный селянин на 
фоне избы,  коровы и несжатого поля,  и нервный,  угольный рисунок 
петуха с  яростным  красным  глазом  и  боевым  гребнем,  и 
благостный лик Божьей матери,  и...  потрет хозяйки  кисти известного 
художника - нет,  не кисти,  разноцветного карандаша  на желтом теп-
лом картоне - солома пучка и голубой распах удивленно задумчивых 
глаз, явно напоминающих иконные прописи...
- Да-да,  это... - хозяйка назвала имя художника и встала  рядом с 
рисунком.
Копия явно в чем-то проигрывала оригиналу,  а дело было в  том,  
что автор рисунка тем и славился,  что всем своим моделям  присваи-
вал иконописный разрез глаз, здесь же в этом не было необходимости - 
глаза Дарьи Сергеевны были по-своему,  по особому  хороши, и 
портрет ее получился с чужими очами.
- Водочки выпьете?  - просто предложила ты, нет, не ты, а  Дарья 
Сергеевна - кем могла для меня быть ты вечером нашей первой встре-
чи?  - и опять я легко согласился, уж больно аппетитно  выглядел  салат  
из  красных  помидор с белой брынзой и кинзой,  крупно нарезанные 
огурцы, мохнатый укроп и кусок сочного мяса с  жареной картошкой.
Разговор был ни о чем... так... Дарья Сергеевна посетовала на ка-
призное лето и неспокойное море, по вине которого пришлось праздно 
и скучновато провести отпуск - из-за  непогоды  на  юге не собралась 
обычно заводная бесшабашная компания...  уехали и мы с дочкой через 
три недели...,  да, мне, как и преподавателям  других  вузов  полагается 
тридцать календарных дней отпуска...  теперь пропадут, куда я денусь 
после первого сентября...  опять тянуть лямку нового семестра,  ох, уж 
эти студенты, интересно, как они после каникул...
Время ужина пробежало незаметно, настала пора откланяться  и я 
вплел в неприхотливый ручеек нашего разговора напоминание о  не-
ясной  для  меня  цели  моего посещения этого дома по личному  при-
глашению самой хозяйки:
- Зачем же Вам понадобился я,  Дарья Сергеевна?  Могу  ли  хоть 
чем-то быть полезен?
Ответа не последовало,  но улыбка могла вроде бы означать  лишь 
одно - причина есть и весьма веская, только время не приспело 
поведать о ней.

С этой улыбки-недомолвки и начались наши взаимоотношения,  
построенные на эфемерности не сказанного,  а подразумеваемого -  
разве  непонятно,  Владимир Максимович?..  Разве неестественно,  что 
Дарья Сергеевна пожелала познакомиться с  вами  поближе  не  просто 
так, она же прекрасно осведомлена о вас от одной из своих студенток,  
Анны Федоровой,  Анюта постоянно рассказывает  о  вас,  вот учи-
тельница и заинтересовалась, откуда это ее ученица  Федорова стала 
читать на этюдах отмеченные талантом стихи неизвестного автора, 
впрочем, теперь уже и нам известного...
Так я  тогда  подумал  или придумал,  не это столь важно,  важно 
было другое - я принял условия твоей игры:  не то вопрос,  не то ответ, 
скорее намек, недомолвка, вечное многоточие в твоем монологе нашего 
диалога,  поощряющий взгляд, твой возбужденный  смех  без видимой 
причины - и я погружаюсь в радужный плен  своих иллюзий.
Дарья Сергеевна  просила не забывать и звонить не стесняясь и я 
снисходительно согласился со своей, личной версией причин  нашей 
встречи,  так приятно щекочущей мое честолюбие поэта  и... мужчины.
Я, конечно,  позвонил чуть ли не на следующий день, опять  был 
радостно услышан - о,  это коварное завораживающее сладкозвучие 
твоего голоса! - я-то думал, был абсолютно уверен, что ты  только и 
ждала моего звонка,  ничьего больше,  это потом я стал  свидетелем 
твоих разительных перемен - то туча-тучей, но зазвенела трель теле-
фона и ты в эфире того ожидания,  словно на другом  конце  провода 
пропавший без вести и благополучно объявившийся, желанный собе-
седник.

На следующий  раз я явился с цветами и бутылкой вина - так  пе-
рекинулся еще один мостик, невинно пробились и завелись-завились 
вьюнками, согретые теплом наших взглядов ниточки-пряди невиди-
мых,  но крепких и тонко ощущаемых связей - мы уже не  были  преж-
ними просто знакомыми,  сладкая тайна связывала нас,  тайна  личная 
и такая ясная нам двоим:  а Вы мне  нравитесь,  Владимир  Максимо-
вич, и Вы мне, Дарья Сергеевна...
Только я решительно не знал, что с этим, то ли интересным  и же-
ланным подарком,  то ли с нелегкой  обузой  делать  дальше,  насколь-
ко  я  мог и имел ли право перейти границу дозволенного,  тут наме-
шивалось, перепутывалось и стягивалось в узелок многое:  моя  не  в  
меру  затянувшаяся  холостяцкая трицатидевятилетняя жизнь подска-
зывала мне - хватит с  тебя,  пора  и  образумится,  разве еще не нагу-
лялся вдоволь,  присмотрись к милой женщине, а  не твоя ли это суже-
ная, сам понимаешь, что что-то непохоже случившееся на яркое при-
ключение,  с другой стороны, себя не переделаешь - я всегда поступал 
так,  как мне нравится,  а мне нравится Дарья Сергеевна, Ваша улыбка 
- мне, Ваш взгляд - мне, Ваше внимание - мне... А также боялся я уро-
нить, опрокинуть хрупкий мир сотворенного нами чуда в пропасть 
неприязни. Экий у меня словесный пассаж вылез из-под пера! На са-
мом-то деле, конечно, было просто сомнение - а не игра ли это моего 
воображения -  а вдруг получу в ответ удивленное с чего Вы это все 
взяли,  любезный Владимир Максимович, а?
Была еще одна мысль, опять придуманная мною и замораживаю-
щая  дальнейшее наше сближение - с большой долей вероятности я  
мог получить и такое:  ой, да не придумывайте Вы, Владимир Макси-
мович, не та, к сожалению, у меня ситуация, чтобы я - женщина  из-
вестная не только в Москве, вдова безвременно ушедшего поэта,  борца 
за мир,  чью память чтить - мне самой судьбой завещано, а  тут, если 
хотите не то, чтобы интрижка, но принят в дом и бывает запросто 
"милый друг" моей студентки, к тому же подружки моей дочери.

Время шло,  я ходил к тебе в гости, каждый раз попадая за  стол, 
где рядом соседствовали артист, врач, адвокат, космонавт,  чиновник 
министерства культуры... Я был представлен, как журналист,  но по 
твоей просьбе уходил последним,  проводив гостей с  хозяйкой и все 
понимали ,  что такое мог позволить себе  только  близкий  друг  дома.  
Я звонил ежедневно,  выполнял твои мелкие  просьбы,  помогал в 
каких-то делах - сходить на почту за бандеролью,  написать  ответ на 
письмо очередного почитателя таланта твоего покойного... даже просто 
вынести ведро с мусором.
Однажды, возвращаясь из гостей,  мы доехали на твоих темноси-
них "Жигулях" с красными сиденьями до подъезда моего  дома,  ты  
повернула ключ зажигания и в салоне машины стало тихо и интимно.  
Огоньки приборного щитка мягко подсвечивали твое  лицо,  рука по-
коилась на рукоятке переключателя скоростей рядом с моим  коленом и 
пауза должна была бы разрешиться естественным поцелуем... Я не 
сделал этого, сказал, что позвоню и вышел из машины.
Свет фар ослепил меня,  пригвоздил к белой  стене  дома  -  ты,  
словно слившись воедино с машиной, мигнула мне сразу двумя глаза-
ми,  круто развернулась и укатила в ночь.  Я понял,  что надо  было  не  
только отважиться на поцелуй,  но и пригласить тебя в мою холостяц-
кую берлогу на чашечку кофе, да было поздно.
Помогли письма  - я уехал в командировку и писал,  писал,  писал 
тебе ежедневно,  а когда и дважды в день... Получи-ка мои  письма 
опять,  те,  прежние, ты вернула, прощаясь, выметая меня  из дома,  из 
жизни,  из памяти...  Каждое письмо - день недели,  пять писем-дней с 
понедельника по пятницу...

Письмо "Понедельник".
День добрый,  Дарья Сергеевна, хотя и не ведаю, стоите ли  Вы у 
окна, читая эти строчки в свете дня, или вечером сидите за  столом под 
зеленым абажуром. Пускай немного сумбурно, простите,  волнуюсь, но 
попробую рассказать Вам, а может быть, и сам попытаюсь разобраться 
в том, что же явилось душе моей независимо от  желания ее и 
настроения...  Чувство это - еще ребенок, имя ей - Любочка,  маленькая 
девочка,  которая смеется и радуется, когда  мы видимся,  и скучает и 
дуется в разлуке.  Мне просто с Вами и  легко - дышится, говорится, 
существуется, когда рядом, и неуютно  врозь.  Потребность видеть Вас 
вполне объяснима - при Вас я  уверен в себе,  как никогда прежде,  при 
Вас я - лучший сам для  себя, понятно ли это Вам? При Вас во мне 
оживает все хорошее во  мне - юмор,  талант,  вера в людей, появился 
смысл в жизни, казавшейся  такой  скучной и неинтересной прежде...  
до встречи с  Вами.
Перед отъездом  был у родителей.  Мама напекла пирогов на  до-
рожку,  пожарила курицу и сварила яичек.  Поужинали, выпили с  
отцом водочки - и я похвастался Вами. Отец деликатно промолчал,  а 
мама вздохнула.
Потом заехал домой. Ходил по квартире - как всегда словно  пес у 
ног хозяина молчаливо ожидающей моих приборок, перестановок,  но 
все было по местам, делать было совсем нечего - бывает  такая пауза,  а 
все паузы только для Вас - вот я и присел в тишине и улыбался... Как 
дурачок. Может, так оно и есть?
В купе вагона соседями оказались милиционеры  -  ехали  в  дом 
отдыха.  Помните,  в  записных книжках Ильфа про дом отдыха  мили-
ционеров: по вечерам они все вместе чистят сапоги и с перепугу от  
тишины бешено стреляют в воздух.  Они рассказали,  что  объявлена 
амнистия - всем, у кого срок до пяти лет и преступление не тяжкое - 
свобода.  Повезло кому-то, а вот я в плену и на  свободу почему-то не 
рвусь.

Письмо "Вторник".
Здравствуйте, Дарья  Сергеевна,  то бишь здоровеньки булы  на 
радость окружающих, в числе которых временно отсутствую и я.
Вчера попал  в дом историков и архитекторов города Киева,  ой,  я 
Вам про него ничего еще не сказал - утром солнце  сквозь  легкий 
туман,  мостовые в опавших листьях и треснувшей скорлупе  от ко-
ричневокожих каштанов...
Хозяева завалили меня старыми книгами.  На вопрос как куда-то 
добраться, такой ответ: "Идите до метро, встаньте на Крещатике,  а 
дальше до площади Ленинского Комсомола,  бывшая площадь Стали-
на,  бывшая Думская площадь..." Исконно русский  Киев по-украински  
самобытен  -  здесь  решения очередного съезда не  "претворяются",  а 
"перетворяются",  двери в вагонах  метро не  "закрываются", а 
"зачиняются", а кино "Лихорадка на белой полосе" называется 
"Лихоманка на белой полосе",  а "Опасная погоня" есть  
"Небеспечная..." Не беспечен ли и я в своей погоне за Вами?
Есть еще  одно опасение - так скоро привыкаешь к местному  го-
вору,  что боюсь по возвращении буду "гакать"  и  "гыкать"  -  понра-
виться ли Вам такое? Потому и взял билет на пятницу на самолет - так 
оно быстрее будет.  Прилечу и позвоню,  знаю будете  Вы, как всегда 
без сил после уроков мастерства, что традиционно  у Вас почему-то по 
пятницам. Все равно позвоню, ладно?

Письмо "Среда".
Не прошло еще дня и ночи,  а мы снова вместе.  Добрый вечер, 
Дарья  Сергеевна!  А  с утра был дождь и на душе предчувствия, мрач-
ные,  как ненастные тучи - а вдруг погода  несамолетная?
Днем, ежась под кепкой от мокроты,  добрался до Лавры,  а  там 
толпы инотуристов штурмуют кассы,  пришлось достать  палочку-
выручалочку,  журналисткий билет, но потом все как-то рассосалось и 
в Алмазном фонде я осознал,  что кочевники  скифы  были-таки цари. 
Далее Лавра опещерилась мощами нетленными и чудесами Богом 
явленными,  только, Дарья Сергеевна, Вы этим поповским сказочкам 
не верьте - я сам слышал от экскурсовода, что все  это - опиум,  что 
мощи не тлеют из-за песчаника,  что затворников, замуровавших себя в 
кельях, было всего четверо, да и то из  них трое попросились наружу, а 
последний оставшийся спятил. Были еще мироточивые главы,  это есть 
черепа монашьи, их пропитывали оливковым маслом и клали в 
стеклянный сосуд -  вот  они  и  слезились. Это же ясно, как Божий 
день.
А день после Лавры слегка распогодился, дождь приустал, я  по-
сле пещер потоптался около усыпальницы Юрия Долгорукого,  что  в 
церкви на Брестове - в нее не пускают в  дождь.  Добрался  до  Влади-
мирской горки, тезки моего, и окинул взором Днепр с высоты  птичьего 
полета. По Десятинной улице дошел до Андреевской церкви. Трели 
Растрелли. Белые колонны на бирюзовом фоне - с оттенком синевы,  
как у Вас в гостиной.  Вниз по Андреевскому спуску  до дома двадцать,  
где жили Турбины Булгакова.  Провинциальное,  надо сказать, 
местечко.
В обратную  сторону  спуск обернулся в подъем и дотянулся  до 
Софийского собора - самое древнее каменное строение на Руси.  
Одиннадцатый век. Только собору больше, чем Москве.
Дальше - еще не вечер - собор Владимирский.  Действующий.  
Ждал, коченея, в церковном сквере, когда откроют. А вокруг жили  
каждый  своею  судьбой те,  что попали в тот же день и в тот же  час в 
это святое место. Подошел в телогрейке, "из мест заключения",  по-
просил денег,  я ему отказал - пьян. Нищие передрались  за место у 
входа в храм.  Подошла дама,  ухоженная,  в  норковой  шапке  и доро-
гих сапогах,  с портфелем райкомовского работника,  раздала нищим 
подаяние, перекрестилась на собор, а потом отстояла всю службу. Я 
вошел в храм со всеми и поставил свечку Христу нашему спасителю - 
так подсказали мне прихожане и  до  конца  мессы стоял под сенью 
куполов и икон. О чем просил?..
Как Вы там? К-а-к В-ы т-а-м?

Письмо "Четверг".
День последний перед встречей, не то чтобы мысль, а нечто  не-
отвязное  с утра - и все о том же...  Строчки - зеркало этого  состояния - 
сложились такие:  если горести все вместе нам с тобою  бы сложить,  
проще,  лучше,  интересней нам с тобою было б  жить...
Сомнение - отправлять ли это письмо? Я вернусь, а оно все  еще 
будет лететь. Вдруг слова в дороге увянут, как цветы? И чем  больше 
тревоги за встречу, тем короче письмо. И еще больно торчит жало  
Вашего  удивления,  когда я перед отъездом с надеждой  попросил Вас 
написать мне весточку в Киев: "Это еще к чему?"
Ваш Владимир.

Письмо "Пятница".
Этого письма не было.  А случись оно,  то состояло бы  из  одной 
строки: "И зачем я Вам, Дарья Сергеевна?"

А принят был я так радушно, словно разлука длилась соразмеримо 
с вечностью.  В субботу мне устроили пир на весь  мир  и  познакомили 
с дочерью Полиной.
Хоть и говорят,  что яблочко рядом с яблонью падает, но в данном  
случае  у  копии была явная несхожесть с шедевром.  Все  вроде бы то 
же,  такое же, но не то и не такое... Не высокоодухотворенное, что ли,  
не долепленное... И отношения... Ясно, что  Дарье Сергеевне никак не 
хотелось выглядеть матроной с взрослой  дочерью и  отношения у них 
были,  как у подружек,  а у подружек  так - одна на фоне другой всегда 
привлекательнее.
Полина отнеслась ко мне любезно равнодушно, она сама была  
замужем,  имела свой дом и подражала матери,  как вассал своему  
сюзерену. Клан есть клан.
Случилось еще вот что - мы перешли с тобой на  "ты".  Наш  пер-
вый поцелуй, неужели не помнишь? Больше шалость, чем серьезно,  
зато мне было даровано право на касание,  на ласку рукой -  теплом 
ладони по щеке, по плечу, по твоей руке... Ты первая обняла меня,  это 
случилось в одно из застолий - гости,  кто  под  зеленым  абажуром,  
кто  по  креслам вкруг журнального столика,  болтали, сплетничали, 
травили байки, я стоял в дверях гостиной,  а ты возвращалась из 
спальной,  и вдруг подошла ко мне,  обняла  сзади руками за шею и 
прижалась...  Мы так едино постояли - какое сладкое мгновение! - и 
потом весь вечер, то я, то ты ловили  взглядом глаза друг друга.
Дальше начались,  как  противостояние русских и татарских  
войск на реке Калке, великие ночные бдения. Я приходил, мы ужинали  
и сначала у телевизора,  а потом в разговорах просиживали  до двух-
трех ночи.  Так получалось само собой,  мы не могли, не  желали рас-
статься,  но затаились, словно ждали знака или счастливого случая,  да 
случай не случался, знака не виделось, я целовал  тебя на прощание в 
щеку - и все.  И так почти ежедневно.
Полина,  жившая через квартал, как-то просидела с нами, и уже в  
ночи, утомленная, зевнула, потянулась и предложила:
- Пойду я, а Вас куда понесет нелегкая? Оставайтесь!
И я остался. На три года...

В письме из Киева я назвал наше чувство Любочкой, девочка  за 
каких-то два месяца расцвела в девушку-любовь, под сенью которой 
близился всемирный семейный праздник.
Счастливая пора истинной любви - ее взлет от розовой зари  до 
жаркого полдня, когда каждая встреча, свет дня и темнота ночи таят в 
себе то поворот,  то новую неожиданность,  что тем  и  хороши,  что 
просто не имеют право на разочарование. Пространства наших миров и 
тел распахнулись для слияния,  мы бродили  по  незнакомым  друг для 
друга местам,  где пейзажи заманчивы,  где  тепло от касаний и жарко 
от поцелуев, где бьют родники сладострастия,  а звуки речей - музыка 
Моцарта,  высшая гармония...  Я люблю Вас, Дарья Сергеевна!
А вот мне ты так никогда не говорила. Не дождался.

С течением лет Новый Год перестал быть для меня  любимым.  В 
детстве новогодняя ночь светилась радугой шаров,  блеском мишуры и 
ожиданием подарка,  в юности - сулила встречу с  неизведанным, поз-
же я мог вольно присоединиться к любой компании, если бы не одна и 
та же  примерно  одинаковая  ситуация,  которая  стала повторятся с 
незавидным постоянством.  Почти сорокалетний  холостяк со своей 
квартирой - предмет пристрастного внимания  и  созревающих,  и зре-
лых и перезрелых особей слабого пола во всех  аспектах. Я и сам на-
чинал беспокоиться - почему же мне  так  не  везет? Те,  кто  мне нра-
вился, были уже окольцованы и, в лучшем  случае, дело кончалось 
салютом иногда  очень  даже впечатляющих  встреч, но  как тягостно 
за новогодним столом переглядываться с  хозяйкой, пить с ее рогонос-
цем и выслушивать его  откровения  в  перекурах на  лестничной пло-
щадке о победах на том фронте,  где  мы, можно сказать, были одно-
полчанами... Бывало и такое...
Все чаще я попадал в застолья,  собранные с одной целью -  пока-
зать,  познакомить, представить хорошую подругу или хозяйку  и  у 
всех у них была поразительная схожесть судеб - не везло им  с этими 
слепыми да глупыми, что в просторечии зовутся мужиками.
Чаще всего первая встреча оказывалась последней, но, естествен-
но, бывали и почти счастливые совпадения. Почти... в том-то все  и 
дело.  Все решалось под Новый Год,  потому что соединение под  ро-
ждественской звездой означало некий  принципиальный  сдвиг  в  моих  
отношениях с очередной подружкой,  только каждый раз меня  что-то 
останавливало.
С тобой было попроще - да, нравимся друг другу, да, хорошо нам 
вместе, да, сильно, вот и славно, но само собой подразумевалось,  что о 
таком ответственном шаге,  как грядущее  супружество, думать было 
рановато, а может и принципиально невозможно. Вот мы с тобой и 
купались в свободном полете...
Тем не менее ты выбрала момент и спросила ненавязчиво:
- А Вы... уже решили, где будете справлять?..
"Вы" я отнес к твоей деликатности - мало ли куда Владимир  
Максимович  ангажирован и без раздумий напросился к тебе в гости.
- Будем вдвоем, - ты явно обрадовалась.

В последний день старого года мы съездили к  твоей  маме,  жи-
вущей в городе-спутнике, куда попадают только по пропуску или  через 
пролом в высокой ограде. По дороге ты мне рассказала, что  отец твой 
погиб под Вязьмой,  а был он княжеского рода, но ушел  из мира 
особняков и имений и женился на сироте из детского дома  - мама 
сейчас работает учительницей в школе.  Похоронку она получила в 
эвакуации, жили вы в селе нацменов, так называли тогда  представи-
телей национальных меньшинств,  которые только и ждали  прихода 
немцев. Было страшно.
Там, в эвакуации, ты выучилась местному языку, что и сыграло 
позже свою роль при знакомстве с поэтом, который также был  нацме-
ном, а стал вторым мужем. С первым мужем ты была однокурсницей в 
театральном институте, где и сейчас преподаешь. А тогда  "без  отрыва 
от производства" родила Полину и работала заведующей литературной 
частью одного из столичных театров  далеко  не  из первого ряда. 
Пришла к известному поэту нанимать его в авторы,  у него гостил друг, 
тоже нацмен, и они на своем нацменском  языке стали обсуждать твои 
женские достоинства,  тут поэт задумался и сказал вслух скорее себе,  
чем другу, что в такую бы он  влюбился.  "Так  за  чем  же дело 
встало?" - спросила ты на его  родном диалекте.
Какая могла быть любовь между маститым,  с  международной  
известностью корифеем, борцом за мир, хозяином квартиры с такой  
необъятной гостиной, где на стене обыденно вписался рисунок Пикас-
со, и девчонкой, только что со студенческой скамьи? "Молодой  спе-
циалист", как тогда называли таких. Ты по натуре своей авантюрна, но 
в тот момент сказано "так за чем же дело встало?" было скорее в шутку 
и больше от желания заполучить поэта для  театра, а вышло в спутника 
жизни. Он ежедневно приезжал в театр с  цветами и сидел часами 
около тебя,  пока ты не сдалась и не уехала с ним в Ленинград, куда его 
пригласили на очередную встречу с читателями.
Не тебе я рассказываю то, что кому-кому, а тебе-то уж ведомо 
всеобъемлюще,  нет. Вспоминаю свое. И сейчас мне совсем не  кажется  
таким  вот  логичным и естественным твой второй брак с  человеком,  
старше тебя на почти тридцать лет.  Скорее  брачный  союз, где Он 
слеп от последней любви, а Она... Ты села к нему в  купе литера "СВ",  
"спецвагон", который увез тебя в мир имущих,  имущих и квартиры,  и 
гонорары, не чета рядовым гражданам, имущих доступ к власть 
имущим.  Цена тому - какая?  Попробуй, угадай...  А  как  попробовать 
- тут нет черновика,  не перепишешь  сделанное,  не переживешь 
сотворенное,  мосты твои должны  были  быть сожжены до тла и в 
случае неудачи осталась бы ты без старика и у разбитого корыта.
С другой стороны, твою исповедь я воспринял как доверие -  твое,  
единственное,  мне.  Мне показалось, что ты оглянулась и  увидела в 
колодце своего прошлого холод  одиночества  во  время  самой  цве-
тущей  поры твоей жизни,  которая хороша именно своей  безмятеж-
ностью и безалаберностью, а ты не только не имела права  на ошибку - 
тебе не с кем было даже поговорить, посоветоваться.
Твоя сильная натура закалялась в борьбе за свое место - поэт не  
хотел на тебе жениться,  ему этого не позволял Коран и все-таки  ты 
своего добилась. А горечь расплаты прозвучала у тебя так: "Я  для него 
была Лолитой... Он отнял у меня мою молодость..."
Вот и получалось, что я в мои тридцать девять - компенсация как 
бы за те из твоих сорока восьми, что ты прожила не так,  как оно было 
бы естественно.

Побывали и у моих родителей.  Давно я не видел отца таким  
торжественным - так ему хотелось "соответствовать" твоему социаль-
ному  рангу,  зато  с  моей мамой ты сразу нашла общий язык,  доста-
точно было первого твоего вопроса:  "До чего же вкусно!  А  как Вы это 
готовите?"
"А твой отец выглядит очень молодо,  просто  очень  молодо..." - с 
задумчивым сомнением в голосе,  сказала ты, когда мы  шли от роди-
телей до метро. - "Гены...  и ты будешь таким же..."
Как бы примеривалась...  Я-то, дурак, порадовался - буду, конеч-
но,  конечно, будем и я буду - для тебя... не понимая, какой червяк 
сомнения залез в осеннее сочное яблоко твоего  ко мне чувства.
К счастью,  к нашему незамутненному счастью той поры  любовь  
цвела  и  наливалась и до исхода было еще нескоро.  Сияла  огоньками 
елочка-подросток и дважды уютно было мне в твоей гостиной,  куда  
натаскал  я с кухни салаты трех видов,  полкачана  квашеной капустки,  
пупырчатые огурчики, краснокожие помидорчики,  ковшик черной  
икорки... В морозилке охладевало шампанское  и ледяной королевой 
стояла водочка,  а ты,  румяная,  в красном  переднике,  празднично  
озабоченная,  гениальный  творец нашего  ужина,  была вкусна при 
поцелуе и источала  томление,  как  чудо-индейка в духовке.
Праздничного одиночества не случилось - около  одиннадцати,  
когда  мы уже успели проводить Старый год первой рюмочкой,  при-
шла Полина.  Как была в шубе и шапке прошла к матери на кухню, о 
чем-то поговорила, потом разделась и за нашим столом появился тре-
тий прибор.
Я немного взгрустнул, но торжественный перезвон кремлевских 
курантов развеял тучку на  звездном  небосклоне  новогодней  ночи, 
шампанское,  казалось, газировало кровь вином, ты мне подарила теп-
лый красивый свитер,  я тебе павловский платок, о котором ты как-то 
обмолвилась, как о желаемом, даже Полине нашелся подарок - духи,  
что я припас для тебя же, а она мне в ответ  многозначительно презен-
товала... зубную щетку.
Расхохотались от души и было беззаботно еще какое-то время  
пока Полина не разревелась прямо за столом.  Ты молчала,  а  Полине 
надо было исповедаться - кому как не мне  в  присутствии  матери,  
чтобы ей было понятно, что не в ней, не в Полине дело.
А "дело" было многослойное и запутанное,  как  и  всякое,  когда  
речь идет о двоих,  как и наше с тобой,  позже осложнившееся до  
невозможности.
Муж Полины был уличен в измене. Не напрямую, а по дружеско-
му доносу полининой подружки.  Полина, будучи аспиранткой мама-
шиного  вуза,  постоянно  крутилась  в кругу твоих студентов,  среди 
которых было пять представительниц слабого пола  и  шесть  наоборот. 
Тебе, как педагогу, такое положение дел было сподручно - твои 
ученицы делились жгучими тайнами своих  взаимоотношений с Поли-
ной, а та с тобой. На какие-то студенческие вечеринки и дни рождения 
Полина ходила с мужем Григорием и он стал встречаться... слава богу, 
не с моей Анютой Федоровой.
Ситуация сложилась пикантная - я ушел от твоей  студентки  к 
тебе,  а зять - к другой твоей подопечной.  Полина попыталась  выяс-
нить отношения с Григорием,  они разругались в пух и  прах,  потому  
что Григорий начисто отрицал наличие греха и Полина отчаянно ста-
ралась подвигнуть мать,  да и меня тоже  на  какие-то  действия и пе-
реговоры, чтобы уличить пакостника в лжесвидетельстве показаниями 
той же Анюты,  а с твоей  помощью  выгнать  из стен "альма матер" 
коварную соблазнительницу. Ты молча вышла и за закрытой дверью с  
кем-то  поговорила по телефону.  Полина  притихла  в ожидании уте-
шительных для нее  новостей, но не тут-то было:
- Нас ждут в одном доме, - улыбнулась ты мне, вернувшись.
И так, словно ничего и не произошло, легко спросила Полину:
- А ты... с нами?
По тону было ясно, что счастье на троих никак не делится.
Вернулись мы с первым троллейбусом и любили друг друга  в  
жемчужном  тепле  зимнего утра до звенящей воздушной опустошен-
ности и крепкого сна вдвоем.  Полины не было, но от ее неурядиц  
эгоизм нашего счастья стал более терпким на вкус.  Как горчинка  соли 
в свежеиспеченной горячей лепешке.

Полина с мужем замирилась, правда, "соблазнительнице" через 
каналы чужих языков и ушей было дано понять, что преступная  связь 
обнаружена и Григорий находится под бдительным оком жены,  а его 
пассия - под опекой тещи. Ты же, когда все поуспокоилось,  выбрала  
момент,  опять же в моем присутствии - здесь все свои,  так давайте 
посоветуемся - и завела с Полиной задушевную  беседу, как подружка, 
но куда более опытная, о главном - что же делать, как поступать и к 
чему быть готовой при экстремальных деяниях  козлоногих похотли-
вых сатиров имя которым мужья,  они же  прелюбодеи. Я был призван 
в качестве консультанта и,  единовременно, испытуемого  -  разве  я   
по  внешним  половым признакам  не отличался от тебя и Полины?
На самом  деле,  вспоминая,  я не ерничаю,  я и тогда был  ис-
кренним и серьезным - иного критерия,  чем любовь быть не может - 
любит Григорий и можно простить,  не любит - все старания  удержать 
его тщетны.
Вами обеими это было воспринято, как постулат, само собой  ра-
зумеется,  любовь  - не картошка,  не выбросишь в окошко,  но  даль-
нейшие рассуждения носили чисто женский характер. Уже тогда  я  
осознал,  что ты-то побывала в такой же,  а может и покруче,  зава-
рушке, когда ушла от мужа к поэту. Тогда, наверняка, ты ясно  пред-
ставляла,  что  эмоциональная натура твоего стихотворца  может по-
торжествовать после одержанной победы,  а потом успокоиться и стать 
готовой к новым подвигам.
Но не  об  этом ты повела речь...  Ты пыталась образумить  свое 
дитяти на ином уровне - коль состоялась чудо любви и предмет ее 
окольцован,  то как держать на привязи такого милого, но  кобеля - 
истерикой ли,  лаской,  капризом,  терзать его  кнутом  обид  или ма-
нить сладким пряником суперсекса...  Рецептов нет,  но за "своим" 
особо нужен глаз да глаз и надо,  ой,  как  тонко  сечь момент и точно 
знать и натуру, и все плюсы а тем более минусы своего избранника.
Тут ты припомнила некоторые, скажем, нестандартные, казусы  с  
Григорием.  Именно  в  твоем  доме и при твоих гостях...
Как-то Григорий скромно попросил "у старших товарищей" совета 
-  что же ему делать, поступил одновременно в аспирантуру градо-
строительного института, где его дипломным проектом всерьез заин-
тересовались американцы, и в аспирантуру физико-математического  
факультета как соискатель.  Конечно, в процессе обсуждения рейтинг  
такого  молодого,  такого одаренного,  да еще твоего зятя  поднялся у 
твоих гостей под верхнюю планку. Полина сияла, а потом подтвердила 
нам, что Григорий и впрямь, кроме родного архитектурного куда-то 
ходил на экзамены и консультации в университет.
Другой раз Григорий в присутствии  директора  московского  му-
зея  рассказал,  как летом забрался в глушь под Кирилло-Белозерский 
монастырь и там  познакомился  с  пастырем  отдаленного  прихода 
отцом Василием, который расположился к Григорию и показал ему в 
ризнице неприметной церкви склад икон,  спасенных  от  татарских 
нашествий и русских революций. Такая информация не прошла даром 
и ты подняла на ноги минкультуры.  Эксперты отыскали и отца  Васи-
лия, и  церквуху.  Все было верно кроме залежей "черных досок".
Конфуз списали на некомпетентность Григория, что ж, с кем  не 
бывает, но ты усмотрела в этих, да и еще по мелочам, случаях  с Гри-
горием его одержимость какой-то тихой внутренней,  но даже  самому 
себе неясной идеей. И попала в яблочко. Григория под видом интерес-
ного знакомства,  как бы случайно,  заманили на консультацию к вид-
ному психиатру и тот после беседы с  ним  однозначно определил  
следующее.  Наш мозг не просто состоит из двух  полушарий - их 
предназначение диаметрально разнится: одно рационально, как  таб-
лица умножения,  другое интуитивно и творчески  одарено. Первое 
призвано служить "здравым смыслом" второму, а у  таких людей,  как 
Григорий, межшаровая связь утеряна, как браслет несчастной Нины в 
лермонтовском маскераде, на балу хромосом  и ген.
Отсюда у таких людей истовая вера в  искаженную  вымыслом  
реальность.  Судя по нашей истории, похоже, что и у великоросской 
нации,  как у Гриши,  Господом разорвана или  ослаблена  до юроди-
вости  связь меж рациональным и иррациональным - чтобы лишить 
нас всех здравого смысла.
Так Григорий перестал быть членом клана, Полина развелась  и 
вернулась жить к тебе...

Ее развод - начало нашей разлуки, моего отлучения. Конечно, не в 
Полине дело - она и в мыслях не держала ничего дурного,  не желала 
нам,  в первую очередь тебе, недоброго, она понимала,  что по боль-
шому счету нам не до нее,  как тогда, на Новый Год -  на мамином пиру 
дочкино похмелье...
Мы уже втроем, а не вдвоем зажили в мире зыбкого равновесия - 
и вроде бы вместе и все-таки врозь.  Раз или два в неделю  я навещал 
свою квартиру и оставался там - да и не  всегда  было  уместно мое 
присутствие при твоих встречах то с издателями,  то  с режиссерами,  
то с комиссией по литературному наследству Поэта. Мы с тобой рас-
ставались на ночь, а на следующий день праздновали новую встречу в 
присутствии хмурой Полины, с другой стороны,  Гришин пример вряд 
ли прибавлял тебе покоя - так и родилась естественная идея перевести 
в мою квартиру Полину,  а меня  - под твое крыло.
Есть такой журналистский штамп -  нехитрый  багаж.  Обычно  
так описывают  содержимое чемоданчика небогатого простого путника, 
собравшегося в дорогу.  Мой багаж был еще не хитрее - книги, записи,  
дневники  и пара рубашек.  Даже пишущую машинку не  понадобилось 
перетаскивать - я стал пользоваться твоей, а Полина - моей.

И стали мы с тобою жить-поживать да...  чуть не сорвалось  с 
языка,  вернее,  с пера,  да добра наживать... В материальном  смысле я 
просто приносил все,  что зарабатывал - как  всегда  у  журналиста, 
существующего на гонорары, то густо, то пусто, после месяца-другого 
серого,  скудного житья фейрверк праздника. А  вот в моральном...
Постепенно ты перезнакомила меня со всеми  своими  друзьями, 
близкими к твоему дому, а я тебя - со своими. И каждый раз  при новом 
знакомстве проступало одно и то же -  твое  окружение  старше моего 
почти на поколение.  То твои, то мои наивно принимали меня за 
дружка Полины. Мы стали появляться с тобой на приемах  и  презен-
тациях,  премьерах и капустниках,  после которых  твои благожела-
тельные приятельницы обязательно отзванивали и  в  букет  велико-
светских  новостей  и сплетен вплетали отравленный  ядом нездорового 
интереса вопрос обо мне и моей моложавости.
Все было  гладко на поверхности теплого моря нашей любви,  в 
глубинах же возникали и бурлили свои холодные течения. В любви 
всегда из двоих кто-то раб.  Моей госпожой стала ты, правда,  не сразу.  
Как сейчас вижу тебя, уверенную хозяйку своих владений,  сидишь  в  
кресле по своей привычке с ногами и чуть ли не  мурлыкаешь от 
умиротворенной радости домашнего благополучия.  И  наши длинные 
заполуночные разговоры вдвоем,  легкие переходы то  к одному, то к 
другому, суждения о книгах и спектаклях, выставках и вернисажах и в 
атмосфере духовного интима рассказы-откровения о поворотах чьих-то 
судеб, интригах, жгучих семейных тайнах и невинный вопрос вроде бы 
праздного любопытства:
- А у тебя как это было?
И после паузы:
- Я же тебя совсем не знаю...
Сладок яд полупризнаний, любит человек поддаться соблазну  
самообнажения,  особо под сочувствующие взгляды незнакомого по-
путчика в длинной дороге, но все равно останется в потемках дно  
человеческой  души,  прикрытое  словосплетениями   собственного  
рассказа.
Я был с тобой полностью искренним,  иного просто  вообразить 
себе не мог и чем больше раскрывался, тем больше веровал в  едине-
ние наших душ,  с тобой же произошло иное - количество узнанного 
тобой про меня превратилось в иное качество.
Так доброкачественная опухоль трансформируется в метастазы.  
Процесс пошел и начался с того,  чем грешат  все  женщины,  особен-
но,  извини,  остро чувствующие неотвратимость возрастных  перемен 
и тебе потребовалось  ежедневное,  еженощное,  ежечасное,  ежеми-
нутное подтверждение своего торжества, ты прекрасно видела,  что я с 
каждым днем увязал в своем чувстве, моя  любовь  разгоралась  во 
всепоглощающее пламя,  а твои маленькие  победы каждый день надо 
мной приводили тебя к  жажде  покорения  новых вершин.
А я радовался своему рабству.  Ты была щедра к своему покорен-
ному и покорному и наркотик твоей любви тоже стал для меня  острой 
потребностью.  Ты по-своему любила своего раба - так хозяин любит 
свою собаку.
Круг замкнулся,  но на это ушло время. Вернее, ушло время  вос-
хода нашей любви и пришло время ее заката.  А точку  апогея,  солн-
цеворота,  когда наступила зима тревоги моей я помню и знаю  с точ-
ностью до нескольких часов.

В тот день я вернулся с работы и с порога ощутил перемену  в  
тебе - молчаливая,  избегающая взгляда,  ты была погружена в  глубо-
кую задумчивость,  как человек,  которому надо обязательно  принять 
судьбоносное решение. Территория нашего единства развалилась на 
две части, твою и мою, и пограничная полоса была непреодолима.  
Любые  мои поначалу недоуменные,  а позже отчаянные  попытки 
прорваться на твою сторону натыкались на колючую проволоку недо-
молвок и тяжелых вздохов.
Добился я твоего неохотного признания нескоро -  оказывается  ты 
прочитала мои дневники и записи,  отнюдь не предназначенные для 
чужих глаз.  Мне,  конечно,  и в голову не приходило  скрывать их и 
прятать - все лежало в портфеле, который я притащил из своего дома.  
Лежало и лежало,  кто же разберется в этом  ворохе тетрадок  и  за-
писных книжек,  чернила в которых высохли  может быть двадцать лет 
назад, а может быть и вчера.
К перу меня тянуло всегда, но дневники я вел нерегулярно,  а 
только когда возникала потребность  зафиксировать,  запомнить  инте-
ресное событие, разобраться в хитросплетении жизненных коллизий, 
поспорить с кем-то и самому ответить на свои же вопросы.  Так днев-
ники превратились не в хронологический отчет, а в своего рода поток 
сознания.  Моего сознания. Я был по-своему небрежен, недосказан и 
неполон в этих автописаниях - совсем необязательно говорить обо 
всем, сохранилось бы главное для себя, чтобы, перечитывая,  снова 
вспыхнул тот первоначальный интерес, от  которого и потянулась рука 
к перу.
Тут-то и пролегла трещина раздела - с твоей точки  зрения  то,  что 
интересовало меня, тебе было совсем чуждо. И у Пушкина  в дневниках 
можно прочитать фразы,  способные  покоробить  слух  
благовоспитанного человека, а тем более моралиста, но он никогда,  
верно,  и не замышлял выставить такой текст в повести  или  поэме  на  
суд  читателя.  Но,  что дозволено Юпитеру...  Я же,  по-твоему,  просто 
не имел права на такие вольности, это разрушало тобой же созданный 
для себя мой образ.  Раб обманул господина.  Ты осознала,  что на 
деле-то я волен в мыслях  своих,  а  значит,  и в поступках,  чего тебя 
никак не устраивало... А что  будет через пять или тем более через 
десять лет.  Я - пятидесятилетний мужик в расцвете сил, а ты шести-
десятилетняя старушка.
Скажешь, жестоко?  Это у нас,  упокоившихся, все вечно, а  на 
вашем свете все,  абсолютно все относительно. Жестоки не мои  слова, 
а твои тайные чтения.
Дальнейшее - мученье. Прошла твоя первая ошарашенность, и  
стала зреть отравленной грушей отчужденность.  Ежедневно,  хоть  
помалу, а постоянно, происходило замещение в твоей душе светлого,  
радостного чувства взаимной любви на черную желчь отторжения.  
Мы  продолжали  вместе жить,  вместе есть,  вместе спать,  только я 
превратился из безмятежного добродушного ласкового пса  в чуткого 
зверя,  всей кожей чувствующего смертельную опасность  - как дымок 
далекого пожара,  как первые, почти незримые толчки  землетрясения,  
как  двойные тени неумолимого солнечного затмения.
Ты продолжала,  уже  чисто  по-женски непредсказуемо,  то  сры-
вать на мне свое раздражение, то как бы бурно прощать, чтобы  завтра 
снова вернуть меня на более дальний отступ.

А вершиной,  зияющей высотой нашего развала стало мое соро-
калетие. По простой логике события я попросил Полину  освободить на 
время мою квартиру, а она съехала совсем, из стола обеденного и 
кухонного,  из стульев, табуреток и досок, из скатертей и клеенок,  из 
тарелок, вилок и ножей, из стопочек, фужеров  и стаканов,  из закусок 
и салатов, из бутылок и графинов соорудил я то, что могло так хорошо 
сослужить и юбилею и тризне.
Но взрывоопасность ситуации состояла в том, что я никого,  по  
своей традиции на день рождения не пригласил,  кроме тебя и  Поли-
ны.  Мои любовницы и симпатии,  друзья и приятели, их жены,  их 
любовницы и симпатии, слетелись полным составом за стол, памятуя 
мою холостяцкую гостеприимность еще по прошлым временам.        
Полина приземлилась  на  площадку молодняка,  где скромно  тупила 
глазки и моя последняя пассия,  твоя ученица Анюта Федорова,  ос-
тальная компания тоже годилась тебе, в крайнем случае,  в племянни-
ки.  Все были друг с другом и со мной на "ты", только  с тобою на "Вы". 
Мы сидели рядом, но я то вздрагивал от очередного звонка в дверь, то 
вскакивал, чтобы что-то кому-то подать.
Тосты следовали один за другим,  каждый считал своим долгом 
объяснить мне, неразумному, что сорок - это не два по двадцать,  пора 
бы и образумиться,  хватит писать в стол, как будто  нет у меня высо-
ких покровителей,  ведь жизнь короткая  такая... Высказав свое, тос-
тующий терял всякий интерес к речи следующего  оратора - только я 
был связующим звеном этих по сути очень разных людей.  Я был ну-
жен каждому и то на какое-то время и не нужен всем.
По обязанности пил, не успевая толком закусить, но не пьянел,  а 
только наливался тяжестью спиртного,  я был  чужой  на  этом празд-
нике жизни.  Кончилось тем,  что в разгаре веселья ты  ушла,  а я еще 
долго, в ночи уже, выпроваживал последнего  гостя,  который никак не 
желал расстаться с растерзанным столом в окурках и объедках и с ним 
Анюту,  которая попыталась по старой памяти остаться, чему я вос-
противился, но тебе все равно донесли,  что она, конечно же, забралась 
ко мне в постель.
Черная пятница - так было тяжело,  так безжалостно горько  мне,  
казалось,  что ночь никогда не кончится... Кончилась, все  проходит, 
так было написано на кольце царя Соломона и это правда, может 
единственно истинная до самого донышка.

Думаешь, закрылась за тобой дверь и мир окончательно погру-
зился во тьму отчаянья?  Нет,  вершители наших судеб вплетают  то 
черную, то светлую нить в серость буден, так же было и на то  же со-
рокалетие.

Паруса... Любите ли вы театр, кто это спросил - Белинский?  Лю-
бители вы паруса,  спрашиваю я?.. Ах, любите... Ах, как  это красиво,  
когда они белеют в тумане моря голубом. И белые с  красным,  и 
красные с синим, и синие с белым спинакеры... Вы не  знаете,  что 
такое спинакер?  Ну,  это просто. Спинакер - самый  большой парус, 
который на спинакер-фале поднимается до топа мачты за фаловый 
угол,  растягивается спинакер-гиком и управляется  брассами через 
киповые планки... Ах, вы не знаете, что такое...
Да,  это все надо знать, уметь вязать узлы, вытаскивать якоря и  
швартоваться,  быстро исполнять команду, верить своему товарищу  и 
капитану,  терпеть тяготы ночной вахты и засыпать в  качку...
Тогда, вы действительно, любите паруса...

Я перешел по деревянному трапу на пирс, и привстав на колено,  
постучал костяшками пальцев  по  гулкому  пластмассовому  корпусу  
белой  яхты. Саня принял от меня рюкзак, и скрылся в люке. За ним 
полез и я.
- Тяжело  после вчерашнего?  - сочувственно спросил Саня,  гля-
нув в мои полумертвые глаза.
Я не успел ответить - в яхту спустился капитан Валера.
- Значит,  так,  слушай мою команду!  - ответил он на мое  руко-
пожатие. - Равнение на стол!  От имени Спортивного комитета  мини-
стерства обороны и  лично  контр-адмирала  Шашкова  Николая  
Александровича поздравляю  старшего помощника нашей каравеллы с  
началом пятого десятка.  Желаю здоровья,  творческих успехов  и  
счастья в личной и семейной  жизни!  Объявляю следующие два дня  
аврально-банкетными за счет юбиляра.  Он же назначается ответст-
венным исполнителем и вечным дежурным по камбузу,  посудомойке  
и бару. Ему же вручается приз.
Капитан вытащил из "гроба", не подумай плохого, рано еще,  так 
называют нишу-койку,  модель небольшой яхты. Синий прозрачный 
корпус  с деревянным бушпритом и мачтой с алыми парусами на  ме-
таллической спирали делал  виток  вокруг  аметистовой  друзы. Речь 
капитана  подтверждала  металлическая табличка в основании  приза.
Пересекли акваторию порта,  за это время я нашинковал бутер-
бродов и разлил по стопарю,  а когда яхта нырнула меж быками  моста,  
капитан задрал голову,  махнул рукой, и вместе с ним мы  по традиции 
дружно рявкнули:
- Мо-о-ост!
Стропила моста отразили пушечный залп крика,  мы расхохота-
лись и под следующим мостом повторили забаву в три глотки.
После рюмки полегчало в голове, после теплой встречи - на  душе.
Никто не заставлял меня мыть посуду или готовить  жратву,  на-
оборот, эти два дня я был молчаливо избавлен от всех рутинных  работ 
по яхте - еще один подарок. Но главный был впереди. Саня, как только 
оказывался рядом со мной,  спрашивал как  бы невзначай:
- А как ты относишься к животным?
Поначалу я не врубился,  но после очередной его многозначи-
тельной паузы, до меня дошло:
- Ты что задумал, малыш?
Саня осторожно положил тяжелую,  как якорь,  руку мне  на  пле-
чо:
- Понимаешь,  мы с Наташкой думали-думали,  плохо ты  живешь. 
Одиноко тебе...
- Еще один доброжелатель,  вчера мне их не  хватило...  -  пробур-
чал я.
- Оно,  конечно, Дарья Сергеевна - птица высокого полета,  но у 
тебя должен быть друг, ты мне тоже друг, но настоящий друг  - с ко-
торым ты гуляешь каждый день...
- Ты имеешь ввиду собаку?  - наконец-то догадался я. - Ты  спятил, 
Саня, вот именно каждый день, вспомни, ты же сам у меня  как-то 
попросил ключ, а?
- Этот друг у тебя не попросит ключ, он лучше, чем женщина, для 
него любая женщина - сука,  понял?  Наташка сегодня  на  "Ракете" 
привезет, как раз гонки кончатся... Кобелек попался по  случаю. Дво-
рянской породы. Они смышленые - не то что со всякими  там родо-
словными...
Саня продолжал  рассуждать,  словно клал кирпичи в только  про-
явившийся просвет в стене моего отчаяния,  что  беды  кончились. А 
тут еще перед стартом всеми уважаемый Евграф Ефграфович  Смир-
нов,  капитан яхты "Былина", попросил Валеру в долг на одну  гонку 
матроса. Кинули жребий - выпало мне.
Евграф угадал мое состояние сразу.
- Ты чего такой кислый, именинник?
Я коротко поведал ему о своих проблемах,  а он - классный  му-
жик! - обещал взять щенка.
Солнце, уходя, уже искоса оглядывалось на акваторию залива,  
куда  с  вечерним бризом подходили яхты на ночную стоянку.
Наша белокожая "Ариадна" уже была ошвартована у пирса.  По-
дошли  к ней, загодя выбросив кранцы, и мы. В кокпите и на палубе 
торчал весь экипаж "Ариадны",  в том  числе  и  Наташка.  Приехала  
все-таки.
Валера гаркнул на весь пирс:
- Будешь возвращаться, ведро песка прихвати, твой пес тут  все 
обмочил, это что за порода такая, моченосец?
Пес сидел на столе.  Пудель.  Шерстяной.  Блестел медными  пу-
говками глазенок.  И чуть ли не вилял шнурком хвоста с пампушечкой  
на  кончике.  Я взял его в руки и ощутил цилиндр вместо  тела - под 
вязанной оболочкой таилась бутылка. Коньяка. Армянского. Пять 
звездочек. Вечером под этими звездами с моими друзьями и оттаяла 
душа...

Так, о чем это я?.. О душе... Нежная субстанция, не приспособ-
ленная,  как проволочка,  для многократных перегибов,  или  как вода,  
для заморозки и оттаивания.  У нее своя защита,  она  как бы равно-
душна,  пока не любишь, но как распустится аленький  цветочек - об-
нажена душа и легко ранима.
Вот и  сгорел  я до пепла погребальной урны в воспаленном  жаре 
отчаяния от потери любимой...  А тебе тепло было  у  этого  костра,  не 
помнишь?..  Ты зябко куталась в платок, несмотря на  лето, а заседание 
инквизиции вела Полина. В ее глазах светилась  мстительная радость - 
не она одна,  даже мама...  Ну, что влип,  голубчик?  Уж нам-то все 
доподлинно известно, что Нюрка Федорова...
И тогда пронзила меня боль более  сильная,  чем  та,  что  убила 
меня.  Не знаю,  как тебе, а мне было худо. Совсем растерялся,  не 
знал,  что говорить,  в чем оправдываться, какой тут  смысл  в  отрица-
нии  -  что не было у меня объятий и поцелуев с  другой женщиной, что 
даже не касался я ее... Ты молчала, щурила  глаза,  оглаживала  юбку 
на коленях...  Я зачем-то стал звонить  Анюте Федоровой - пусть 
подтвердит мое алиби, хотя ее показания  были бы свидетельством 
стороны заинтересованной...

Кто задумался  о последствиях,  никогда не решится.  А ты  заду-
малась. К тому же впереди маячил твой юбилей и места на нем  мне 
уже не предвиделось. Так я и ушел. Нет, пока не из жизни, а  только из 
твоей жизни,  но оказалось,  что все взаимосвязано  -  нет тебя и мне не 
жить.
Помню, как-то   исчезла ты  в командировку,  а я ходил по  твоему 
пустому дому.  И гардероб твоими пустыми вещами полон. И  ванна  
сумрачно пуста,  и кухня остыло пуста,  и постель пуста.  Обувь твоя 
без ног,  а перчатки - без рук.  Нет тебя.  Ощущение  пустоты. Даже не 
так. Нет ощущений - одна пустота. Такая же как  здесь.  Думаешь,  я 
здесь несчастлив?  Нет, пусто мне. Этого не  терпит природа моя. Жи-
вая. И когда был жив - пустота была не от  жизни, от смерти.
Пустота постепенно  лишала смысла мою жизнь еще два года.  
Последние семьсот дней или около этого. Я звонил или ждал звонка, я 
так ждал наших редких встреч,  а когда это случалось,  ты  досыта 
насыщалась моими молчаливыми отчаянно страстными ласками  до 
полного умиротворения и равнодушия.
Жаждущий - раб источника, алчущий - раб денег, влюбленный  - 
раб своей любви, пес - раб хозяина... Похоронив любимого пса,  хозяин 
горюет по рабу,  который был предан только ему.  Горюешь  ли ты по 
мне, госпожа моя?..

Последние два года у меня не жизнь была - переход.
Что значит жив? Когда смутно надеешься, что есть не мерянный 
пока запас времени. И уже не жив, когда осознал, что иссяк,  исчерпан 
источник,  видно дно,  с каждым днем все тоньше  руки,  провалились 
щеки и из зеркала смотрят на тебя твои большие глаза и такая в них 
тоска...  Ее  черные  глаза  глянули  на  меня  по-кошачьи еще в тот 
сладкий миг, когда раскрылось сердце мое и  полюбил я тебя.

Доживал и писал это письмо.
Я всегда хотел рассказать тебе ВСЕ.
Я и рассказывал, да, похоже что ты не слушала меня, а меня к себе 
примеряла,  как платье - гожусь ли для ежедневности и для празд-
ников,  как предмет интерьера - впишусь ли в твой дом,  как спутника - 
подхожу ли по облику и содержанию. За лесом этих  проблем  ты не 
увидела замка любви,  где всегда тепло тебе было  бы...
Это ты  сказала  мне:  "Судьба - капризная девка с косой,  что рас-
тет из лба и шанс поймать ее дается раз в  жизни,  а  уж  вцепился - 
держись". И посмотрела на меня испытующе - я-то свой  шанс не 
упустила, а ты лови его сам, без меня. Сможешь ли?
Время помутилось кривым затмением твоего разума, когда ты  
приняла мои дневники за мою личность. Теперь, когда крест стоит  на  
моей  могиле,  все эти тетрадки и записные книжки уже никто  никогда 
не прочтет - я их сжег,  как Гоголь второй том "Мертвых  душ" и 
теперь никто уже не подумает обо мне так, как ты.
А когда мы расстались,  время мое  сломалось,  часы  моей  судь-
бы  захрипели и встали.  Это раньше наш день был для труда,  ночь - 
для любви,  на машинах,  в самолетах,  на пароходах  все  вершилось 
без переходов - целую вечность. Как же мала для любви  времени бес-
конечность!
Впрочем, дело  не в сгоревших бумажках,  сам написал - сам  по-
рвал...  Может ли понять человек человека? Мужчина - женщину?  
Молодой - старого?
Только, если любит...

У каждого свой "скелет" в шкафу.  Этот шкаф - память,  на  пол-
ках  которой хранится все,  что я хочу рассказать тебе...  А  что творит-
ся в твоем шкафу?  Замечено, что у долгожителей прекрасная память,  
они помнят почти все. А меня ты помнишь?.. Значит, будешь долго 
жить.

И сейчас всем последним письмом говорю тебе - ведаю - про  
первое  желание и последний страх,  про восторг встречи и томитель-
ность разлуки,  про ослепительную страсть и вершины умиротворения,  
про зарю надежды и пропасть отчаяния... рассказать...  показать...  
доказать ...  убедить... В чем? Только в одном - я  люблю тебя,  а когда 
любишь - мало признаться, требуется равноценный ответ,  твой ответ,  
твоя ласка,  твой рассказ про... Не  удалось при жизни, вдруг удастся 
теперь?
Я пойму, я услышу...
Всегда был озарено уверен,  что мы и  есть  первоистина,  чистая 
правда в ее единственном экземпляре,  иной и быть не может, на-
столько едины мы в моей душе...

И я и ты были иными до нашей встречи.
Меняется ли человек на протяжении своей жизни или как была 
заложена комбинация хромосом он остается уникальным,  но одним и 
тем же?  Или любовь, болезнь - как будто это не одно и то  же! - смерть 
близкого, предательство, крушение надежд переворачивают душу?  
Анна Ахматова в юности прыгала со скал в море,  а  под конец жизни 
не могла перейти улицу,  так  ей  была  страшна  пропасть,  что  
виделась  только ей.  Озарение,  потрясение - и  проснулся другим? Так 
оно и есть.
Но не только мощный стресс способен содрать коросту ежеднев-
ности со всем известных,  но еще не пережитых сердцем истин -  есть 
еще такое равнодушно текущее ВРЕМЯ. На перевале жизни открыва-
ется  склон,  все  круче  ведущий  вниз,  и в душу вползает  страх.
Страшна не старость,  не старение, а ощущение наступающей  
старости, когда кровоточат десны, течет геморрой, виснет подбородок,  
руки в "гречихе" пятен.  Страх перед смертью возникает,  как картинка 
на фото "Поляроида",  когда БОИШЬСЯ состариться  и  тогда или 
пьешь, или влюбляешься в молодую. Или в молодого, как  ты в меня.
Это письмо - не прихоть,  не мазохизм выворачивания  души  на-
изнанку,  здесь другая потребность, которую я поначалу ощущал  как 
независимое от воли моей желание близости, но позже понял -  здесь 
таится потребность разделить одиночество,  превозмочь невозможное - 
соединиться с кем-то,  с другим и преодолеть вместе  страх смерти.

А тебе одной разве подвластно превозмочь свое  одиночество?..  
Ты и одна... Больно... Твое одинокое отражение в зеркале  моей души,  
в витраже моего воображения разлетается в остро ранящиеся осколки.  
Мир - болезнь. Шарлатаны - лекари, жрецы, шаманы и экстрасенсы. 
Лишь едина целительница - любовь.
Ты ушла насовсем,  я - навсегда. Но до исхода, до последнего бе-
лого мгновения я шел по крестному пути последних страданий. Про-
неси,  Господи,  мимо тебя чашу сию! Мне испить ее было  предназна-
чено и  кто-то  унес,  как уносит пустой стакан гарсон,  сон. Как глаза 
под закрытыми веками  пучит  бессонница,  только  пятен и новых 
пустот безумная конница...

С_М_И_Р_И_С_Ь, когда ты никому не нужен.

Трудно было найти смысл существования в последние,  самые  
последние дни моей жизни. Истекает время мое, истекает. Мое течение 
- исход чернил моего пера,  так истекает мое Я или  грань  моего Я...  
Теки, мое Я, теки, пусть капля твоя, Я, оросит пустыню жажды и 
пребудет - ДА БУДЕТ! И пусть неоднажды! Так и теку - как ручей - как 
река - как дождь,  Небо-вождь отпускает вожжи  и лечу я к тебе с небес 
росой письма.

 А БЕССМЕРТИЕ все-таки ЕСТЬ! БЕССМЕРТИЕ - два смертных 
организма вместе - и они бессмертны.  ЛЮБОВЬ против СМЕРТИ. 
Бессмертен,  когда любишь,  смертен, когда ненавидишь. БОГ бес-
смертен, потому что БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ.
Смерть и прах неотвратимо настигнут и пирамиды,  и торговые 
центры, и храмы, и консерватории, и библиотеки, и театры, и  жилища,  
и нас всех - коротко живущих людишек,  копошащихся  на  этой 
зеленой Земле под голубым небом,  за которым Господь.  Так  что без 
любви совсем кисло.
Что спасает  от  одиночества  и  страха  перед вечностью?
Только любовь и все ее грани - дружба,  привязанность, восхище-
ние одаренностью. Бог - есть Любовь. А не наоборот ли? Любовь -  
есть Бог.  Когда слиты любовью,  мы выше смерти, мы - боги. Любовь 
- замена бессмертия.  В отличие от животных нам свыше дано  Любить 
и во имя Любви петь,  танцевать, писать, живописать, ваять, строить, 
творить. Так мы обретаем бессмертие.

Но даже  по  библейской  легенде за любовь было заплачено  ра-
ем.  Я любил, да была любовь безответна, я лишился рая, потерял 
смысл БЫТИЯ,  смысл существования. Так появилось это письмо... А 
слова,  что БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ,  придумали живущие.  И БОГА они 
придумали,  потому что им так не хватает любви...

БОГ, как и ЛЮБОВЬ, конечно, ЕСТЬ. И делятся все бегущие и  
спящие,  все кричащие и молчащие, все сытые и голодные на любящих 
и не любящих, на одаренных любовью и обделенных любовью.

В отличие от зверя разумом своим человек  осознает  неизбеж-
ность  полного  забвения  после  исхода - и ищет как уйти от  одиноче-
ства или скрасить его. Этот выход дарован нам, чтобы отличаться от 
животных - речь,  СЛОВО и через слово мы идем к общению.  Человек 
не одинок - он может общаться с  другим,  может  общаться с умершим,  
с ушедшим, перешагивая через смерть, может  сам написать книгу,  
чтобы общаться не только с предком,  но  и  потомком, зная, что умрет, 
а книга останется. Или письмо...

Высшая ступень спасения от одиночества - любить.  Как велик 
инстинкт,  помноженный на чувственность  разума!  Любовь  -  боль-
ше,  чем семяизвержение во имя продолжения рода, в любви мы  дос-
тигаем той вершины, которой неподвластна смерть.

Письмо из-за гроба - письмо из-за крышки гроба  -  крышка  гроба 
- дверь в никуда - что же я взял с собой?  Ничего...  Любовь не может 
жить здесь - она умирает на земле и я умер вместе  с ней,  когда мы с 
тобой расстались.  Была бы жива любовь - был  бы жив и я...

Моя память всегда хранила  облегчение,  обновление  после  чут-
ких касаний Ларисы - моего цирюльника и мучительно мне захотелось 
постричься перед смертью...  И впрямь, как всегда, после  мытья голо-
вы и теплого фена с меня спала хандра, а Лариса укладывала волосок к 
волоску, но в глазах ее ширился ужас - она понимала,  она знала и 
вытирала ваткой испаринку...  А я чувствовал,  что она понимает.  Не 
так ли было и у нас с тобой  в  миг  последней встречи...

Я лежал в палате реанимационного отделения и услышал стук  в 
дверь:
- Кто там?
- Это я пришла. Смерть.
- ...и что же теперь?
- Да, собственно говоря, все...
Вот и пришло,  вот и настало мгновение, душа моя покидает  зем-
ное пристанище - бренное тело,  я с ним вырос, не успев состариться, 
покидаю горячую плоть, грех жаловаться, мне досталось  достаточно 
ласки, лишь твоей не хватило, помнишь как мы с тобой  кувыркались,  
как я пил твой сок,  как пила ты мой... Но прошел  мой срок,  кто-то 
скажет "представился" и перекрестится,  я явлюсь пред Всевышним:

Честь имею представиться...

Меня везли из морга по Москве, я лежал ногами вперед, сорок 
дней я еще поброжу-полетаю-пребуду,  хоть сожгли меня и закопали, а 
на этой последней дороге я прощался со всеми трассами  и тропинка-
ми,  что вели когда-то к временным стоянкам и  привалам, к  крову,  
под которым вершился славный обряд жизни - вкус  застолья, роскошь 
общения и жар любви...  Этот гимн никогда  не  умолкнет, лишь моя 
песенка спета,  пуст мой  стул,  и  не выпита  стопка с водкой под 
крышечкой черного хлеба...

Нет, не умер, я словно проснулся - так рассвело, я очнулся и,  
прозревая, ощутил-увидел: тело мое одето в ткань, скрыто  саваном, 
сотканным из нитей, свитых из ватных коробочек хлопка,  выросших в 
кусты из зерен, посаженных в землю. Так и я был соткан из тканей и 
костей - и не короток, и не долог был мой путь.
И зачем я его проделал?.. Ради нашей любви, Даша...

Письмо это - реквием нашей любви.
Не я рассказываю историю своей любви - я увидел лица других  
твоими глазами и благодарил судьбу за подарок нашей встречи.  И не 
случилось бы ничего, не получилось бы у нас, явись мы  друг другу 
раньше назначенного или позже. Только в звездный час  нам был да-
ровано чудо прекрасного мгновения, длительность которого - вечность, 
потому что достигли мы с тобой состояния самой  высокой 
доверительности - вот она победа над одиночеством!..

Вот тогда ты и поведала мне сокровенное - то,  в чем женщина не 
любит признаваться:  я твой раб - а нужен тебе не раб -  господин, и 
потакающий самым безумным твоим желаниям и являющий  свое 
могущество...
Ты - первопричина мироздания моей любви,  ее  животворный  
источник,  благодатный свет ее созидания, но оказывается нельзя 
женщину обезоруживать своей любовью. Не поверила ты мне, посчи-
тала себя обманутой и стала беспощадной,  значит,  жалкой. А уж  
этого женщина никогда не  прощает!  Но  готова  простить,  если  все-
таки любит. Так, прости же меня, прости...

P.S. Копии этого письма я разослал всем нашим друзьям.  Я  умер 
и только память обо мне жива в сердцах этих  людей.  Пусть  же эта 
память останется светлой. До встречи. Владимир."

День кончался,  в  сумерках потускнел,  растворился запах  моло-
дой клейкой новой весны,  а Дарья Сергеевна все так и сидела, опустив 
на колени последний листок.
Распахнулась дверь. Дочка.
- Мама, там телефон оборвали - столько звонков. И все говорят 
одно и то же:  мы получили письмо от Владимира, там всего  две 
строчки. "Любите ее, берегите. Ваш Владимир."

                                                     1997 - январь 1998


1





                              Р Ы В К О М
- Приехал!
Она рассмеялась,  обхватила  его за шею руками и плавно,  будто 
дарила подарок или подносила хлеб-соль,  откинула голову  для поце-
луя.  Он,  спасая ее от холода, только коснулся губами  губ и отстра-
нился.  Она его не отпустила и сразу,  широко открывшимися глазами, 
поймала его глаза.
- Ты меня бросил, любимый?
- Глупости...  Ой,  пожалуйста,  осторожнее,  у меня под  пальто 
цветы, раздавим...
Он достал  из-за пазухи три красных гвоздики,  вручил их  ей и,  
склонившись, зарылся лицом в ладонь ее руки. Она потрепала его по 
щеке, как треплют по загривку ласкового щенка.
- Разувайся, бродяга, тапочки сам знаешь где, а вот цветы надо бы 
в воду поставить.
Она принесла из комнаты перламутровую вазу и ушла в ванную,  
чтобы там под водой обрезать гвоздики, а он снял пальто,  разулся, 
нашел в стенном шкафу тапочки - они были малы ему, но  других не 
было,  он это знал - и прошаркал на кухню.  Из сумки  выставил на 
стол коньяк,  банку с огурцами и сел на табуретку,  втиснувшсь между 
столом и холодильником.
- Где он?  - негромко позвала она, возвращаясь из комнаты.  - Ой, 
маринованные? Вот ведь знаешь чем угодить. А ну-ка,  расселся, вста-
вай, вставай...
Он поднялся. После того как он разулся, она казалась ему  еще 
выше,  еще стройнее.  Тихо смеясь,  она полезла руками под  пиджак, 
но обнять себя не дала, а стала стаскивать с него пиджак, приговари-
вая:
- Снимай,  снимай  давай и иди в комнату,  нечего тут на  кухне 
торчать, здесь мое место...
Она потянула его за руку в коридор, подтолкнула в комнату, а са-
ма ушла в переднюю повесить его пиджак.
- Хочешь, музыку включи, только тихо...
Он поискал среди кассет записи Челентано, включил магнитофон 
и сел в кресло,  захватив по пути со столика журнал мод.
Челентано неторопливо объяснялся кому-то в любви, мягко све-
тил  торшер, в кресле было удобно и уютно, на столике стояли прине-
сенные им гвоздики. Она появилась в дверях комнаты, толкая перед 
собой тележку с посудой и снедью.  Он хотел встать, но она  замахала 
на него рукой и подвезла тележку прямо к креслу.
- Сиди, сиди...
- А ты?
- А я тут...
Она ногой приволокла из другого конца  комнаты  пуфик  и  усе-
лась на нем.
- Я без тебя не буду, - сказал он. - Где твоя тарелка?
- Ешь, ешь, а я огурчики посмакую.
Он разлил по рюмкам коньяк,  поднял свою и набрал воздуху,  
чтобы произнести тост, но она не дала, зажала рот ему рукой и,  при-
близив лицо,  отчего ее глаза стали огромными, прошептала:
- Потом, любимый, потом...
Он с аппетитом принялся за еду,  а она рассматривала ег

и улыбалась,  когда ловила его взгляд  на  себе...  Неожиданно  рас-
смеялась, мотнула головой, густые волосы черным веером разлетелись 
в стороны:
- Ой, я пьяная...
- Тогда не будем больше.
- Я не от вина, любимый... Я от счастья...
Он застыл,  ни слова не говоря,  и только глаза  у  него  стали 
большими и синими-синими. Она вскочила на тахту, скинула  халат, 
закинув руки за голову, медленно потянулась:
- Правда, я красивая?
- Невозможно отрицать очевидное.
Он смотрел на ее запрокинутое лицо,  на закрытые глаза и  чуть 
тронутые улыбкой губы,  и ему казалось,  что она освещена  изнутри  
теплым  отблеском того огня,  что вспыхнул между ними  сразу же от 
одного открытого взгляда,  от первой лукавой улыбки.
Он понимал, что ему повезло с ней. Повезло еще и потому,  что 
далеко не во всем ему везло. Окончив институт, он попал по  распре-
делению в конструкторское бюро,  которое делало  нужное,  но до-
вольно нудное дело, оснащая комплексной автоматикой заводы то в 
Карелии,  то в Средней Азии, и его, как молодого неженатого  специа-
листа,  вечно  гоняли по командировкам.  Главной  чертой его харак-
тера была доброта,  готовность прийти  на  помощь, чем активно поль-
зовались и его начальство, и его родные,  и его знакомые. Он и к 
Люшке, своей двоюродной сестре, приехал  с лекарством для ее сына,  
а попал, неожиданно для себя в застолье.
Он сразу увидел ее,  увидел, какая она красивая, как она  хорошо 
подстрижена,  с каким отменным вкусом одета. Она внимательно  на  
него  посмотрела и улыбнулась.  Хорошо улыбнулась,  ласково.  И у 
него в душе шевельнулась острая жалость к себе -  от того, что не она 
встречает его каждый день с работы, не она  сидит рядом с ним в кино 
и театре,  не она ободряюще улыбается  ему  в минуты невзгоды.  
Собственно говоря,  невзгод особых не  было,  было одиночество,  
накопленное годами беготни по  чужим  делам,  тоска по женской 
ласке и робкая,  неясная надежда, что  эта мечта когда-нибудь сбудет-
ся.
Сбылось гораздо  быстрее,  чем он ожидал...  И с тех пор  его 
жизнь наполнилась новым содержанием - все его  время,  все  его по-
мыслы были отданы ей.
- Нет, ты мне скажи, какая я красивая. Что я красивая, я  и сама 
знаю, но я хочу, чтобы ты сказал, понимаешь, не кто-нибудь, а ты, 
любимый...
Не первый и,  наверное, и не последний мужчина в ее жизни. К 
таким встречам она относилась легко, не придавая им особого значе-
ния.  Просто ей захотелось побыть с ним,  и она,  не  задумываясь, 
выполнила свое желание. Но к такой свободной непринужденности в 
своих поступках она пришла не сразу. В детстве  она была некрасивой 
девчонкой лет до шестнадцати,  и  от  того  замкнутой и стеснительной,  
а потом буквально за год расцвела,  превратившись из худого 
угловатого котенка  в  грациозную,  но  дикую кошку.  Приручить ее 
пытались многие, но удалось это человеку намного старше ее.  Он 
привлек ее тем,  что не  скрывал  своих намерений,  но не был назой-
лив,  а, постоянно окружая ее  вниманием,  терпеливо ждал своего 
часа.  А дождавшись, устроил  ей красивую и беззаботную жизнь, 
увезя ее в круиз на белом пароходе.  Красивая жизнь продолжалась 
недолго - волшебник  внезапно исчез. От него остался ворох куплен-
ных по его, а чаще по ее желанию, подарков и жестокая житейская 
философия. Ты - женщина,  девочка моя,  учил он,  а женщины старе-
ют быстрее,  чем  мужчины.  Твой единственный капитал - красота, но 
она, к сожалению,  не вечна,  как и все,  что цветет и живет под Солн-
цем,  поэтому лови свой миг удачи, она улыбается каждому, но по-
настоящему только один раз,  и,  если ты не схватишь за косу свою  
судьбу,  проживешь,  не вкусив от сочного плода земных благ  и  удо-
вольствий.
Философию эту подтвердил собственный горький опыт - годы  
ушли  на скоротечное замужество,  рождение дочки и долгий развод,  
пока она не стала независимой женщиной, терпеливо ждущей  своего 
звездного часа. Сначала ей грезился молодой, красивый и  состоя-
тельный "принц",  но с годами, трезво оценивая свои возможности,  
она  была  уже согласна на обеспеченного волшебника  или даже про-
сто на любого,  кто даст ей  возможность  устроить  свой быт и время-
препровождение так, как она того желала...
- Нет,  ты не так сказал,  какая красивая. Ты по-другому  скажи,  
скажи стихами, а лучше так, как ты мне в письмах написал, но по-
другому.
- А как было в письмах?
- Не во всех. В последнем.
Она достала,  изогнувшись,  с тумбочки у изголовья тахты  вдвое 
сложенный листок в клеточку.
- Прочти вслух, - попросила она и закрыла глаза.
Он начал читать:

"Ну, что ж, дружище, держись, а не выдержишь  -  разорви 
тоску мою на клочки,  хотя пока она цельноклетчатая, целлюлозно-
бумажная.  Я недаром скорчился - грянул хлад на град, Петром  заве-
денный.  Трещит окно от ударов ветра, раздуваются занавески, вы-
шибая полотенца, неумело заткнутые поперек стихии в щели рамы 
моими слабыми теплыми человеческими руками. Внизу, за углом,  в  
синем почтовом ящике,  мерзнет письмо,  что пропавшей чертой в 
пунктире моих писем, что упавшей птицей в клину летя щей  стаи,  
что привычным приходом почтальона не явилось тебе, не поздравило 
с праздником,  не добралось  до  тонких  пальцев твоих,  рвущих 
обертку конверта, не тронуло улыбкой твоих губ, не зажгло огоньки 
в бархатной саже твоих зрачков, как звезды в космическом небе.
Причина проста - проносил с собой целый  день  твою  радость,  
твое развлечение и лишь к вечеру побежал в метель, как Кай за 
снежной королевой, к синему рассыльному на углу, за которым бесно-
валась вечность.  Лязгнул длинным металлическим веком ящик,  
сморгнул мое письмо - а время, коварное время, пропащее, ну просто 
пропащее, потому что оно пропадает неизвестно куда,  время на-
помнило мне шепотом о новом  письме.  И  может, склеятся  завтра  
конверты,  утонув в мешке одного почтальона, получив удар одного 
штемпеля? И радость для тебя удвоится?
Отчего же так стыло, так холодно и зябко на душе? Просто 
нет тебя рядом, а я очень люблю тебя.
И пошто я тебя покинул,  затевается мысль? Не забыла ли, не 
устала ли?  Занавесила ли окошко,  на дорогу не глядючи, по которой 
сбежали непутевые ножки твоего милого?  Отвернула лицо свое яс-
ное, что с двумя агатами твоих глаз, ненаглядная? Как же мне про-
лететь,  пробежать,  как олень по зореньке, прошептать, 
наклонясь, слова заговорные, развести замка дуги черные, сердцу 
кованые, и коснуться заветного нежностью..."

Тихо было недолго.
- А теперь скажи по-другому,  - прошептала она, блаженно  улы-
баясь, как после чудесного сна.
Он помолчал, потом сказал тихо:
- Слова могут быть иными,  но главное, что я люблю тебя,  а когда 
любишь женщину по-настоящему и она красива, и она знает,  что 
любима,  то тогда она красива вдвойне. Вот так и ты -  красива вдвой-
не.
- Странно,  что я раньше об этом не думала...  Может, не  замеча-
ла,  когда любила,  и не желала замечать, когда не любила...
- И,  если женщина сама при этом  любит,  то она красива  втрой-
не.
Он откинул одеяло,  сходил в переднюю и вернулся, что-то  держа 
в руках.
- Это тебе,  - сказал он, встал на колени у тахты и протянул ей ма-
ленькую коробочку.
Она открыла  крышку  и  увидела на синем бархате золотые  тон-
кие кольца.
- А почему два?
- Значит, это не только тебе, это нам. Одно твое, другое  - мое.
- Ты это серьезно, Олег?
- Еще  как серьезно.  Была у нас с тобой разлука,  пусть  ненадол-
го,  но разлука, я уезжал в Ленинград и там, в холодной  гостинице,  я 
понял,  как тоскливо мне одинокому жить, да дело  даже не в этом, а 
просто я осознал, что люблю тебя и это серьезно. И потому прошу 
тебя, будь моей женой.
- Ты посмотри,  какие мы сегодня торжественные...  - она  еще раз 
медленно разглядела кольца, щелкнула крышкой и положила коро-
бочку между ними,  рядом с его рукой. - Ох, Олежка, перестань ты в 
такие вещи играться.
- Я и не играюсь, - настороженно ответил он. - Разве любовью 
шутят?
- Не до шуток говоришь?  -  задумчиво  спросила  она.  -  Верно, 
здесь шутки неуместны...
Она подняла голову,  посмотрела на него и, словно решившись, 
заговорила:
- Ну,  что ж,  держись,  дружище, как ты написал в своем  пись-
ме...  Последнем...  Помнишь, когда мы еще влюблялись друг  в дру-
га?..  Хотя неверно,  никакой паузы не было, ты полюбился  мне  сразу,  
как только увидела я тебя,  мне достаточно было и  этого, а увидела я, 
что ты добрый и одинокий, и я сразу же поняла, что хочу быть с тобой 
и что будет так, как я пожелаю. Но  уже тогда,  вначале,  я тебя 
предупредила, я сказала.. Да! Вот  теперь точно вспомнила, как сказала 
- это было на кухне у Люшки,  когда мы с тобой объяснились,  вернее,  
я  тебе  объяснилась...  Ты меня что-то спросил,  а я не ответила, а 
запустила  руки в твою чудесную,  твою потрясающую гриву и поце-
ловала тебя...  Вот  тогда я и сказала тебе - знаешь,  любимый,  больше  
всего на свете я боюсь сделать тебе больно.  Так  больно,  как  только я 
одна умею.  А ты,  дурашка,  рассмеялся и целовал мою  ладонь так 
же, как сегодня, когда вошел...
- Помню, - сказал он. - Я все помню... Я не знаю, что ты  имеешь 
ввиду... Я могу только догадываться... Если это касается  твоего ха-
рактера,  то я буду терпелив ко всем твоим капризам...  Ты только 
прости,  я не знаю,  какая была твоя  личная  жизнь до встречи со 
мной, но бывает так, что по первому своему  мужчине женщина судит 
о всех остальных мужчинах,  а по первому  мужу - о всех остальных 
мужьях... Я не знаю... Ты только пойми  меня правильно,  бывает так,  
что женщина пострадала не только  духовно, но и физически, теперь 
она не может иметь детей и это  ее мучает...  Ты расскажи мне обо 
всем, не бойся, я выдержу, я  помогу тебе - вдвоем всегда легче спра-
виться с бедой...  Я так  люблю тебя,  что просто не знаю,  что нас с 
тобой может разлучить...
- Разлучить?  - усмехнулась она.  - А кто  тебе  сказал,  что...  Хотя 
ты прав - рано или поздно,  но я должна была тебе  все сказать.  Хоте-
ла позже,  но раз уж так вышло... Эх, зря ты  все это затеял... Ты толь-
ко пойми...
- Да, да, я пойму, не бойся, говори.
- Вот и хорошо... Дело в том, что ни ты, ни я не виноваты в том, 
что так получилось, но мы - не пара друг другу.
- Не  пара?  -  озадаченно протянул он.  - Я не понимаю,  разве те-
бе плохо со мной?
- Ну,  что ты,  хорошо, любимый, мне с тобой очень хорошо...  
Только не будь наивным,  загляни вперед, представь себе  на мину-
точку,  что нас ждет с тобой.  Да, мы любим друг друга,  но это прой-
дет,  чувства неизбежно ослабнут,  останется привязанность,  но  не  
больше, и вот тогда более важными станут не  чувства,  а наш быт.  
Вот наш дом: моя двухкомнатная малогабаритная  и  твоя комната на 
краю света - это далеко не трехкомнатная квартира в сумме, даже если 
мы вздумаем съехаться. Чтобы  провернуть этот вариант,  нужны 
деньги,  много денег...  А  люблю широко пожить,  люблю гостей, 
веселье, люблю дорогие украшения,  я  хочу иметь машину,  хочу по-
смотреть мир,  чтобы в  старости хотя бы просто сказать,  что я была в 
Париже. Неужели  мне нельзя помечтать?  А? Неужели ты хочешь 
лишить меня мечты,  любимый?..
- Не называй меня так! Это ложь!!
Он ударил кулаком по тахте.  Коробочка с кольцами отскочила в 
сторону.
- Не кричи, - тихо сказала она, - дочку разбудишь.
Он заговорил, еле сдерживаясь:
- И ты...  И ты... выйдешь замуж за любого, кто тебе все  это даст, 
все это купит?
- Ну, не за любого, конечно...
- А любовь? Тоже будешь звать его любимым? Как же ты будешь 
делить с ним стол и постель?
- Все будет точно так же, как у нас с тобой сегодня.
- Так же?  - оторопел он. - Коньяк, ужин, Челентано, это  все по-
нятно, но...
- А разве все остальное не естественно? - пожала плечом она.        
- Ну... а я?
- Это пройдет... К сожалению.
Он помолчал,  обдумывая сказанное ею,  и, будто догадавшись о 
чем-то страшном, невозможном, заговорил медленно:
- Ты...  Так ты,  оказывается, страшно расчетлива... Как  машина...  
Ты рассчитала целесообразность нашей любви,  нет не  любви,  нашей 
постели, ты была расчетливой с самого начала, ты  даже не познако-
мила меня со своей дочкой,  наперед  зная,  что  это ни к чему...  По-
лучается,  что я - не человек, а просто...  предмет для удовольствия,  
для удовлетворения  твоих  страстишек...
- Олег,  перестань сейчас же! - гневно сказала она. - Не  делай мне 
больно. А еще говорит, что любит.
- Ой,  прости меня ради бога...  Пожалуйста,  прости,  я  совсем не 
хотел... Нельзя мне было уезжать...
- О,  это ничего не изменило бы. Пожалуй, даже к лучшему,  если 
мы расстанемся сейчас.  Потом труднее будет, это точно. Я  виновата 
перед тобой,  я знаю.  Сколько раз себе же  говорила,  что не имею 
права на свои прихоти, да и годы не те... о, господи, мое наказанье...
- Не надо,  прошу тебя.  Этого же не может быть, не верю  я, не 
могу поверить, не имею права... Да не можем мы расстаться!
- Нет,  Олег,  - спокойно и даже немного скучно  сказала  она, - мы 
уже расстались,  неужели непонятно?  Нет у нас больше  будущего.  
Прикончили мы его только что под коньячок с маринованными 
огурчиками. Станем только терзать друг друга, с каждым  разом все 
больше,  пока окончательно не потеряем  человеческий  облик...  Было 
все это, понимаешь, было... Ты только не думай,  что я такая жестокая. 
Мне тоже больно, но уж лучше сразу. Рывком.  Знаешь, как засохшую 
повязку сдирают с раны? Я предпочитаю так.
Он посидел некоторое время молча, потом встал, медленно,  не 
торопясь, оделся, сел в кресло, покурил и спросил:
- Значит, будь я миллионером, все было бы о`кей, крошка?
Она внимательно посмотрела на него.
- Значит, проблема только в том, что я мало зарабатываю?  И если 
завтра я принесу тебе кишку денег,  то мы сможем надеть  эти колеч-
ки?
- Не груби. Дело не только в деньгах.
- Отвечай, когда спрашивают: если все, что ты пожелаешь,  ис-
полнится, ты выйдешь за меня замуж?
Она не отвела глаз.
- Попробуй.
Он поднялся, взял коробочку с кольцами. сунул ее в карман.
- Отдай мои письма.
- Конечно, возьми.
Он вышел в переднюю, переобулся, оделся, положил тапочки  на 
место и ушел,  тихо затворив за собой дверь.  На улице было  ветрено,  
холодно,  как тогда  в Ленинграде.  Он шел по пустой  улице,  и фонари 
поочередно освещали его одинокую фигуру.  А в  оставленном им доме 
плакала красивая женщина.  Она  не  хотела  плакать, она знала, что 
если будет плакать, то станет некрасивой, она знала, что будет 
некрасивой вдвойне, потому что потеряла  любимого,  и будет некра-
сивой втройне,  когда перестанет  любить сама.



1








                            СОН В РУКУ

                                            Ветер задувает свечу,
                                            но раздувает костер.
                                                        Ларошфуко

Время клонилось  к обеду,  длинная комната с двумя рядами  ра-
бочих столов вдоль стен опустела и они остались вдвоем.
Вероника выдернула  из  розетки шнур вскипевшего чайника,  до-
лила кипятку в маленький заварной чайник с отбитым носиком и,  как 
всегда,  предложила  Георгию Ивановичу поделиться тем,  что  при-
несла из дома - салатом в майонезной баночке,  котлетой  меж  двух 
кусков черного хлеба и двумя карамельками.  Георгий Иванович отка-
зался и разложил на столе свой провиант - два бутерброда с  колбасой,  
один с сыром и крупно нарезанный огурец - все,  чем снабдила его 
супруга.
Вероника налила  Георгию Ивановичу сначала из маленького, по-
том из большого чайника в большую фаянсовую кружку с  золотой  
полуистершейся надписью  "Георгию  Ивановичу  Плотникову в день  
50-летия от коллектива КБ".  Затем наполнила чаем свою чашку  и 
опять повернулась лицом к окну.
- Надо бы сахару принести из дома, - сказала она больше в  про-
странство, чем  Георгию  Ивановичу и,  если кто-то мог услышать, о 
чем подумала Вероника и о чем Георгий Иванович, то удивился бы  
совпадению их мыслей,  что сахар нынче дорог и дома в сахарницах 
шаром покати.  А может,  этот кто-то и не удивился, живи он в то вре-
мя, какое досталось Веронике и Георгию Ивановичу.
Они жевали  свои  бутерброды,  запивали  чаем ,  Вероника  смот-
рела в окно,  за которым был виден заводской корпус и бегущие по 
небу погожего осеннего дня белые облака.  А Георгий Иванович смот-
рел на венчик золотисто-рыжих  волос  вокруг  затылка Вероники,  
который  тускнел,  когда тень от облака укрывала индустриальный 
пейзаж,  и светился вновь, когда выглядывало солнце.
- Сегодня какой день? - спросила Вероника.
- Четверг, - подумав, ответил Георгий Иванович. - Семнадцатое 
сентября одна тысяча девятьсот девяноста второго года.
- Значит,  сон мой в руку,  - засмеялась Вероника.  - Ой,  Георгий 
Иванович, я сон про вас видела.
- Страшный? - усмехнулся Георгий Иванович.
- Что вы, очень приличный сон, - пожала плечами Вероника.  - 
Словно еду я к вам на дачу...  Да,  да, я потом объясню... Вы  же пом-
ните,  ваши пятьдесят мы отмечали у вас на даче?  Вы  еще  все КБ  
пригласили?..  Вот и приснилось мне,  будто у вас опять  юбилей и 
ехать мне надо...  Ну, вышла я из дома, в руках сумка,  до метро добра-
лась,  у метро с машины грузовой яблоками торгуют  по двадцать пять,  
я взяла два кило,  а потом  по  коммерческим  ларькам походила - все, 
как наяву, будто и не сон. У одного задержалась, "Еда" называется,  
витрина такая небольшая,  в ней и  виски, и  спирт,  и  ликеры,  и фрук-
товые напитки иностранные в  высоких пластмассовых бутылках,  и 
водка наша, и пиво, "Архипелаг Гулаг" Солженицына,  видеокассеты с 
эротикой...  А в ларьке  вдруг чеченец сидит  в  папахе  коричневого  
каракуля  и  генеральской форме. Увидел меня, глаза засверкали и 
говорит, иды ко мне в жоны, я миллиард в центральном вашем русском 
банке украл.
Я, естественно,  отвернулась гордо, думаю, вот бы на тебя реке-
тиров натравить,  вон стоят в спортивных жеваных,  разноцветных  как 
у клоунов,  костюмах и шнурованных белых кроссовках рядом с  
"мерседесами" и "вольвами".  Как на метро до вокзала доехала не  
помню, только подземный переход видела, где нищие стоят, пьяные  
валяются и мальчик на скрипке играет,  да вокзальную площадь  в  
мусоре, где торгует,  кто чем - от перегоревших лампочек, чтобы  на 
работу принести и на не перегоревшую  заменить,  до  орденов,  цыга-
нята чумазые бегают и музыка рок орет из "Звукозаписи"...
Вероника продолжала говорить,  а Георгий Иванович как  бы  ви-
дел ее  глазами  и  муравейник  привокзальной площади,  и город-
скопище ветшающих домов и разрушенных памятников, и страну,  в 
которой высшей волей суждено было ему родиться, прожить жизнь  и 
умереть. На восьмом году перестройки даже само слово "перестройка" 
исчезло  из  обихода не только средств массовой информации, пере-
стали сочинять анекдоты и частушки на тему реконструкции, преобра-
зования, передела империи, что, как зеркало треснула на пятнадцать 
кусков,  каждый из которых  провозгласил  свою  независимость, кон-
ституцию,  валюту,  армию,  границы, да так и остался связанным с 
остальными кровеносными  сосудами  железных дорог, нефте- и газо-
проводов,  линий электропередачи, семейными узами "коренного" и 
"некоренного" населения,  традициями, укладом, бытом  в единый 
организм со странным названием Содружество Независимых Госу-
дарств без гимна, герба и царя - СНГ. Неблагозвучная аббревиатура,  
несмотря на все богатство русского языка,  не складывала  естествен-
ного  названия  жителя  страны,  Родины  "эсэнговца" или "эсенговки" 
и расшифровывалась, как "Спаси Нас, Господи!", а сами обитатели 
прозвали себя по созвучию сенегальцами, до уровня жизни которых 
скатилась супер-держава.
Больше всего в развале  Союза  Георгия  Ивановича  горько  
удивляло и вызывало внутреннее содрогание - раздор России с Украи-
ной, которой Хрущев "подарил" когда-то Крым,  а теперь  матросики в 
Севастополе должны были решать, кому присягать на верность и оста-
ваться,  то ли "кравчукчей",  то ли  "ельциноидом".
Георгий Иванович  ярко  вспомнил  как  он гостил у тетки своего  
школьного кореша в Грайвороне,  которая закармливала их борщами  с 
салом  и  варениками  с  вишней,  как  они  бродили  по речке  Ворскла, 
ловили черных кусачих раков и, затаив дыхание, смотрели трофейного 
"Тарзана".  Неужели все это невозвратимо сгинуло,  кануло и раки 
светятся от чернобыльской радиации? Летом восемьдесят седьмого  на 
отдыхе в прозрачной Паланге Георгий Иванович  впервые осознал 
необратимость Чернобыля,  слушая рассказ физика  из Риги, 
мобилизованного замерять уровень радиации , как у него  зашкаливало 
прибор от пышущей здоровьем,  кровь с молоком украинской мадонны 
с младенцем, приехавшей рожать "до мамы на ридну  батьковщину". 
Где теперь пышногрудая хохлушка  и жива ли ее деточка, кровиночка 
ее белая?  И  по прежнему ли  живет в Риге тот  русский физик в Риге 
или изгнан по новым "демократическим"  законам?
- В электричку села, - голос Вероники вернул Георгия Ивановича к  
действительности.  - Боюсь я в них ездить в последнее  время. Мало 
того,  что безобразия всякие происходят,  грабят, у  Эллы Клименко  
зятя  сбросили  под  поезд с платформы,  знаете?  Кассирша видела кто, 
да не сказала, от страха... В вагонах окна  побиты камнями, сиденья 
внутри вспороты, а то и выломаны...
Разруха и запустение,  везде одно и то же,  мысленно согласился 
Георгий Иванович с Вероникой. Вот и их КБ и завод работают два дня 
в неделю,  заказов нет и не  предвидится.  Проходя  недавно по без-
людному цеху Георгий Иванович услышал как цвиркает сверчок в 
огромной холодной нагревательной печи. Стоят станки, цеха, заводы, 
отрасли - десятки тысяч предприятий "сидят на  картотеке". Тупиковая 
ситуация - завод  должен  сто  миллионов,  заводу должны  сто два-
дцать,  но денег в банке нет и фактически  завод - банкрот. Настоящий 
застой, зримый, реальный. Тот, брежневский, был   активен  на  по-
верхности  -  знамена,  портреты,  транспаранты, но только на трибуну 
главного гроба  страны  -  у  Мухоморья дуб сгноеный, пять золотых на 
дубе том... Так жизнь и  прошла...
Георгий Иванович неудачником себя не считал, но в послед  нее 
время крепло у него ощущение,  что  жизнь  утратила  смысл,  словно 
иссяк источник,  ушла вода и зачахла нива. А шагал он по  ней по сво-
им понятиям честно.  Кипучей энергии хватало у него и  на  учебу,  и  
на пионерские слеты,  и на комсомольские активы. Партии нужны 
были честные исполнители,  и Плотникова  выдвигали  секретарем  
парткома,  а  когда  он слишком перечил начальству,  ставили на его 
место другого,  народ же избирал его председателем  профсоюзного 
комитета,  и опять Плотников хлопотал,  добивался правды, забывал о 
личном. Память людская коротка и неблагодарна - никто теперь не 
помнил, сколько души вложил Плотников  в благоустройство чужих 
судеб, нажив к закату своей двухкомнатную квартиру, старенькие 
"Жигули" да дачу.
Секретарем парткома ему довелось быть как раз в те  годы,  когда  
лопнул  гнойник  Чернобыля,  разверзлась твердь земная в  Спитаке,  
пригасив на время пожар национальной розни в Нагорном  Карабахе.  
То в Алма-Ате, то в Тбилиси, то в Баку, то в Прибалтике возникало 
противостояние,  и их коллектив конструкторского  бюро  и опытного 
завода развалил надвое конфликт старого директора, Героя Социали-
стического Труда, и его молодого заместителя  - депутата новой волны. 
А что в результате?
Каждый раз, когда взрывался реактор, сталкивались поезда,  то-
нули корабли,  гибли под танками женщины,  создавалась специальная 
комиссия по расследованию обстоятельств трагедии, но Георгий Ива-
нович не мог припомнить случая,  чтобы виноватые  были  найдены и 
наказаны,  кроме,  пожалуй,  капитана, перевернувшего  пассажирский 
теплоход "Адмирал Нахимов".  Больше года  тянулось  следствие по  
делу  путчистов  -  ГКЧП - одного из них даже отпустили, два года  
безрезультатно  шло  следствие  по  делу  об  убийстве проповедника, 
затеяли конституционный суд над КПСС, да  никак не  могли  разо-
браться даже в его правомерности.  Зыбучие  пески прошлого скрыва-
ли ежедневно творимый произвол и беспредел  казался беспредель-
ным.
Вера Георгия Ивановича в идеалы социальной справедливости  и 
светлого  будущего Отечества была по-молодому наивна и безоглядна 
во времена оттепели,  потом она десятилетиями  постепенно  гасла до 
полного умирания, но за последнее время дважды возрождалась чуть 
ли не до претворения в реальность.  Дважды в  своей  жизни Георгий  
Иванович  испытал  чувство полного единства его,  Георгия Ивановича 
Плотникова,  со своим народом -  при  выборах  депутатов первого  
съезда  и во время путча.  И очень непохоже,  что такое случиться в 
третий раз, подумал Георгий Иванович.
Три года  назад  он  с  волнением  шел  на  избирательный  уча-
сток и понимал,  что от его,  Георгия Ивановича  Плотникова,  решения 
зависит поворот в судьбе всей страны.  Как ему казалось тогда, если в 
первый парламент попадут честные,  порядочные люди, то они примут 
правильные законы и конституцию и тогда - закон есть закон! - СИС-
ТЕ-МА подставит плечо работящим, подстегнет нерадивых и по 
справедливости накажет преступных.  Он впервые ощутил себя сво-
бодным в своем выборе и  даже  крепко  поругался с  женой,  которая  
собиралась голосовать за кандидата от  КГБ только потому,  что в его 
программе было сказано, что Комитет борется с преступностью.  Очень 
скоро стало ясно, что депутатские мандаты получили не совсем те, а 
чаще совсем не те, кто  бы мог  привести  страну  к  благоденствию,  а 
путч привел их к  власти.
Утром девятнадцатого августа,  больше года назад, Георгий  Ива-
нович проснулся,  как обычно,  от звонка будильника,  встал,  включил 
телевизор  в  соседней комнате и пошел на кухню ставить  чайник. 
Торжественно-официальная интонация  диктора,  читавшего  какой-то 
текст, остановила его - таким голосом читались извещения о смерти 
Сталина,  Брежнева,  Андропова,  Черненко. Георгий  Иванович вер-
нулся в комнату,  опустился в кресло и молча выслушал все заявления 
и обращения о внезапной болезни президента  и  создании Государст-
венного комитета по чрезвычайному положению.
- Переворот, слышишь? - растолкал он жену, ощущая потребность 
поделиться хоть с кем-то страшной вестью.
- У кого заворот? - не поняла спросонья жена.
- А-а-а... - махнул рукой Георгий Иванович, ушел на кухню и за-
курил вместо завтрака.
Потом все-таки побрился и выпил чашку чая.
Даже обыденные дела ему казались необычайными,  настолько  
было остро ощущение другого времени,  эпохи вспять, к партийной  
диктатуре, факельным шествиям и лагерям.  Сюрреализм происходя-
щего усиливался атмосферой полного равнодушия толпы на улицах и  
в метро. Никто не протестовал, не переглядывались друг с другом  - что 
же ОНИ делают-то с нами,  а? Георгий Иванович даже поймал  себя на 
том,  что и сам с подозрением смотрит на соседа,  уж не  согласен ли 
он, что давно пора закрутить гайки пока не поздно.
В КБ и на заводе все было как заведено годами,  шла рабочая 
смена,  никто ни с кем не общался и только молча собирались  у ра-
диоприемников и телевизоров.
Вечером в  дома  раздался телефонный звонок и голос - как  же за 
годы партийной работы Георгий Иванович научился распознавать 
слету эти голоса из КГБ! - голос осведомился:
- Плотников? Георгий Иванович?
- Слушаю вас.
- С вами говорят из райкома.  Да, вы в списках секретарей  парт-
организаций, хоть и не действующих, но должны правильно понимать, 
что происходит.
- Понимаю,  - согласился Плотников и это было правдой. Он  знал, 
что должен молчать,  стать опять двойным, тройным, таким,  каким 
был десятилетиями и от чего уже успел напрочь отвыкнуть.
Далее последовала инструкция,  что он,  Плотников, должен  с 
нынешним секретарем собрать коммунистов,  разъяснить  им, что  ЦК 
поддерживает ГКЧП,  брать на заметку и докладывать,  кто  не  согла-
сен с новой генеральной линией партии...
На следующий день  Георгий Иванович не только не выполнил  ни 
одной из инструкций, но с обеда ушел с работы и отправился к  Белому 
Дому на набережной, где помогал строить баррикады. Подъезжали на 
машинах,  подходили пешком,  доставали из сумок хлеб,  бутерброды, 
пакеты молока,  поили горячим чаем из  термосов,  и  эти часы  
слились  для  Георгия Ивановича в единое полнокровное  мгновение.
Народу было  много,  но  часам к двенадцати толпы заметно  по-
редели.  Георгий Иванович грелся у костра и слушал  вместе  с  дру-
гими радиоприемник, принесенный кем-то из дома. Поначалу шли  
передачи радиостанции "Эхо Москвы", потом ее вырубили, но начал  
вещать передатчик прямо из Белого Дома.  Два журналиста, сменяя  
друг друга, приносили вести из штаба, они сообщили, что на подходе 
танки, их ждали со стороны Кутузовского проспекта и что на  три часа 
ночи назначен штурм Белого Дома.
По Москва-реке подошел и причалил к парапету буксир,  думали, 
что с него высадится десант, но оказалось, что это речники присоеди-
нились к защитникам.
Плотников перешел по мосту на другую  сторону,  где  тоже  была 
баррикада.  Около нее группами стояли человек сто, от силы  двести, 
потом появился бородач с мегафоном и все собрались вокруг него.
- Штурм ожидается в три часа,  -  подтвердил  бородач.  -  Танки 
идут  по Минскому шоссе и скоро будут здесь.  Для них эта  баррикада 
не препятствие.  Прошу вас не проявлять ненужного героизма, выра-
жайте протест,  беседуйте, если удастся, с солдатами. Они просто не 
понимают,  что делают,  а  исполняют  приказ.  Если есть  среди вас 
военные,  то примите на себя командование,  соберитесь в десятки, 
назначьте старших, чтобы все было организованно.
Бородач опустил мегафон и  ушел.  Толпа, молча, понемногу  раз-
брелась кто куда. Плотников прошел к гостинице "Украина", на  кото-
рой вроде бы засели снайперы,  и увидел вдоль здания в тени  деревьев 
несколько "Жигулей", в которых по четверо сидели молодые парни в 
спортивных костюмах.
Белый Дом  стоял,  освещенный огнями и прожекторами,  и с  этой 
стороны реки казался большим многопалубным кораблем.  Куда  несла 
его стихия народного волнения?
Штурм откладывался до пяти, потом рассвело и где-то около  
шести загремели рок-ансамбли. Музыку Плотников слушать не стал,  
дошел до метро, вернулся домой, принял душ и приехал на работу.
За своим рабочим столом,  за которым он сидел и сейчас, Георгий  
Иванович написал  заявление о выходе из Коммунистической партии  
Советского Союза и отнес его в партком.  Секретаря не было, сидела 
какая-то дама из оргсектора, она равнодушно положила заявление 
Плотникова в какую-то папку.
Георгий Иванович вспоминал и думал,  что одно дело читать  в 
книгах или смотреть в кинозале про бунт и смуту,  другое дело  быть их 
очевидцами и участниками. Почему же в первый день путча  сооте-
чественники равнодушно смолчали и спешили по  своим  делам  под 
дулами танков?  Страх?  Нет,  не испуг,  а годами впитанная  покор-
ность раба Системе.  Да и сам Плотников смолчал в ответ на  теле-
фонный звонок из райкома.
Георгий Иванович вспоминал лица тех,  кто пришел с ним  к  Бе-
лому Дому.  В основном молодые, интеллигентные. Мы - не рабы.  
Рабы - не мы.  И в то же время Плотников осознал  воочию  силу  тол-
пы, власть массы и ее опасность, если ей владеет идея.
В годовщину тех событий  организовали  фестиваль  "Виват,  Рос-
сия!", громыхал  "Рок  на баррикадах",  но Плотников,  как и  боль-
шинство защитников Белого Дома,  не пошел на эту тусовку  и  менее 
всего был похож на Георгия-Победоносца, испытывая чувство  глубо-
кого разочарования.
- Доехала я до станции,  вышла на перрон, а облегчения не  по-
чувствовала, жарко, - продолжала свой монолог Вероника. - Лето ны-
нешнее, сами знаете, как когда-то двадцать лет назад, когда торфяники 
под  Москвой горели. Дачи у меня нет,  вот  и приспособилась ездить 
на Ленинские горы  или их уже переименовали?  По кольцу до Киев-
ской,  а там троллейбусом десять минут,  полотенце расстелю и заго-
раю.  В стеклянную банку из-под кофе утром льда натолкаю, водой 
залью, бутерброды сделаю  -  мне на день и  хватает. А надоест лежать, 
книжку читаю или по набережной гуляю.  Купаться боюсь,  река 
грязная,  а мальчишкам ничего.  И как-то,  знаете, один  из них дипло-
мат вытащил со дна.  Тяжеленный.  Они  его с парапета сбросили  на  
камни,  дипломат  раскололся,  как  орех, а в нем камень большой, 
видно, специально положили, чтобы  дипломат утопить. И что же в нем 
было? Неизвестно и непонятно.
Известно и понятно, подумал Георгий Иванович - мафия, рекет, 
теневая экономика...
- А  в  прошлое воскресенье навестила Коломенское,  давно  со-
биралась. По парку походила,  под деревьями постояла, под дубами 
шестисотлетними,  они энергией заряжают. Еще свадьба гуляла, не-
веста в белом на скамейке сидит,  рядом выпивка, закуска,  все благо-
пристойно, только бутылки разбитые на газоне валяются.  Господи, 
подумала я тогда,  сотворил же ты красоту русской природы, наделил  
талантом,  искрой  своей божьей создателей храма  Вознесения, как 
славно,  что молодые сюда пришли, причастились,  но зачем  же гадить 
среди этого благолепия и неужели дети у них  вырастут такие же?
У Георгия Ивановича заныло слева под лопаткой.
Сын.
Не ладились  у  Георгия  Ивановича  отношения  с  Егором.  Ин-
ститут так и не закончил,  бросил.  После армии женился, сына  родил, 
то есть внука Георгия Ивановича,  в честь  деда Георгием назвал, а 
через два года развелся.  Живет с женщиной старше его  вдвое, внука 
мать повидаться не дает.  Егор слепил малое предприятие: клепает 
телефоны с определителем номера,  но все на коленке, без...
- Что же я совсем про сон забыла? - всплеснула руками Вероника 
и повернулась на стуле лицом к Георгию  Ивановичу.  -  И  чего тяну?  
От станции лесом шла,  а в лесу одна я боюсь,  хотя  лес люблю.  После 
городского грохота какая ясная радость послушать лесную тишину...  А 
в лесу, и вправду, тихо. Как в могиле.  И поняла я,  что тихо от того,  
что лес мертвый. Птицы не поют,  шмели не  жужжат,  ежики в траве 
не шуршат.  Я чуть не бегом до  вашего домика.  Вошла, а за столом 
супруга ваша сидит. Помните,  Георгий Иванович,  как ваше 
пятидесятилетие на даче отмечали? А  супруги не было. Вы сказали, 
что приболела она, а ведь неправду  сказали, это видно было.  Не оби-
жайтесь, вы за мной сидите, а я спиной чувствую как плохо вам в по-
следнее время,  вздыхаете тяжело, сами того не замечая,  вот и при-
снилось мне, что должна я  вашу супругу убедить,  поговорить с ней по-
женски, что вы людям  все отдаете,  что вы - кандидат технических 
наук и автор многих  изобретений...
Кандидат... Автор... Ученым Георгий Иванович себя не считал, а 
вот классным инженером - да.  Если он  загорался  технической идеей,  
то уже не знал ни дня,  ни ночи, пока не находил  ее решения. Так, он 
сам, в одиночку, спроектировал и положил на  чертежи косовалковый 
стан для проката высокопрочных материалов.  В стане по технологи-
ческому циклу нуждалась линия  производства  опытного завода. Бла-
годаря стану завод смог бы выпускать именно тот сортамент,  который 
требовался военным и космосу,  на  что,  собственно, и работали и КБ и 
завод. В процессе работы над проектом стана Георгий Иванович и 
сделал изобретения, которые позже были запатентованы за рубежом.
Нет пророка в своем  отечестве,  проект  долго  мурыжили,  про-
сили доделать,  переделать и в конце концов купили нечто подобное, но 
на порядок ниже за бугром,  потому что это было связано с поездками 
начальства в зарубежные райские кущи.
Сейчас, когда КБ было полупустым,  когда завод был  полумертв, 
ведущие специалисты ушли, кто в плавание по мутным водам  
"свободного" рынка,  кто на фирмы,  интерес к заводу со стороны  
заграничных гостей не падал,  а,  наоборот,  возрастал. Георгия  Ива-
новича приглашали  на  переговоры  как  специалиста,  и  за  послед-
ние полгода-год   перед  ним  прошла  портретная  галерея  представи-
телей Дальнего и Ближнего Зарубежья,  как стало принято отделять ту 
же Украину от России.
Лукавоглазый араб, прилично матерящийся по-русски, учился  
когда-то в  Университете  Дружбы народов имени Патриса Лумумбы,  
где недавно милиционер выстрелом убил студента и  там  начались  
волнения. Араб брезгливо кривил губы, ругая все советское, хвалил 
себя,  торговался за каждую копейку,  подписал  контракт  и исчез, как 
в воду канул.
Южный кореец,  маленький,  энергичный, с портфелем разных  
предложений, ознакомился  с  потенциальными  возможностями КБ и  
завода, пришел в  восторг,  привез  делегацию  госчиновников  и пред-
ставителей мощных  концернов,  долго  бился над реализацией  гран-
диозных проектов и в конце концов сделал заказ на небольшую  пар-
тию алюминиевых слитков.
Новоиспеченный израильтянин,  тоже  кандидат  технических  на-
ук, выпускник Бауманского училища, натурализовавшись на земле  
своих очень далеких предков,  поступил работать рядовым страховым 
агентом,  убедил в необходимости иметь страховой полис кучу  своих 
бывших соотечественников и получил премию - поездку за рубеж. 
Хоть в Штаты,  хоть в Японию. Он выбрал СНГ. И также искал  основу 
для прочного бизнеса с бывшей Родиной. Во время обеда он  рассказал, 
что в Израиле есть круг очень богатых людей, в который никогда не 
прорваться, что для коренных израильтян иммигранты навсегда  
останутся  "алимами" - чужестранцами,  да и сам он  себя ни в чем не 
ощущает человеком Запада.
Плохо говорящий   по-русски  американец,  семья  которого  увез-
ла его из Союза еще  четырнадцатилетним  мальчишкой,  пошел  рабо-
тать  мусорщиком,  первый  свой телевизор и матрац нашел на  свалке, 
а сейчас владелец брокерского места на Чикагской бирже,  компаньо-
ны-миллионеры и вот уже два года на разных уровнях - от  предложе-
ний Российскому правительству до переговоров с директором  лесо-
пилки - пытается реализовать хоть один контракт официальным путем.  
Там и там он терпел неудачи,  правительство вряд  ли было  способно  
решить  частные  задачи,  не решив общей - о  собственности, о земле,  
об иностранных инвестициях, а директор  лесопилки просто не знал, 
что ему лично делать с долларами.
Никак не тек животворный поток твердой валюты,  способный  
воскресить умирающий завод,  и было на то много причин.  Налоги  на 
экспорт, во всех цивилизованных странах сведенные до минимума, 
чтобы богатела страна от торговли с заморскими соседями,  в  России 
были столь высокими,  что  делали  бессмысленными  любые  сделки, 
кроме  незаконных.  Держать валюту на российских счетах  было не 
только невыгодно - опасно.  Заморозив счета в Банке для  внешней 
торговли, власти превратились в казнокрадов - официально ограбили 
инофирмы и десятки  тысяч  соотечественников,  кому  довелось пора-
ботать за рубежом.
Если кореец чуть не падал в  обморок  от  уродства  нашей  сис-
темы финансов,  то  "алим"  из  Израиля  и "американец" хоть  как-то 
воспринимали логику власть предержащих -  нужна  валюта,  повышай 
налоги.  Мучения корейца с бизнесом по-русски не закончились под-
писанием контракта.  Выпили шампанского, получили сувениры, ко-
реец  уехал,  а  на утро оказалось,  что производство  слитков не запла-
нировано,  что за два дня работы в неделю завод  просто не в состоя-
нии выполнить дополнительный заказ, что рабочие в цехе,  узнав про 
экспортный заказ,  потребовали оплаты  в  валюте, что  цены  на  энер-
гоемкие  материалы за неделю выросли  вдвое и требуются большие 
затраты в рублях на выплавку металла,  что контейнеры  под отгрузку 
надо было заказывать чуть ли не за  месяц до старта переговоров, что 
упаковки, соответствующей международным стандартам,  на заводе не 
было отродясь,  что выдержать требуемые размеры слитков разбол-
танное устаревшее оборудование не позволяло, что даже исчерпан 
лимит на объем экспортных  лицензий, выданных заводу.
Неужели, думал Георгий Иванович, ощущение счастья, благопо-
лучия, не личного,  а общественного, когда смотришь на соотечест-
венника с уважением и сознанием, что он, как и ты, работает  в полную 
силу не только на себя, но и на Отечество, а значит, и  на тебя, на детей 
твоих, неужели этого чувства не дано испытать  россиянину?
В семнадцатом году была "красная" развилка и человечество  по-
шло двумя путями: мы и они. Они также говорят - мы и они. Одни, 
преодолев экономические кризисы,  создали общество благополучия, 
но в борьбе с другими. Технический прогресс бурно развивался, потому  
что  огромная часть человечества,  в том числе и  КБ, и завод,  и 
Георгий Иванович работали над созданием оружия,  которое, слава 
Богу, не нашло своего полного применения, но которое надо было 
постоянно обновлять,  и  если  остановить  этот  круговорот, то мир 
завалят жратвой, барахлом и видаками. И ждет  ли нас "желтая" раз-
вилка Китая, "черная" развилка Африки, а может "зеленая" развилка 
ислама?
Георгий Иванович вроде бы бессвязно вспомнил,  как  беременная 
дочь высокопоставленного начальника, по блату устроенная к ним в 
КБ,  вернулась зачем-то во время обеденного перерыва на  рабочее  
место,  увидела голого волосатого мужика,  сидящего на  столе и иг-
рающего на дудочке,  и чуть не родила. Оказалось, что  м.н.с.  -  
младший  научный сотрудник - "мало нужный сотрудник"  Гоша 
Пташкин увлекся кришнаитством и отправлял в обеденный  перерыв 
свои религиозные обряды.  Разразился скандал, результатом  которого 
был приказ по КБ,  подписанный заместителем  директора  по общим 
вопросам, о запрещении всех разновидностей индуистской  религии.
Такое могло произойти только в обществе,  идущем в тупик,  разве 
это неясно?  Какой там ясно,  если  причисляющий  себя  к 
"шестидесятникам" Георгий  Иванович  ходил  в пятьдесят девятом  
году на большую выставку США  в  Сокольниках,  видел,  как  совет-
ская толпа  бродила  по  павильонам,  как по ВДНХ - выставке  дости-
жений "нарядного" хозяйства,  как  в  фильме  "Свинарка  и  пастух", 
как пили до одури и отрыжки бесплатную пепси-колу, отплевываясь и 
хая напиток, за бутылочку которого сейчас выкладывают тридцатку, 
как фотографировались, гримасничая, под руку со скульптурой мощ-
ной женщины - символом плодородия.
Видел и  не  видел главного.  Двадцатилетнему Жорке казалось, 
что нет ничего особенного в стандартных американских коттеджах, 
пятидесятитрехлетний  Георгий  Иванович мог только мечтать о деше-
вом разумно спланированном  загородном  доме,  а  не  сколоченной из 
подручных материалов даче. Жорка смеялся над дураками-
американцами, издавшими том кратких биографий  депутатов Верхов-
ного Совета СССР,  всех этих знатных доярок, хлеборобов и  сталева-
ров, а Георгий Иванович понимал,  что с точки зрения цивилизованно-
го человека,  живущего  в правовом государстве,  это  были биографии 
людей,  избранных народом в  парламент,  которым  народ доверил 
свою судьбу. До Жорки так и не дошло, что павильон цветного теле-
видения,  стандартный коттедж и автомобили  уже  тогда были рутин-
ным бытом шедших по другому пути.
"Американец" после двух рюмок водки хаял буржуазную  Амери-
ку, говорил,  поймите, чем больше демократии, тем больше бездель-
ников, нахлебников и захребетников, система социальных благ  хоро-
ша и  близка  к идеалам социальной утопии в маленьких странах, таких 
как Швеция, Голландия, Дания, в Штатах же она приводит к тому,  что 
четырнадцатилетняя девочка из черного квартала  становится ма-
терью-героиней и безбедно существует,  а десять ее  отпрысков стано-
вятся  в  ряды мощного резерва армии наркоманов,  гангстеров и про-
ституток. Деньги, говорил "американец", с деньгами в  Штатах вы 
можете реализовать любую свою фантазию,  свою  мечту, себя. Не те 
деньги, что в понимании совкового россиянина  чуть ли не предел 
мечтаний - на машину,  технику, дачу, барахло  и жратву, а деньги 
серьезные, большие. Настоящие деньги.
А Георгий Иванович думал, сколько еще лет и какими кривыми 
путями нищая богатая Россия будет добираться до первого уровня 
насыщения полок магазинов товарами и продуктами.  Недавно на  
заводе украли пять тонн никеля, вывезли среди бела дня и с концами, 
ищи  ветра в поле.  По самым грубым подсчетам миллион наличными.
Георгий Иванович  по случаю попал на день рождения дружка  
начальника цеха,  откуда увели никель.  В разгаре застолья  они  вы-
шли на балкон перекурить и начальник поделился,  видно, переполняло 
его:
- Нравится  мне нынче жить.  Дом - полная чаша,  техникой  упа-
кован,  две тачки - и "Жигули",  и "Нива".  Прикупил недавно  три 
гектара под Москвой. Неофициально, конечно, через своих людей. 
Заведу хозяйство, развернусь, эх...
- Рекетиров  не  боишься?  - опасаясь за некомпетентность  своего 
вопроса, спросил Георгий Иванович.
- Каких?  - всерьез оценил ситуацию начальник цеха. - Алкашей 
местных я всегда подкармливаю, они за меня и в огонь, и в  воду, даже 
приятно.  Конечно,  проколы бывают, недавно принесли  пачку купюр 
по штуке, проверил, трех не хватает...
Весной супруга затащила Георгия Ивановича в театр. Давали  
"Игрока" Достоевского.  Спектакль   начинался   с   рассуждений  рос-
сиянина на  заграничном  курорте  о загадочной русской душе. Герой 
словесно куражился над немцем-скопидомом,  из поколения в  поко-
ление множившим   свой  капитал,  и  восхищался  загульными  рус-
скими аристократами,  способными в одну ночь спустить  целое  со-
стояние. И вдруг Георгий Иванович осознал, что никакой загадки нет, 
что веками житель этой земли, земли огромной, щедро наделенной 
богатыми недрами,  черноземом,  лесом, рыбой и птицей,  не был ее 
настоящим хозяином. Холоп при боярине, крепостной при барине, 
беспаспортный при Сталине.  
Ох, как верно сказал Пуришкевич, убийца Гришки Распутина,  что 
удивительно создан русский  человек, средний русский человек,  
делающий историю России,  он  никогда не может добиться положи-
тельных результатов, предпринимая что-либо,  ибо  всего  ему  мало и 
он вечно вдается в крайности. В России нет лучшего способа провалить 
какое-нибудь  дело, прочно  и  хорошо  поставленное и твердо 
обоснованное,  как  предложить нечто большее,  чем намечено к осу-
ществлению. Толпа,  и даже не простая, а интеллигентная толпа, не-
пременно ухватится за "благодетеля",  внесшего свой корректив в ра-
зумное, осуществимое, но  в сравнительно скромное предложение,  и 
все пойдет к  черту...
-  ...  сумела  я  убедить вашу супругу,  расплакалась она  по-бабьи, 
в голос,  и увидела я,  как ей одиноко, - говорила не  на шутку 
взволнованная Вероника.
Так то же одиночество вдвоем,  с острой  грустью  подумал  Геор-
гий Иванович.  Даже одиночество с годами становится иным. В  юно-
сти - сладкое одиночество в ожидании  любви,  в  старости  -  горькое 
одиночество в ожидании смерти.  Жизнь поехала под горку  и чем 
дальше,  тем стремительнее  -  не  зовут  же  Плотникова,  несмотря на 
все регалии и репутацию, во вновь возникшие фирмы -  пятьдесят три - 
это поздно.
Человек умирает не единожды.  Когда перестает биться сердце, 
человек жив еще в памяти близких и друзей,  уйдут они,  еще  остается 
в  делах своих,  тех же чертежах косовалкового стана и  изобретениях. 
Как-то к Плотникову,  как к  секретарю  парткома,  пришла вдова не-
давно усопшего сослуживца. Она принесла несколько пожелтевших 
тетрадок и сказала,  что это архив мужа. Дневниковые записи... Сти-
хи... Одно запомнилось...
        Мы молчали
        и смотрели с печалью,
        как ребенок, смеясь,
        нес осенний листок,
        нам осенний листок
        в блеклой радуге увяданья,
        в ярких сполохах угасанья
        нам протягивал тот,
        кто по жизни пройдет
        и увидит с печалью
        лист осенний - венок
        для ушедших в молчанье...
Умершего окончательно убила уборщица, случайно выкинувшая  
тетрадки со старыми газетами.
- Проснулась я и почувствовала, что устала. Не руками-ногами, а 
душой устала... - Вероника смотрела на Георгия Ивановича и не видела 
его, думая о своем. - А потом решила,  сон-то хороший, и четверг 
сегодня... В  руку...
Как одна капля переполняет чашу, как седеет человек в одно 
мгновение от страшной вести,  так Георгия Ивановича пронзило  ост-
рое ощущение неизбежности ухода, неотвратимой потери. С каждым 
днем таких потерь все больше. Смотришь на мальчишку-непоседу, для  
которого  просто  необходимо залезть на дерево,  покачаться на суку и 
спрыгнуть вниз,  а тебя тянет присесть на скамейку и передохнуть - 
ушла навеки жеребячья радость носиться по  кругу, взбрыкивая.  По-
нравилась,  глянулась молодая красивая  -  куда уже седому с плешью и 
брюшком,  все кончено, и одряхлевшая  плоть не будет уже желанной, 
не вкусит незнакомой и от того загадочной ласки.
- А ведь я люблю тебя,  Вероника,  - тихо сказал  Георгий  Ивано-
вич.
Вероника словно очнулась.
- Лю-би-те?..  Да что вы,  Георгий Иванович,  опомнитесь. Нрав-
люсь я вам,  это правда, я и сама чувствую, а вот любовь...  Мне же 
тридцать шестой пошел,  последний мой шанс... Если только, как в 
омут, а?..
Хлопнула дверь, кто-то вошел, Вероника быстро отвернулась и 
склонилась над никому не нужными бумагами.



1







                             СИНЕЕ ЗОЛОТО
Ее глаза становились в сумерках ярко-синими, а кожа светло-
золотой.
Привыкнуть к ее переменам было совершенно невозможно. Даже 
взгляд ее то вспыхивал, восхищаясь или негодуя, если ее что-то 
интересовало,  то гас до помертвелости,  она уходила в  себя так, 
словно жизнь уменьшалась в ней до исхода и, казалось, вот-вот совсем 
кончится, если бы не легкое дыхание.
- Я  не желала бы жить в этом доме,  лучше повеситься,  - 
высокомерно заявляла она на улице.  И дом, получивший столь не-
лестный отзыв, реально мрачнел, как черный гроб.
Волосы золотыми полукольцами выбивались  из-под  голубого 
вязаного шлема.  Она поправляла их неумелым движением - не убирая 
ровным рядом,  а подтыкая друг под друга. Но от резкого поворота 
головы они рассыпались вновь и,  похоже,  упрямо радовались своей 
свободе.
Она впивалась в его рукав обеими руками,  белели костяшки 
пальцев, и с неподвижным ужасом смотрела ему прямо в глаза.
- Что я наделала?
Ее молчание,  долгая, невыносимо долгая пауза были 
бесконечными. Лицо  бледнело,  глаза  закрывались быстро 
набухающими веками.
- Вот обещала позвонить Галке, она заждалась, наверное, и надо 
же,  - нравоучительно выговаривала,  как провинившаяся девочка ни в 
чем не повинной кукле, она самой себе.
И добавляла уже совсем безмятежно-спокойно и нежно:
- Милый, я так люблю тебя...
День начинался всегда одинаково.
Просыпалась она трудно, морщила лицо с закрытыми глазами, 
отмахивалась тонкими руками от ночных видений,  а когда вставала, 
то,  шаркая полунадетыми шлепанцами, первым делом спешила к окну. 
С высоты двенадцатого этажа,  по-птичьи наклоняя  голову, 
осматривала оценивающе  мир  за  стеклом и чутко вслушивалась в 
трудноуловимую атмосферу нового дня.
Бледнело ощущение ночи, утро что-то рассказывало ей о себе, и 
она успокаивалась.
- Будет  дождь,  - уже удовлетворенно сообщала она своему 
отражению в зеркале.
Он называл это действие гимнастикой гримас.
Ежедневный утренний ритуал:  из красивого, с тонким носом и 
чувственными  губами лица легко мастерилась маска компрачикоса. 
Человек,  который смеется. Скалились белые ровные зубы, вылезали 
глаза  из  орбит,  щеки проваливались в ямы под скулами.  Некая 
актриса сказала ей, что мускулы лица должны быть тренированными.
Он смотрел на нее,  делая вид, что спит, и ему ужасно хотелось, 
чтобы  этот равнодушный розовый манекен снова стал смущенной 
девчонкой,  которая, похоже, в первый раз в жизни трудно произносит 
набухшими губами:
- Я тебя... Какой же ты недогадливый!..
Она никогда не стояла прямо.  Все время изгибалась, скрещивала 
ноги и часто ударялась.  Он досадовал, что она так неосторожна, и 
страдал, мучительно страдал от ее боли.
В такие минуты она всегда звала маму. Его - никогда.
По утрам они часто ссорились.
Она бегала по комнате,  как курица, хлопала дверцами гардероба, 
вскрикивала где-то на кухне,  с грохотом что-то роняла, пока, наконец,  
не атаковала его, застигая врасплох глупым, ненужным, злым 
вопросом:
- Отвратительно!  Какой же пошлый вкус у тебя! Ты что, не 
понимаешь, что  такие  рубашки  носят  только идиоты и дебилы в 
психушках?
- А  я и есть идиот,  с ненормальной связался,  - пытаясь 
сдержаться, он все равно заводился.
- Дальтоник несчастный,  вот ты кто.  И не спорь со мной, никакой 
ты не идиот,  а блаженный, жизнь, считай, почти прожил, а все 
впустую.
Обидно, потому что неправда.
Ей - двадцать,  ему - тридцать два,  и эта разница,  быть может, и 
скажется,  когда ему стукнет полтинник,  а ей не будет сорока. А до 
пятидесяти еще годы жить да жить. Хорошо бы с ней.
Но когда он клал ей руку на  плечо,  пытаясь  помириться, тут уже 
раздавалось со звоном:
- Отстань!
Хлопала дверь,  звякали стеклянные трубочки светильника в 
передней, и казалось, что действительно жизнь живется впустую.
Вечером он  приезжал домой с работы, торопясь,  пролетал 
единым духом подземный переход,  останавливался, запыхавшись, у 
двери, успокаивал  дыхание и медленно нажимал кнопку звонка два 
раза.
Она бросалась ему на шею, прижимала его к двери, как распятие, 
и прятала голову у него на груди.
- Сумасшедший  дом,  идиотский  лифт,  - глухо жаловалась она, - 
хлопает и хлопает,  а я слушаю и жду, жду, жду, когда же тебе 
заблагорассудится явиться.
Она была студенткой строительного вуза,  но не фундаменты и 
крыши  составляли ее призвание.  Высокие материи волновали ее ум и 
душу,  она писала изысканные  стихи:  <...кружевом  шалей, пышных 
мехов,  бантов, воланов, воротников, пеною юбок, блеском страстей, 
вихрем желаний и новостей..>,  читала их,  густо покраснев, еле  
слышным голосом и с таким волнением,  что становилось страшно за 
ее сердце.
Появилась она в лаборатории,  где он работал научным 
сотрудником, в компании еще двух таких же практиканток, кстати под 
его день рождения.
В конце рабочего дня сдвинули столы, смахнув с них 
канцелярскую атрибутику,  расставили тарелки с бутербродами, 
разлили вино по чашкам,  стаканам,  мензуркам.  И завелось после 
первых тостов веселье,  засияли улыбки,  рассыпался, как весенний 
сугроб, смех.
Она стояла поодаль,  ссутулившись, сжавшись, о чем-то 
отрешенно размышляя,  потусторонняя, нездешняя, и загорелась, как 
восход, только когда он запел под гитару. Тогда в каждой компании 
существовал свой бард,  менестрель ли,  вагант ли, исполнитель 
авторской песни,  каких только названий не тщились присвоить своим 
домашним поэтам и певцам,  да ни одно из них так и не прижилось по 
сути.
Попозже она незаметно перебралась из простенка, в котором 
стояла, поближе к нему и, маково вспыхнув, спросила:
- Скажите, это ваши песни, правда?
Ему захотелось  погладить  ее  по голове - такую наивную, такую 
доверчивую.
Он не удержался,  коснулся ее золотого нимба, но это случилось 
позже,  уже у него дома,  куда они,  незаметно для самих себя, 
приехали вместе - ей срочно понадобилась для сдачи зачета по 
практике какая-то книга,  и необходимость в этой книге  была столь 
велика, будто речь шла, по крайней мере, о жизни и смерти.
Он снисходительно,  не всерьез,  но с удовольствием играл роль 
умудренного  жизнью покровителя,  про себя иронически подмигнул 
своей судьбе за такой красивый дар к  дню  рождения,  но даже в  
мыслях  не  посмел посягнуть на завороженную жар-птицу, 
залетевшую в его обитель.
После той, первой встречи они виделись разок мельком, потом 
передала,  не застав его,  книгу и, как это всегда бывает с 
практикантами, исчезла также неожиданно, как и явилась.
А потом подкатили трехдневные праздники, когда с утра 
демонстрируется высокая мощь советской военной техники, а вечером 
все садятся за стол.  Как обычно, долго готовили закуски, потом пили и 
ели, потом пели и пили, потом пили и танцевали, а к утру всех обуяла 
жажда передвижения, шумной толпой ввалились в пустой вагон метро 
и,  выйдя на <Новокузнецкой>, дошли до церкви <Всех скорбящих 
радости>,  где каждый год,  именно в этот день поются литургии раба 
божьего Петра Чайковского,  венчавшегося пред сим алтарем.
В церкви  было тепло после зябкой поездки и бессонной ночи, 
ходили тихо, осторожно ступая, и в этом мире медленных движений, 
торжества всепрощающего радостного пения,  голубых высоких стен, 
расписанных золотом ветвей и листьев, он увидел ее.
Ангел во плоти.
Жадно, не отрываясь,  смотрел он на нее,  остро, до боли, 
возжелав хоть бы ответного взгляда, какого бы то ни было знака.
Ее почтительно поддерживал под руку невысокий плотный 
лысеющий мужчина  с  бархатными  восточными глазами,  он 
улыбался сразу всем и ограждал,  охранял ее покой,  ее порыв, 
устремленность ее  запрокинутого лика к барабану и куполу церкви,  
туда, где парила музыка.
Он долго сидел в церковном сквере, совершенно не чувствуя 
холода, лишь временами ощущая сильную дрожь от ожидаемого 
свершения.
Ему везло,  сбылись его молитвы,  их компании слились,  и они 
пошли  пешком по расхристанной,  утратившей хмурость будней 
Москве домой к приветливой старушке,  певчей  церковного  хора, 
пить чай с разноягодными вареньями.  Там, на большой коммунальной 
кухне с двумя раковинами и геранью на окне, она прижалась к нему, 
они поцеловались, и он увез ее.
Поздно ночью,  в свете ночника она повернулась к  нему  и 
погрозила пальцем:
- Учти,  что настоящие блондинки вырождаются. Подсчитано, что 
через двести лет их совсем не будет.
Коренная москвичка, она попала в Казахстан вместе с матерью - 
театральной актрисой,  уехавшей вслед за человеком, которого любила 
и который был большим начальником да угодил в ссылку. Выросшая  
дочь  приехала  в  Москву поступать в театральное училище, а попала в 
строительный.  Дом, в котором она предпочла бы <повеситься>,  чем  
жить  в нем,  и был тем местом,  где она счастливо провела свое 
детство.
У нее  был  свой,  особый  кодекс поведения,  отношений с 
людьми, несовместимый,  казалось,  с восторженными эмоциями,  - она 
никогда не опаздывала на свидания,  а если что обещала,  то 
обязательно старалась выполнить.
Как клятву.
Как завещание.
И это  ему  нравилось,  в этом он видел задатки настоящей 
личности, сильного характера,  хотя позже понял,  что  так  она 
поступала далеко не со всеми.  Ради редкой книжки, талантливого 
спектакля, фильма или интересной встречи готова была  помчаться на 
край света.  При этом она оствалась независимой в любых 
обстоятельствах. Может быть, и поэтому она время от времени уходила 
ночевать в общежитие.
Она открыла ему многих поэтов,  о которых он знал  понаслышке, 
читала стихи тем же тихим голосом,  но уже без удушья, и вскоре 
блоковское <она пришла к нему с мороза, раскрасневшаяся, наполнила 
комнату  ароматом  воздуха и духов> не воспринималось им иначе, как 
тождество поэтического образа и ее синих глаз, ее золотых волос, 
ручейка ее речи.
Он влюбился, а потом полюбил.
Истово, сильно.
Любовь пришла,  а влюбленность осталась,  и он просыпался 
ночью блаженно-усталый,  боясь ее потревожить, - ей обязательно надо 
было устроится поперек кровати.  Он  терпеливо  убирал  за ней 
огрызки яблок - она их обожала - и брошенные как попало вещи.
Однажды не  открылась  дверь на его звонки,  а она обязательно 
предупреждала его, если оставалась в общежитии, он недоуменно 
достал свои, теперь редко пользуемые ключи  открыл квартиру, 
походил в ее пустоте,  включил телевизор и  сел  за  стол посреди 
комнаты.
Потом вставал к окну, ходил на балкон, курил, кидая окурки вниз, 
хотел было выйти из дома встречать, да побоялся разминуться с ней в 
разных лифтах.
Кончились телепередачи,  он еще посидел на кухне, расстелил 
постель,  непривычно  просторно  улегся  и   задремал,   не выключая 
торшера.
Сердце его упало вместе с уроненным ею зонтом.
- Улегся...
Она села, не раздеваясь, в пальто на постель.
- Ужас какой-то!  Как же я торопилась на пересадку, а потом из 
метро, думала, сердце выскочит, ты меня когда-нибудь погубишь, так 
нельзя,  невозможно,  вот она, лень твоя неперекатная, к чему 
приводит.  Нет,  не желает он,  видите  ли,  пойти, добиться, чтобы 
поставили ему телефон,  ну,  скажи, пожалуйста, как я могу тебя 
предупредить,  если за мной приехали на  машине прямо в  институт,  
повезли  в Дом кино,  там закрытый просмотр был, думаешь, увидишь 
такой фильм где-нибудь?
- С кем ты была?
- Неважно... <Молчание> Бергмана. Валяется  тут,  ел что-нибудь?
Она убежала на кухню, тут же вернулась.
- Так и знала, что нет.
По пути успела сбросить пальто, стянула платок с головы.
- Между прочим, ты глубоко ошибаешься, если считаешь, что 
нашел себе прислугу ужины готовить.  Голодный,  небось?  Ладно, 
сейчас сообразим  что-нибудь.  Мне-то что,  мы перекусили там в 
буфете, к нам еще этот подсел,  да ты его знаешь, по телеку 
показывают, он смешной и смешные анекдоты рассказывал.  Не хватай 
меня за руки!  Негодник голодный,  разве  тебе  понять  высокие 
чувства, беседы об искусстве настоящих аристократов духа?!
- Это в буфете Дома кино аристократы духа?  - поинтересовался 
он.
- А потом он читал мое любимое...  <Февраль, достать чернил и 
плакать! Писать о феврале навзрыд...> - не соизволила она заметить его 
иронию.
- О чем <Молчание>?
- О чем?..
Она умолкла, словно вернулась в мир фильма, словно 
провалилась сама в себя.
Наконец всплыло на поверхность ее лица  смутное отражение 
каких-то чувств, она поморщилась:
- Да не целовалась я ни с кем, дурачок ты мой, глупая головушка, 
кудрявая бородушка...
И попозже,  совсем уже засыпая, что-то еще бормотала совсем 
неслышно.
Полуявь, полубред:
- Как это прекрасно...  В Ялту  опять  хочется...  Просто взять и 
позвонить... Представляешь, море, никого нет...
С этого вечера он жил, затаив дыхание.
Боялся коснуться ее,  чтобы она его не оттолкнула, перестал 
говорить,  чтобы не попасть впросак и неумышленно  обидеть, 
мысленно конструировал различные варианты диалогов с ней, 
представлял себе, как наяву, так обнаженно, резко,  зримо различные 
ситуации, которые  неизменно  заканчивались слиянием.  Иногда в 
жизни получалось так,  как ему грезилось, даже неожиданно сильнее, 
чаще нет,  и он терпеливо,  сгорая внутренним огнем,  ждал 
следующего удачного раза.
Все чаще ее не случалось дома - то в общежитии, то у подруги, 
впрочем, и здесь нашелся выход - с бутылкой вина он шел к соседу, где 
гоняли по маленькой в преферанс или смотрели телеящик и где он 
прислушивался, не хлопнет ли дверь его квартиры.
Лето пришло жаркое, удушливое, но страна, несмотря на 
неблагоприятные погодные условия, плавила сталь, растила урожай и 
запускала в космос корабли.
Его пригласили на новоселье к художнику,  который  долгое время 
перебивался с хлеба на воду, да преуспел и въехал на заставленной 
коробками новостроек окраине в трехкомнатный кооператив с 
лоджиями.
В большой комнате был  раскинут  огромный  старый  ковер, 
прямо на нем разместились,  кому как заблагорассудилось, гости, 
стояли стаканы, закуска.
Они опоздали,  потому  что она никак не могла найти 
удовлетворяющее ее сочетание блузки, юбки, туфель, кулонов, 
браслетов, колец. Она нервничала из-за этого, шумела на него, 
обвиняла - скупердяй, жадина, не может купить своей любимой  пару 
чулок, а  ехать  надо было далеко и долго - поначалу на метро,  а затем 
переполненным автобусом.
В него влили штрафную и,  не дав толком  закусить, протянули 
гитару.  Он запел, прислонясь к стене, а она закурила, потом встала и 
куда-то вышла.
Просили петь еще и еще,  и увидел  ее  он  только,  когда 
включили музыку и погасили свет.
- Ты представить себе не можешь, с каким удивительным 
человеком мне сейчас довелось говорить, - восторженно шептала она 
ему на ухо во время танца.  - Он - архитектор,  зодчий,  как он себя 
называет,  а  я  всегда увлекалась архитектурой,  потому и пошла в 
строительный. Мы говорили о городах будущего. Он недавно из 
Бразилии, видел и Бразилиа, и Рио-де-Жанейро, и Сан-Паулу.  Он нас 
на яхту пригласил в следующую субботу...
Потом он опять сидел у стены,  хозяин бубнил ему на ухо о своих 
гонорарах,  показывал оформленные им книги,  она же опять 
потерялась в недрах квартиры.
Он встал,  пошел в другую комнату,  где терзал его гитару 
неумелый безголосок,  потом в третью,  где громко спорили о 
потустороннем мире и неопознанных летающих объектах,  постоял  на 
кухне, где  у  тарелки  с  квашенной  капустой ему молча сунули стопку 
водки и вилку, заглянул в ванную, где целовались, кажется, четверо, а 
может, пятеро, и вышел на лоджию.
Свежее не стало, зато было гораздо тише и равнодушно спокойнее 
среди ровного ритма одинаковых зданий.
Лоджия выходила на железную дорогу,  которая  жила  своей 
жизнью - перемигиванием светофоров,  графиком движения поездов, 
приходящих и уходящих с нарастающим и стихающим перестуком  
колес на стыках рельсов.
Он не слышал,  как она подошла и, кажется, в первый раз в жизни 
назвала его по имени:
- Алеша,  как же там пусто,  как неинтересно... Ты у меня лучше 
всех.
Она крепко схватила его за голову  и, глядя  ему  прямо в глаза 
своими широко открытыми мерцающими звездами, с силой сказала:
- Знаешь,  хватит.  Надоело,  что  ты с гитарой ходишь по этим 
застольям,  бабы аж ревут,  когда ты поешь. Едем домой немедленно, 
будешь петь только мне отныне,  и нечего на них глаза таращить... И 
завтра же поженимся. Ты мне  поможешь  книжки  из общежития 
перетащить?
Сумерки... Глаза у Оли - синие-синие, а волосы золотые...
Олины сумерки...
Неделю он прожил, будто во сне.
Познакомил ее с родителями, те были только рады, особенно мать, 
что наконец-то сын остепенится,  давно уж приспело время.
Даже Оля, казалось ему, изменилась. Исчезла куда-то 
взбалмошная крикунья, прямо,  достойно несла свою красоту женщина, 
и прохожие часто оборачивались на улице,  глядя им вслед, - 
счастливые сразу заметны в толпе.
В субботу они стояли с рюкзаком и гитарой  у  стеклянного 
павильона подземного перехода, сразу за которым уходила а в редкий 
сосняк с густым подлеском асфальтовая дорожка. А когда они с 
подоспевшим архитектором прошагали по ней,  через два изгиба 
открылся широкий полукруг затона,  с одной стороны ограниченный 
каменной дамбой.  Внутри него покачивались стволы  мачт, корпуса 
яхт  -  белые, мореного дерева, голубые, ярко-желтые  - по-утиному 
переваливались на незаметной волне, а по пирсу ходили загорелые,  
выжженные  солнцем и продубленные ветрами люди в шортах, 
тельняшках и шапочках горшочком.
Они перешли по деревянному трапу на пирс,  и  архитектор, 
привстав на  колено,  постучал  костяшками  пальцев  по гулкому 
пластмассовому корпусу белой красавицы яхты. Из люка выглянуло, 
прищурившись, нечто светлоглазое, которое потом, постепенно 
выявляя колонну шеи,  могучий торс и стройные ноги,  вылезло 
полностью в кокпит и оказалось гигантом, непонятно как 
помещавшимся в яхте,  как джин в бутылке. Гигант соскочил на пирс, 
принял рюкзак, сумки,  гитару и скрылся в люке. За ним последовали 
остальные.
В салоне оказалось неожиданно просторно. В компактном, но 
разумно спланированном пространстве хватало места и для красно-
деревого стола с двумя диванами в оранжево-желтую клетку, и 
длянебольшого штурманского столика, и для газовой плиты, 
подвешенной, как гамак,  на металлических стойках, и даже для 
маленькой мойки.
Архитектор представил Олю и Алешу капитану и гиганту. Все 
пожали друг другу руки.
Как бы скрепили союз.
- Отныне вы являетесь экипажем яхты <Алена>, - провозгласил 
капитан.  - Командовать парадом буду я.  Матрос Оля, переоденьтесь, 
пройдите на камбуз, старпом вам поможет.
- А что надо делать? - привстал с готовностью Алеша.
- Повторяю для глухих, матрос Оля и старпом выполняют работы 
на камбузе, - с улыбкой, но веско сказал капитан.
- Есть,  товарищ капитан!  - звонко откликнулась Оля. - А кто же 
старпом?
Гигант перестал быть гигантом, он превратился в Старпома, и 
архитектор исчез - явился Боцман.
Все было внове для матроса Оли и матроса  Алеши,  но  они сразу 
ощутили себя сопричастными к этому миру на борту корабля, где царят 
свои законы и традиции. Капитан с экипажем и яхта составляли 
отныне единое целое, и каждому была предназначена своя роль.
Боцман и Алеша принесли из эллинга мешки с парусами,  потом 
натаскали канистрами воду и заправили анкерок  под банками.  Боцман 
по ходу называл всякую вещь, всякую плоскость, трос, веревку, 
направление ветра своим именем,  зачастую  знакомым,  но все равно 
отличающимся от сухопутного - не компас, а компас, не колокол, а 
рында, не нос, а бак.
Алеша ходил,  шалея от солнца, сиявшего в еще не успевшем 
затянуться дымкой небе, дробно сверкавшего в мелкой волне, 
надраенной рынде, золотым отсветом запутавшегося в Олиных 
волосах.
Наконец, Капитан встал у румпеля,  Старпом и Боцман отвязали 
концы, удерживающие яхту с двух сторон у пирса, мягко провели ее,  
сдерживая руками,  как скаковую лошадь из стойла,  и, слегка 
разогнав,  попрыгали на палубу.  Движок был уже прогрет, капитан 
врубил скорость,  и, оставляя светлый изогнутый след за кормой, яхта 
вышла на открытую гладь водохранилища.
Миновали порт с похожими на древних  мастодонтов  
гигантскими кранами,  с белыми, многопалубными пассажирскими 
лайнерами, готовящимися к отходу в круиз,  хищными, остроносыми 
<Ракетами> на подводных крыльях, ленивыми, плоскими речными 
трамваями и ржавыми баржами,  молчаливо стоящими на черных 
якорных цепях. Горласто вскрикивали чайки,  с пароходов доносились,  
усиленные эхом от воды, обрывки музыки, мерно лопотал движок.
Пересекли акваторию  порта  и  нырнули  меж быками моста.
Когда яхта оказалась под его настилом,  Капитан задрал  голову, 
махнул рукой, и вместе с ним Старпом и Боцман дружно рявкнули:
- Мо-о-ост!
Стропила моста  гулко  отразили пушечный залп крика,  все 
расхохотались и под следующим мостом повторили  забаву  в  пять 
глоток, во все горло, всем телом - так оралось в детстве, и все ощутили 
себя расшалившимися детьми.
За третьим мостом проглянула ровная линия канала,  
проложенного меж высоких зеленых склонов с вкраплениями тел,  
принимающих воздушные  и солнечные ванны.  Многие из 
загорающих приветственно махали яхте, рассекающей штевнем,  как 
плугом,  воду канала, и экипаж не оставался в долгу, особенно матрос 
Оля.
Алешу поставили  на  руль,  неторопливо  и четко объяснив ему, 
как и куда вести яхту, показали ориентиры, дали в руки отмашку -  
белый квадратный флаг,  которым он должен был подавать сигналы 
идущим навстречу судам.
Алеша стоял  в  кокпите во весь рост,  сжимая одной рукой 
румпель, другой - отмашку,  физически ощущая,  как послушен ему 
белоснежный корабль с высокой мачтой. Он поглядывал на Олю, 
которая колдовала что-то со Старпомом у газовой плитки,  ловил ее 
взгляд, как тогда в церкви,  но в отличие от того  момента  был уверен, 
что  Оля  обязательно ответит ему и глаза ее засветятся синим цветом.
Алеша любил  Олю,  любил Капитана,  Старпома ,  Боцмана и 
тех, кто махал ему с берега,  Алеша любил яхту, любил этот мир, и 
казалось  ему,  что  ощущение счастья отныне не покинет его и будет 
вечным.
Через четыре  часа без малого канал кончился,  расширился до 
большого водохранилища,  выключили мотор, стало слышно, как, 
хлюпая, бьется  о борт волна,  как посвистывает ветер в вантах, но это 
уже были звуки тишины.
Старпом и Боцман завели два паруса,  шкоты,  и яхта, кренясь и 
набирая ход, заскользила по водной поверхности, оставляя легкий 
бурун в кильватере.
К двум часам пополудни ветер скис, и Капитан направил яхту в  
устье небольшой реки с фривольным прозвищем Кокотка,  где за 
вторым поворотом открылась бухта  с высоким обрывом, 
белоствольной березовой  и  медноствольной  сосновой  рощей наверху 
и мелкими, невысокими елками-подростками,  сбегающими по  
крутому склону к деревянным мосткам.
Встали на якорь,  заведя конец с носа за столбик мостков, убрали 
паруса и сварили обед. Делалось все вместе, никто не сидел, сложа 
руки, и потому все работы вершились споро и незаметно.
Когда стол в салоне был накрыт, Капитан отдал приказ:
- Команда, за борт!
И первым прыгнул головой вниз в воду.
Со страшным звериным воем, подняв тучу брызг, упал спиной в 
пучину Старпом, ушел солдатиком в глубину Боцман.
Завизжав, как  девчонка,  - ой,  мамочка,  - бултыхнулась Оля, и 
Алеша нырнул за ней в оглохший зеленый мир прохлады. Под водой 
он  увидел,  как к нему беззвучно приблизилось акварельно размытое 
лицо Оли с колеблющимся шаром золотых водорослей вкруг головы. 
Они поцеловались и всплыли.
Накупавшись, набарахтавшись, вылезли на мостки. Оля смешно 
прыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
Только перелезли через леера на яхту,  как Капитан, глядя вдаль и 
прикрыв глаза рукой от солнца,  прошептал осевшим голосом:
- Мать честная, Хозяин...
Из-за мыса вылетел серый катер на подводных крыльях  и по 
широкой дуге,  снижая скорость и опускаясь носом в воду, подходил к 
яхте.
- Экипаж!  -  уже зычно скомандовал Капитан.  - Стоять по 
правому борту, к параду товьсь!
- Чего  ждешь?  Шевелись,  - прошипел Старпом  и несильно 
подтолкнул Алешу в спину.
Строй получился следующим: Капитан, Старпом, Боцман, матрос 
Оля, матрос Алеша.
Катер подвалил к борту яхты, сидевший за рулем белобрысый 
парень в линялой робе вылез на нос катера и уцепился  за  леера яхты.
На передних красных сиденьях,  откинувшись  и  щурясь  от 
солнца, сидели  двое  полураздетых  до  пояса,  на заднем - еще один, 
совершенно седой, в рубашке.
- Товарищ... - начал было рапорт, отдавая честь Капитан.
- К пустой голове руку не прикладывают, - оборвал его Хо-зяин.
Он повернул свою крупную,  серую от проседи голову с 
кустистыми бровями к соседу и засветился добродушной улыбкой.
- У меня гость дорогой. Уважил. Чем встречать будешь?
Гость, смуглокожий,  с  гладкой вороньего отлива головой, 
снисходительно усмехнулся.
- Обед готов,  экипаж помыт, - прогудел, так же как и Хозяин, 
широко улыбаясь, Капитан.
- А может,  и мы макнемся? - Хозяин не сводил глаз с Гостя. Тот 
утвердительно склонил голову.
Седой молча смотрел в сторону.
Пока Гость и Хозяин,  отдуваясь и с криками  <ох,  хорошо>, 
шумно плавали  по бухте,  Капитан следил за купающимися,  держа 
наготове спасательный круг,  Боцман принял из катера вещи,  Оля со 
Старпомом хлопотали в салоне,  а Алеша удерживал катер и помог 
перевести его к мосткам.
Седой спрыгнул  с катера,  не поздоровавшись,  не назвавшись, 
хмуро оглядел бухту, обрыв и негромко спросил у Алеши:
- Что за местность? Как называется?
Алеша не знал,  позвал Боцмана, тот что-то объяснил Седому, 
который  коротко кивнул головой и полез на обрыв,  хватаясь за елки.
Потом все, кроме исчезнувшего Седого, спустились в яхту и сели 
за стол.
Верховодил Хозяин.  Бровастый,  скуластый,  он  напоминал 
врубелеского Пана, скинувшего десятка два лет. Смачно ел, ломая 
руками хлеб, провозглашал тосты, махом пил, крякая, и столько в нем 
было буйной,  неукротимой энергии,  что он заряжал ею и остальных, 
Хлебосолен он был со всеми,  с Олей - отменно галантен и 
ненавязчиво, но неизменно выказывал почтение Гостю.
Отражаясь от воды,  сквозь  иллюминаторы светло дышало на 
белом потолке каюты солнышко, оно по-доброму подсвечивало лица, и 
постепенно  от  выпитого и съеденного всех охватила блаженная лень 
сытости.
Чай решили пить на свежем воздухе, поднялись в кокпит.
На мостках на корточках сидел Седой. Он так и не разделся.
- Машины наверху, - сказал он Гостю, сразу приподнявшись.
Гость неопределенно прикрыл глаза.
- Иди, перекуси, - позвал Седого Хозяин.
Седой полез через леера.
- А ты,  братец, можешь возвращаться, - повернулся Хозяин к 
водителю катера.  Тот молча отвязал катер от мостков, оттолкнулся, 
прыгнув на нос, завел движок и скрылся за мысом.
Достали гитару.
Алеша пел негромко,  на одном легком дыхании.  Теперь уже Оля, 
не отрываясь,  смотрела на него. Он менял на ходу репертуар, исполняя 
то русскую лирику,  то цыганские романсы, то озорные частушки,  то 
современные баллады. Даже непроницаемый Гость подобрел лицом,  
белозубо улыбнулся Алеше и заинтересовался одной из песен:
- Чьи стихи?
- Цветаевой, - ответила за Алешу Оля.
- Двухтомник недавно выпустили. А я еще не хотел брать.
Хозяин одобрительно охал и просил:
- Давай, еще давай, мил человек...
Лишь Седой,  быстро и незаметно поев, сидел внизу, равнодушно 
глядя в сторону.
- Какая же ты у меня прелесть! - расцеловала Оля Алешу. - Ой, не 
могу, спеклась.
И она плюхнулась за борт.
За ней неожиданно резво, по-молодому, прыгнул Гость.
Оля, поплавав вокруг яхты,  вылезла на мостки  и  стояла, 
отжимая волосы, освещенная вечерним солнцем, в алмазных каплях.
Черная голова Гостя тихо подплыла к мосткам в стороне, он 
сильно и бесшумно подтянулся на руках, встал во весь рост и пошел к 
Оле.  Что-то сказал ей.  Она, всплеснув руками, обрадовалась, 
восторженно повторив:
- Цветаеву?
Гость тихо  свистнул.  Седой  тут же поднялся из салона и прошел 
по яхте на мостки.
- Алешенька, я сейчас, - помахала рукой Оля, и они, ведомые 
Седым, стали подниматься по обрыву.
Через некоторое время Седой вернулся, но не один, а с каким-то 
лысым высоким мужчиной с сутулой боксерской фигурой.
Седой что-то  сказал  Хозяину.  Тот стал шумно прощаться, крепко 
пожал всем руки, а Алешу сгреб в объятия:
- Ну, спасибо, мил человек, не подвел...
Старпом уже приготовил сумки и передал их на берег.
- Девушка просила платье,  туфли и сумочку, где расческа, - сказал 
Седой.
- Зачем? - не понял Алеша.
Седой не ответил.
Алеша спустился в каюту,  нашел Олин сарафан,  вытащил из 
рюкзака косметичку, взял ее спортивные туфли.
Когда он высунулся из люка,  Хозяин уже поднимался по обрыву.
Седой и Боксер стояли у носа.
- Я передам, - сказал Седой.
- Не надо, - пытался сойти на берег Алеша.
- Она просила взять вас гитару,  - медленно,  словно  ему было 
трудно, сказал Боксер.
Седой и Боксер смотрели на Алешу.
Совсем сбитый с толку,  Алеша отдал сарафан, косметичку и 
туфли Седому. Тот подхватил сумки и скрылся в ельнике.
Алеша вернулся в каюту.
Капитан свесил голову в люк.
- Повезло, - вздохнул он. - Понравились. Иди, раз приглашают, 
таким людям не отказывают.
Алеша оделся, собрал рюкзак, взял гитару.
За это время Старпом и Боцман подняли паруса.
- Мы походим немного,  вечерний бриз начинается, - объяснил 
Капитан. - Отдай носовой. Ну, держи краба.
Алеша пожал действительно похожую на краба руку Капитана, 
потом Боцмана, потом Старпома.
Боксер ждал, пока Алеша отвязывал носовой. Старпом, выбирая 
якорный конец, отвел яхту от берега на середину бухты.
Боксер шел впереди, засунув руки в карманы, крепко вбивая ребра 
ботинок в косогор. За ним с рюкзаком и гитарой карабкался Алеша.
За краем обрыва оказалась просторная  поляна,  в  глубине 
которой на лесной дороге стояла черная <Волга> со спецсигналами.
Алеша заторопился вперед, ему показалось, что за передним 
стеклом золотой шар Олиной головы, но это был просто блик 
заходящего солнца.
- Не беги, уехали все, - лениво сказал в спину Алеши Боксер.
- То есть как уехали? - спросил Алеша и ощутил зябкий озноб, - 
верно перегрелся, перекупался сегодня.
Боксер не ответил.
Он достал из заднего кармана брюк  что-то  металлическое, 
щелкнул кнопкой: звякнув, выскочило длинное лезвие.
И с разворота,  мгновенным движением послал нож  в  ствол 
березы.
Дерево глухо застонало.
Боксер не спеша подошел к березе,  раскачал нож, выдернул его и, 
вернувшись, опять кинул, попав почти в то же место.
- Говорят, поешь хорошо? - спросил Боксер застывшего Алешу. - 
Спел бы Высоцкого, а? <Сегодня в нашей комплексной брига-де...>
Алеша опустился на траву. Его колотила сильная дрожь.
Боксер подошел  к Алеше,  сорвал пучок травы,  вытер нож, 
щелкнув, спряталось лезвие.
- Я тебя отвезу.  Для того и оставили.  Обождем малость и 
двинемся.
Боксер сел рядом с Алешей.
- Не хочешь,  значит, петь? Жаль. Можно и не Высоцкого, - 
разрешил он.
Алеша тупо молчал.
Боксер сорвал  полевой  колосок,  сдавил ему горло указательным 
и большим пальцами.
- Петушок или курочка?  - хитро прищурился он.  - Сыграем на 
шелобаны?  Петушок - получай в гребешок, курочка - получай в лоб, 
дурочка.
Боксер резко продернул стебелек. Зернышки собрались в 
пушистый комочек у широкого плоского ногтя.
- Курочка, - усмехнулся Боксер.  - Никуда не денется твой воробей, 
завтра вернут.  И с большим подарком.  Если сообразит, конечно. Под 
это проси что хочешь - даст.  Он такой... Все-таки бабам на свете 
намного легче живется, а?
Солнце ушло за горизонт, спустились сумерки, Олины сумерки, с  
высоты яра был виден белый треугольник яхты,  скользящей по 
водохранилищу.  Дрожь прекратилась,  унялась сама  собой,  и Алеша 
вспомнил,  как утром он смотрел на спящую Олю и хотел написать ей 
стихи, да ничего не получилось, кроме первой строчки:
Ах, это синее золото глаз и волос...



1






                          УНИПЕРИС
                (фантастика реальности)
Ненавижу двойные двери.
Проваливаешься в темноту, как в чернила, которые обесцвечива-
ются уже в кабинете начальника.
Он у нас респектабельный.  Кожа на роже,  как на чемодане  мил-
лионера,  хрустальные  очки,  черный  стол,  деловой  календарь-
компьютер  и  семейное  стереофото  в  серебряной  оправе.
Полстены занимает групповой портрет  маслом.  Совет  директо-
ров  нашего интерконцерна.  Крайний справа - хозяин кабинета. У него  
на календаре помечено цифрами десять ноль-ноль и две буквы <Г>  и 
<Б>. Десять часов утра, Гарри Белл.
Гарри Белл - это я.
- Привет, босс!
- Доброе утро, Белл.
Было такое впечатление,  будто хозяин набрал в рот дерьма  и 
улыбается.
- У меня всего три минуты, поэтому перехожу сразу к делу.  Ти-
раж альманаха "Третий глаз" опять съехал до  минимума  рентабельно-
сти.  Белл  -  вы  старый  волк и знаете как охотиться за  сенсацией. 
Если найдете что-то, что спасет альманах, то мы продолжим  наши 
игры,  если нет,  то вывод будет грустным для вас.  Как у Киплинга:  
Акела - волк,  но старый, Акела не может вести  стаю. Отправим с 
почетом на пенсию, у вас будет масса свободного времени, напишете 
главную книгу своей жизни, вы же балуетесь  прозой, не так ли?
Осведомленность хозяина заложена в моем файле.  Теми, кто  ме-
ня заложил.  Осведомителями.  Эти никогда не состарятся  и не  поте-
ряют работы.
- Настоящая проза - это не игра в салочки,  - глубокомысленно за-
метил я.
- Согласен. Но пока Гарри Белл не столп постмодернисткого  сю-
жета и лексики абсурдисткого алогизма, а свободный охотник за  сен-
сацией. Не так ли?
- Да, сэр.
- Желаю удачи,  Акела. Срок - две недели. Как раз за день  до 
сдачи номера. Может быть, последнего.
Я вышел. Правда, успел прижать в темноте междверия секретар-
шу Пегги, но уж если это считать достижением, то в чем тогда  высшая 
цель жизни?
Кстати, о цели.
В компьютерной игре "Поиск клада" красный человечек гоняется 
за белым. Белым, как седина Акелы. Выход где-то есть. Надо  только 
иметь  идею и реализовать программу.  Загоняешь Красного  Босса в 
тупик и выходишь на свободу.  На набранные очки  можешь  погулять, 
но впереди новый Красный Босс, а то и два и программа  посложнее.
А сейчас выход есть. Самый простой.
И я вышел на улицу.
Подождал пока сработает интуиция.  Выбор должен быть алогич-
но-точным. А вот и тот, кто мне нужен.
- Мечтаешь похудеть?  - остановил я толстяка с густейшими  бро-
вями на мясистом лице.
- Что? - его брови, как гусеницы, поползли вверх.
- Быстренько назови два числа. Одно не больше пятидесяти,  дру-
гое не больше пятисот. Ну!
- Сорок восемь и двести тридцать пять, - выпалил он.  Гусеницы 
доползли  до верхней отметки и грозили скрыться в густой  шевелюре. 
- Давай рецепт, доктор.
- Поменьше движения, побольше мучного, приятель.
Толстяк, как хамелеон, поменял помидорный цвет своего лица на 
удушливо-фиолетовый:
- Катись к дьяволу!
- Уже в пути,  - лучезарно  улыбнулся  я,  опасаясь,  что  толстяк 
просто лопнет.
Сорок восемь и двести тридцать пять.  Сорок  восьмой  том  Все-
мирной энциклопедии. Двести тридцать пятая страница. Та-а-
к!УНАНИМИЗМ... УНДИНЫ...  УНДОЛЬСКИЙ...  УНИВЕРМАГ...  
УНИВЕРСАЛ... УНИВЕРСАЛЬНАЯ АРТИЛЛЕРИЯ... УНИВЕРСИ-
ТЕТСКИЕ УСТАВЫ...  УНИПЕРИС... УНИТАРИИ... УНИЯ... УННА... 
Неужели мимо?
Может, УНИПЕРИС? Вроде бы ничего особенного?  Универсаль-
ный  перископ.  Можно выставить окуляры на улицу и разглядывать  
прохожих,  можешь увидеть содержимое комнаты сквозь витраж  или  
запотевшее стекло. Такие перископы давно стоят во всех заповедниках. 
С его помощью заглянешь в глаза тигра так близко, как не  заглядыва-
ет его самка, можешь увидеть отражение Земли в зрачках  кондора,  
можешь объемно,  стереоскопически, в ночи рассмотреть  салон  летя-
щего на десятикилометровой высоте авиалайнера,  Вещь  классная, но 
рядовая. Хотя... Трансфокатор приближает на максимально близкое 
расстояние - это понятно, а вот сквозь, казалось  бы, непроницаемое, 
как это?
О том,  что считать непроницаемым,  например, глаза моего  бос-
са или проницаемым, например, блузку его секретарши Пегги, я  раз-
мышлял пока ехал в метро до станции "Kaluga". Вся нефть идет  на 
экспорт,  газолин дорог,  как память о Сталине,  держу  свой  "Ниссан-
90" на платной стоянке,  сам,  как все, покупаю проездной. Зато с ба-
рахлом нет проблем и "Макдональдсы" на каждом шагу.
В железобетонном суперхаусе,  как в углу супермаркета,  я  оты-
скал нужную флэт, то бишь квартиру.
Дверь после многих звонков  приоткрыла  свое вертикальное  веко 
на  размер,  допускаемый  цепочкой  щеколды.  Я долго объяснялся 
пока дверь нехотя распахнулась.
У нее были желтые волосы,  наглые без ресниц глаза стервы  и 
рот без губ.  Через короткий коридорчик она  провела  меня  в  комнату  
и  обратилась к высокой спинке кресла,  придвинутого к  окну:
- К тебе. И не забудь содрать с него гонорар за интервью.
Дверь за ней захлопнулась с такой силой,  словно  попытались 
вышибить косяк.
Я подошел к креслу и обнаружил в нем человека,  погруженного  
в  такую  глубокую задумчивость,  что он скорее напоминал  предмет 
невоодушевленный, нежели наоборот.
Я помахал рукой перед его немигающими глазами.
- О, извините, - очнулся сидящий и вынул из ушей герметические 
распорки. - Как это вам удалось уговорить Фригиду, чтобы  она впус-
тила вас? Присаживайтесь.
Значит, пучеглазая - Фригида, а оживший манекен - изобретатель 
унипериса Смирнофф.
- Как создавался униперис? - повторил мой вопрос Смирнофф  и 
задумался. - Забавно, что я могу сказать вам правду, но вы ее  не напе-
чатаете.
- У нас свобода слова, сэр, - напомнил я.
- С восемьдесят пятого,  товарищ?..  Хорошо,  я  расскажу  снача-
ла то,  что вы напишете и что вам разрешат опубликовать, а  потом 
посмотрим...
- Посмотрим, - отозвался эхом я.
- Идея  видеть  сквозь непроницаемое сродни самому сокровенно-
му желанию и человека и человечества -  желанию  обладать.  Жизнь 
обретает смысл только, если мы чем-то владеем: должностью  или 
рекордом,  авторучкой или женщиной,  знанием или даже самим  со-
бой,  не замечали?  Я задумался об этом, когда мне было шестнадцать 
и мне понадобилось всего лишь тридцать лет,  чтобы  добиться своего. 
Хуже всего первый успех - он заставляет тебя верить в гораздо боль-
шее,  чем ты есть на  самом  деле.  Да,  мне  пришла  в голову идея как 
уловить слабеющий отраженный свет и я  реализовал ее. Но потом чем 
дальше шел я к цели, тем неразрешимее казались поставленные зада-
чи.  Оптика...  квантовая механика...  математика... химия... - в при-
кладных отраслях каждой из  этих наук пришлось искать свои реше-
ния.
- Моя задачка как раз в том,  чтобы рассказать читателям,  как вы  
этого  достигли.  Наш альманах читают люди,  склонные к  изобрета-
тельству, к инженерным фантазиям. Как вам впервые пришла в голову 
идея унипериса?
- Кто-то сказал,  что всякая человеческая голова  подобна  желуд-
ку - одна переваривает входящую в нее пищу,  другая от нее  засоряет-
ся. В тот момент она у меня варила,  как крутой кипяток  яйца.
Он замолчал, что-то вспоминая.
- Вы видели Фригиду?..  Ах, да, конечно... Интересно, что  многие 
так и ходят под зонтиком,  хотя  дождь  давно  уже  кончился...
Он вылез из кресла,  как из болота,  дошел до секретера в  углу, 
покопался в нем и протянул мне листок,  окруженный желтой  рамкой 
времени. Письмо начиналось изысканно: "ВАШЕ ИЗЯЩЕСТВО!"
- Это ей,  - пояснил Смирнофф.  - Фросе, простите, Фригиде... 
Господи, какая у нее была божественная фигура!
Смирнофф со стоном вкушающего любимый деликатес опустился  
в свое кресло.
- Сейчас уже все бани посносили, правда? - вдруг с неподдельным 
интересом спросил он меня.
- По-моему, да... Одни сауны.
- Во!  А  тогда еще были бани.  После школы мы бежали купаться 
на реку,  а на том берегу стояла баня.  Женская.  И если  переплыть да 
забраться на высокую ветлу,  то можно было разглядеть что-то смутно 
желанное...  Из-за большого  расстояния  все  казалось красивым,  а 
горячее воображение превращало красивое в  прекрасное. И очень 
хотелось быть поближе. Про это вы напишите?
Я представил себе реакцию шефа. Наверняка, скажет что-нибудь 
подобное:  "Вы сели в лужу, сэр, и похожи на йога, усилием  воли втя-
гивающего в себя воду."
Сказал об этом Смирноффу. Тот усмехнулся:
- Ваш шеф похож на человека, у которого никогда не болели  зу-
бы, у таких обязательно плохо пахнет изо рта.
- Вы правы,  шеф тверд,  как цензор советского Главлита,  когда 
дело  касается принципов  морали  и  никогда не пропустит на страни-
цы  альманаха идею, что великое открытие сделано только потому, что  
автор любил  в детстве подглядывать в женской бане.  И все-таки  как 
это было?
- Работа... работа... и снова работа. Тридцать лет на одном из  
почтовых ящиков и теперь не надо переплывать реку и забираться на 
высокую ветлу, чтобы войти взглядом сквозь непроницаемое... Хотя 
оказалось, что непроницаема и непреодолима  совсем другая преграда. 
Я стал известен, попал в энциклопедию. Меня поставили в извест-
ность.  Так и стою среди нее. И ничего мне  неизвестно...
Смирнофф вдруг по-детски,  обезоруживающе улыбнулся, под-
мигнул мне,  поднес  палец  к губам и вернулся к своему креслу.
Развернул его, нажал на что-то в подлокотнике, боковина распах-
нулась, обнажив мини-бар.
- Помните очень давнишний фильм,  там чекист  приходит  в  дом,  
а хозяин неожиданно спрашивает: "Простите, вы русский человек?" 
Чекист осторожно подтверждает и тогда хозяин  радуется:  "Значит, 
водочку пьете!" Нуте-с, по паспорту вы россиянин, а по  крови?
- Питие есть веселие Руси.
- Грамотно,  - одобрил Смирнофф и  добавил,  разливая  по  ста-
канам, - даже сабля, если ее не купать в крови, ржавеет.
Мир потихоньку оживал.
Побежала по жилам кровь,  раскрылись весело глаза и в серой,  
сумеречной комнате,  как сквозь бинты реставратора старых  полотен,  
явились краски. Я обнаружил, что в углу на четвереньках бегемотом 
стоит красный диван,  а гардероб,  удушливо дразнясь, прищемил 
дверкой синий язык галстука.
Вдруг за почерневшим окном жирно ударил гром, капли дождя  
загрохотали  крупным  горохом  по подоконнику,  Смирнов щелкнул  
выключателем и воссиявший свет стал озарением,  что мир не  так  уж 
дурен.
- Мне  нравятся в моей жене две вещи - это подбородок,  -  сказал 
Смирнов и мы расхохотались.  Так было смешно,  словно мы  со 
Смирновым заразились общей болезнью.
А когда по комнате поплыл дым первой затяжки, то представи-
лось,  словно сидим мы с ним на корточках у  костра  и  курим  трубку. 
А жены разрезали труп врага и жарят его печенку.
Раздался кулачный грохот в дверь.
- Фригидище,  -  буркнул  Смирнов.  - Нечего было хлопать  две-
рью так, что замки сработали.
Смирнов дождался пока окончится очередная атака Фро:
- Вы обещали Фригиде заплатить за интервью? Лучше сделайте 
это незамедлительно или скройтесь от нее в больницу,  причем  лучше 
сразу в травмотологическое отделение - все равно она  вас  найдет и 
изуродует.  А тут хоть врачи будут рядом. Все-таки хорошо плачет тот, 
кто смеется последним.
Смирнов посмотрел на меня и понял мой немой вопрос.
- Время превратило Ее Изящество Фро в мегеру.  И ничего я  не 
смог поделать,  не преодолел непроницаемую преграду духовной  
черствости.  Волос в супе, который она ест, поражает ее гораздо  
больше, чем атомный взрыв на другом конце земного шара. Мужчина  
всегда  рассуждает так:  если женщина курит,  наверное,  она не  толь-
ко курит,  но и...  А когда мужчина  пьян,  это  "наверное"  превраща-
ется  в наверняка.  Я думал,  что совершенство по имени  Фро не мо-
жет быть обделено добротой и разумом,  и я был пьян от  любви... Все 
люди - живые. И наделил нас Господь системой, но у  одних она такая 
нервная, что стреляя себе в висок холостым патроном, они умирают от 
разрыва сердца, а других не прошибает даже стон беременной жен-
щины,  раненной в живот. Тогда кто позволил "другим" блевать на мое 
Евангелие?
Потихоньку наступило похмелье.  Все равно,  что перевернуть всю 
игру задом на середку.
- А почему бы вам не издавать календарь  антисемита?  Для  па-
мяти... для "ПА-МЯ-ТИ"...
Смирнов умолк,  молчал и я,  Игорь Колокольников, русский  поэт 
и писатель,  зарабатывающий себе на сэндвич и виски журналистским 
трудом, потому что перестройка в моей стране наконец-то  кончилась и 
рубль стал конвертируемым. А вот мой босс - чистокровный янки и он 
больше не желает вкладывать "зелень" в издание журнала  "Третий  
глаз",  потому что выгоднее СУПЕР-ТИ-ВИ.  Это  раньше,  когда 
болела нога, лечили ногу, а надо было лечить голову.  А молчали  мы 
потому,  что теперь, когда встречаются два  россиянина,  обязательно 
возникает такая пауза, эта минута молчания, словно в память о 
застреленных, зарезанных и повешенных,  в память о крови,  пролитой 
во время Великой гражданской, в память о разорванной на куски и 
проданной Родине. В этом не виноват ни Смирнов,  ставший Смир-
нофф,  ни Фрося, превратившаяся во  Фригиду, ни Игорь Колокольни-
ков, ныне Гарри Белл,  в этом виноваты и Смирнов, и Фрося, и я - все 
вместе.
Третий глаз... Третий глаз...
Третий глаз - это совесть каждого и нации - подбит, закрыт и ни 
черта не видит, хоть дай ему униперис.


1






                                          Ш Р А М
Ствол жилой башни белел в глубине переулка  - оставалось  прой-
ти  только мимо пятиэтажки.  Аверин любил возвращаться домой, то 
мгновение, когда он спиной захлопывал дверь и так стоял, расслаблен-
но оглядывая иконы, полки с книгами, фотопортрет  Хэмингуэя и ксе-
рокопии с рисунков его друга малоизвестного художника Свечникова,  
приколотые булавками к обоям.  Когда-то в  такой момент медленной 
рыбой всплыли в его  сознании  строчки:  "Ты мне дорог,  дом пустой, 
понимающим молчаньем..." Но стихи  эти он так и не дописал - не 
было особого  желанья  размышлять  над тем, чем же ему дорог собст-
венный дом - так не следует задумываться,  чем дорога любимая жен-
щина,  возможно последующее  разочарованье, что вряд ли прибавит 
оптимизма в этой и без того нерадостной жизни.
Сегодня, возвращаясь из гостей,  Аверин вышел из такси в  нача-
ле переулка и не спеша шел к дому,  предвкушая, как сейчас  приятно 
побездельничает - может,  послушает музыку,  полистает  книжку или 
альбом репродукций. У самого подъезда Аверина обогнали  "Жигули" 
последней модели.  Открылась дверца,  и на снег  ловко выпрыгнула 
девушка в фиолетовой от темноты  вечера  дубленке. Сидящий за ру-
лем опустил стекло:
- Может быть все-таки...
- Нет,  нет,  нет,  - высоко и быстро перебила она его и  убежала в 
подъезд.
Краснела кнопка вызванного лифта, ее лица не было видно,  толь-
ко лиловые лаковые  ногти  тонких  пальцев  барабанили  по  смотро-
вому окошку.
"Соседка. Та,  что недавно обменялась", - догадался Аверин  и  
благодушно-безнадежно  хмыкнул  про  себя:  "Соседка -  это..."
В кабине лифта она развернула оранжевый шар своей лисьей  
шапки лицом в его сторону:
- Помогите,  пожалуйста.  Я знаю, вы мой сосед. Мне надо  сейчас 
выгулять собаку,  а я не хочу подходить к окну,  не дай  бог,  он ждет. 
Вы поглядите из своего окошка и, если он уехал,  дайте мне знать, 
хорошо?
Аверин так  и сделал.  "Жигулей" не было.  Тогда он,  не  разде-
ваясь, позвонил в ее дверь. Мохнатый, в пепельную стружку  и  оттого 
как бы безглазый пес кинулся лапами вперед на Аверина.
- Не  сметь,  -  хозяйка  одной рукой держалась за ручку  двери,  
другой пыталась оттащить собаку. - Лапа, кому сказали?
- Просто Лапа хочет гулять. Пошли, собака, я вызову лифт.
На улице Аверин начал разговор с первого попавшегося:
- Сидим  сейчас за столом,  и одна дама,  пахнущая такая  дама, 
всем давала понюхать, то какой-то крем на тыльной стороне ладони, то 
индийские бусы из сандалового дерева, то духи...  так эта дама,  
сказала,  что она а-а-абажает сальные анекдоты,  представляете?
Соседка никак не отреагировала на его слова - она, задумавшись, 
смотрела на руки Аверина. Потом очнулась:
- Меня зовут Маша. Давайте сейчас выпьем по чашке чая?
Аверину стало жарко от стыда за сказанную чепуху про запахи за 
мысль: "Соседка - это..."
- Спасибо, Маша. С удовольствием.
Зеркало величиной во всю  стену  непривычно  увеличивало  мир  
маленькой  прихожей вдвое.  Аверин удивился еще и потому,  что его 
малогабаритное жилье было таким же,  и он рассматривал  квартиру  
соседки с тем же интересом,  с каким смотрят друг на  друга владельцы 
по-разному пошитых,  но  из  одинаковой  ткани  костюмов.  И  в то же 
время Аверину вспомнилась гостиная Лалы,  большая и квадратная,  
со столом, за которым свободно садилось  три десятка человек,  со 
старинными гобеленами на стенах, алебастровым бюстом Лалы на 
черном озере рояля и ее  же портретом  с вечно удивленными глазами. 
Когда Аверин впервые пришел к Лале,  он стеснялся своих не 
чищенных ботинок и пытался  спрятать  их  под  низкое  кресло.  Поз-
же он забылся и почувствовал себя  раскованно, потому что его сло-
вам, его стихам улыбнулись глаза  высокой  синевы...  Два года Аве-
рин видел мир глазами Лалы,  и  она многому научила его,  не уча, 
например, рассматривать незнакомый дом.
- Можно,  я приму вас на кухне? - спросила Маша. - Простите 
лентяйку, но в комнате не прибрано.
Красные обои и красный свернувшийся котом светильник окра-
шивали всеми оттенками теплого белую эмаль кастрюль, плиты и  
вытяжного шкафа над ней,  деревянную скамью с подушечками  для  
сидения, углом составленную из медовых досок. В чашках старинного 
фарфора дымился чай цвета  загорелого тела,  рука Аверина  ощутила   
серую  тяжесть  серебряной  ложки,  инкрустированной  эмалью. Со-
бака под столом время от времени колотила хвостом по  полу. Своего 
Малыша, борзую с выгнутой спиной, Лала к столу не  допускала.
- Что с вами, Георгий?
- Вспомнилось, Маша. Я схожу за вином?
- С удовольствием. Только не водку, ладно?
Аверин принес вспотевшую бутылку сухого - на  столе  уже  
стояли  хрустальные  рюмки.  Штопор со скрипом вошел в пробку,  она 
раскрошилась,  Аверин опять попытался ее вытащить, ввинтив  
штопор  под углом,  горлышко треснуло и осталось торчать кристаль-
но-зеленым пиком скола.
Маша посмотрела на растерянного Аверина,  достала пустую  бу-
тылку с красивой этикеткой, вставила в нее воронку с ваткой.
- Давайте процедим, - сказала она.
Аверин лил,  дожидаясь,  пока опустеет воронка,  а  Маша  стояла  
рядом,  и  молча  следили они за тонким сверлом струи.  Аверин разом 
скулой и шеей чувствовал Машину  близость  и  как  она неслышно 
прижалась щекой к его плечу.
Маша что-то говорила, выбрасывала конус ватки, споласкивала 
воронку,  садилась за стол или вставала за солью - Аверин  смотрел на 
нее смешавшись и отвечал односложно,  но  озарено.
"Сколько раз это было,  - думал он, - это начиналось и сколько  
раз не состоялось?  Ведь есть же то,  самое  первое  мгновение  любви,  
после которого любовь становится реальностью.  Это уже  потом с 
годами,  можно узнать,  отчего захватывает дыхание над  светлой 
бездной чувства, и сразу вообразить себе всю цепь свиданий и посте-
пенного сближения,  пока не  достигнешь  счастья,  когда  каждый 
божий день согреваешь друг друга теплом постоянной взаимности."
Аверину стало  отчаянно  весело,  радостно от пришедшего  не-
ожиданно ожидания любви - он считал,  что никогда уже не испытает  
этого предчувствия так сильно и глубоко,  как сейчас с  Машей,  и ему 
на мгновение вспомнилось  первое,  еще  школьное  озарение:  он си-
дит на низкой скамейке в гимнастическом зале -  в темно-зеленой 
вельветовой курточке,  и на плечо ему  положила  голову  в  белой  
пуховой шапочке девочка из соседнего класса.
Аверин испытал тогда радугу ощущений: недоумение от ее пер-
вого  робкого касания, гордость и снисхождение от ощущаемой на 
плече  доверчивой тяжести,  растерянность от ее настойчивых  движе-
ний  головой  и  ярость от ее давящегося смеха и невозможности сте-
реть пух,  намертво влипший в рубчики  вельвета.  Ныне  Аверин  
снисходительно  усмехнулся  своему воспоминанию,  но тут же со  
вздохом подумал:  "Неужели я стал настолько бессердечным,  что  
меня уже ничто не взволнует также сильно,  как тогда, в холодном 
свете высоких окон,  где сердце билось гулко, словно удары  баскет-
больного мяча..."
- Георгий! Отвечайте же, не томите.
Аверин ощутил оскомину от заданного Машей вопроса - надо  
сказать кем работаешь. "Еще не поздно, - подумал Аверин, - еще  
можно изобрести себе биографию, общественное лицо и престижную  
профессию." Аверин знал такого человека,  который  врал  столь  са-
мозабвенно  и убедительно в деталях,  что оторопь охватывала  от 
неожиданного разворота событий, от сиятельных проблем - куда идти?  
- поступил сразу в две аспирантуры: механико-математического МГУ и 
архитектурного...  И лишь потом простым сопоставлением правил 
экзаменов и приема Аверин с ужасом понял: это  ложь!  И странность 
высокоодаренного человека превратилась для  Аверина в гримасу 
психопата.
- Я работаю в институте патентной экспертизы.
- Интересно?
- Не очень.  Но своеобразно.  Описание устройства по вытаскива-
нию пробковых пробок из бутылок ноль восемь без повреждения гор-
лышка перед разливом по  хрустальным  рюмкам  требует  уникально-
го  словосочетания  в пределах разработанной формулировки с целью 
исключения совпадения смысловых полей,  то  бишь  двусмысленно-
сти.
- Лихо.  А разве нельзя сказать проще?  Ведь двусмысленность 
всегда видна.
- Это когда мужчина говорит двусмысленность  женщине,  а  вот  
когда женщина красива,  как вы,  то говорить можно только  одно-
смысленность.
- А вы нахал, - рассмеялась Маша.
"Крутите диалог,  крутите,  товарищ Шекспир," - радостно  при-
казал себе Аверин, а сам поймал себя на том, что залюбовался, поза-
быв обо всем, Машиной улыбкой и молчит.
- Иногда все зависит от мелочи, Маша. Казнить нельзя помило-
вать. Куда бы вы поставили здесь запятую, ваше величество?
- Только после нельзя. Казнить нельзя, помиловать.
- Вот видите, знак препинания поставлен правильно, и голова це-
ла, хотя переживанием совсем бела.
- Георгий,  а почему вы все время говорите какой-то рифмованной 
прозой?
- Я пишу стихи, Маша.
- Печатаетесь?
- Нет. Моим стихам еще далеко до совершенства.
- Кого из поэтов любите?
- Пушкина. Мы с ним земляки - я родился в Царском Селе.
- Правда?
- "Унылая  пора,  очей  очарованье..."  Почему-то  осень  вспом-
нилась, а ведь весна скоро, чувствуете, Маша?
Маша задумчиво ответила "да" и посмотрела на Аверина. Ее  
взгляд  был  похож  на отсвет современного стеклянного здания:  вроде 
бы проглядывается и то,  что внутри,  и плывут по фасаду  отраженные  
облака.  Она  крутила  длинные темно-медные волосы  вокруг носа - 
получался не нос,  а белый,  ничейный,  безликий  пупырышек.
- Соблаговолите выпить?
Маша утвердительно  мотнула  головой,  волосы отлетели в  сто-
рону - нос оказался на месте.  Они  чокнулись.  Хрустальный  перезвон 
рассыпал тишину звуковыми бликами.
- Говорите, Георгий, стихи свои читайте, не молчите же...
Холодок озноба стянул у Аверина к затылку кожу лба, дернулась 
левая щека, и губы вздуло твердым. Закололо в горле, но  затем стихло 
толчками,  будто с каждым толчком тупые иглы боли  укорачивались. 
Мазутным пятном всплыл в памяти позор за столом  у  Лалы,  когда  
Аверина попросили почитать свои стихи,  а он,  смутившись,  вдруг 
уверовал в их никчемность и праздность, надуманность и несо-
вершенство,  не понимая тогда, что поэзия может звучать музыкаль-
ным инструментом  в  устах  исполнителя  и  совсем  иначе - один на 
один с внимательными глазами читателя,  Как жалко,  что тогда он не 
вспомнил свой царскосельский цикл.

          По прихоти погоды страной
          притих пейзаж в дали туманной -
          старинный парк в весенней раме:
          скамей дворцовых серый камень
          прозрачно обнажал рисунок жил,
          чугун решеток черной тушью
          свой ритм изысканно чертил
          и веяло уснувшей глушью,
          как от заброшенных могил.
          Еще не чищены аллеи,
          не зелен неухоженный газон,
          в пустых фонтанах
          прошлогодней прелью
          забито дно,
          и вроде не резон
          ответа на вопрос искать:
          в чем здесь явилась благодать
          и от чего душа светлеет,
          когда идешь
          сквозь царскосельские аллеи?

Аверин сделал  паузу  - она сама сюда просилась,  словно  вздох 
перед признаньем.

          Нет, здесь иное измеренье!
          Нет, здесь иная красота -
          здесь мир, построенный на вере
          в свободу точного пера,
          в изящество прозрачной кисти,
          в уверенность скульптурного резца,
          где каждый камень,
          каждый листик
          ажурно вписан под венец дворца.
          Туман...
          На ровной глади пруда
          отражено молчанье ветерка.
          И ясно скрытое - откуда
          берет начало та река,
          тот гений,
          тот источник чуда,
          что воплощен кристально просто
          в стихах курчавого подростка
          перед лицеем Царского Села.

Тогда, за столом у Лалы,  все так и поняли:  раз молчит,  то поэзии 
здесь нет и не будет,  Аверин симпатичный,  интеллигентный, пишет 
что-то, а кто здесь не пишет, но все это непрофессионально, вот, не 
может даже случаем воспользоваться, чтобы заявить о себе  во  весь  
голос,  раз  уж  все  готовы  его  послушать... Сожаление мелькнуло в 
глазах Лалы.

          Во мне проснулась та же сила:
          на мир смотрю, дыханье затая.
          Я уезжал.
          Но не простился.
          Здесь город Пушкин.
          Родина моя.

Все. Пропало стеклянное отчуждение в глазах у Маши -  ясный и 
ждущий ответа взгляд.
Глаза в глаза.
"Утону", - гибло подумал Аверин.
- Я не люблю стихи, - медленно сказала Маша. - Они всегда чего-
то просят.  Ласки,  соучастия,  утешения, а ваши... Вы  курите?   Так 
закурите мне...
Ритуал передачи:  через сухие губы Аверина всполох спички,  бе-
лая  палочка сигареты в лиловые ногти и поцелуй Машиной  затяжки, 
влажно напоившей пестрый фильтр сигареты, возврат уже  с  чешуй-
ками  пепла на конце и тонкое ощущение помады на губах  Аверина.  
Ему стало легко и бездумно,  будто эта сигарета явилась  тайной,  в  
которую посвящены двое.  Аверин налили вина,  постучал диском 
своей о пузатость Машиной рюмки:
- Теперь вы знаете мои мысли.
- Ваши мысли? Незнакомого мужчины?
- Неужели мы настолько сложны, что непознаваемы?
- Пожалуй,  вы правы.  Нетрудно и угадать.  Надо  только  немно-
го исходной информации.  Значит,  вы инженер по образованию?
Легко говорилось  Аверину с Машей - так доверчиво бывает  в 
купе ночного поезда или когда завороженно веришь, что внимательные 
глаза собеседника - это твое настроение,  твой перелив  ощущения,  
твой оттенок мысли.  Каждый раз попадался Аверин  с  этой своей 
доверчивостью, и последний - когда?..
- Никому не рассказывал,  Маша,  вам говорю,  почему?  -  Аве-
рин соврал, но не совсем, он также рассказывал о себе когда-то Лале,  
только Маше по-иному, искренне, как равный равному,  а Лале с вы-
бором, не все.
- Я умею слушать, - ответила Маша.
- Научите.
- Научить?  Это легко. Если возникает пауза в разговоре,  надо  
повторить последнюю фразу или даже слово вашего собеседника с 
вопросительной интонацией,  и  его или ее монолог польется без за-
держек дальше. Понятно?
- И при этом вовсе необязательно сопереживать?
- Конечно.  У меня есть подруга, для нее свет в окошке -  ее муж, 
оформитель книг. Так она не отрывается от мыслей о нем  ни на се-
кунду.  Недавно я ей рассказываю про своего знакомого,  простыл,  
заболел, грипп, осложнения, а она кивает головой так  участливо,  
будто  мой знакомый ей кем-то приходится,  и в результате говорит,  
да, да, моего Васю надо беречь, сейчас эпидемия...
- Счастливый Вася.
- Счастливый? Вы так полагаете?
- Да я все бы отдал за человеческое участие...
- Одиноко же вам живется.
Есть щека и рука. Если просто сказать эти два слова, получится 
пощечина,  а у Маши - жест:  легкой ладонью,  почти не  касаясь,  
дыханием ласки огладила она лицо Аверина,  как  родное...  Лала все-
гда прижималась своей щекой к его руке и смотрела преданно снизу - 
что было делать тогда Аверину с этой дарованной безраздельной вла-
стью? И поэтому сейчас ласку Маши он  испытал,  как подарок, как 
БЛАГО ДАРЮ глубоко и, как ему показалось, истинно.
          Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю
          Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.
          И смерть моя, и жизнь со смертью наравне,
          Смысл и бессмыслица содержатся во мне.
          Какое же принять мне следует решенье?
          Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье.
          Освободив мой ум от суетной тщеты,
          Возьми меня всего и мне предайся ты!
                           (Из старонемецкой поэзии. Пер. Л.Гинзбурга)

Так говоря, Маша потянула Аверина за руку, подняла его с  лавки 
и через красную теплоту кухни и нежную желтизну прихожей  плавно-
карнавально провела в синюю тишину комнаты, где усадила  в мыши-
ный бархат кресла, сложенного из огромных подушек. Строки оста-
лись звучать по пути их шествия так,  что если вернуться, они снова 
оживут, каждая на том месте, где произнесена.
- Я же предупреждала, что не прибрано, - Маша забралась с  но-
гами на диван, сложенный, как и кресло, из таких же огромных  по-
душек,  на которых выглядывало розовое поле простыни в узоре  мел-
ких цветочков и поверх одеяла  раскинулась  крупная  клетка  пледа.
Аверин сказал самое глупое из того,  что первым пришло в  голо-
ву:
- Где же ваша нелюбовь к стихам?
Наверное, ему  вообще  не  надо было говорить что-либо - столько 
мгновенной неприязни проявилось в Машиных словах:
- А что вы знаете про любовь и нелюбовь, Георгий? Или вы  все-
гда ловите женщину на слове?  Тогда понятно, почему вам так  не везет 
с нами...
Обида! За что?  Аверин никогда никого не желал  обидеть.  Если и 
случалось такое с ним, то как оплошность, неверно понятая ситуация,  
незнание  каких-то фактов.  Причем позже Авери   долгое  время  
мучился  неожиданными,  вгоняющими  в удушливую  краску стыда 
воспоминаниями о случайной,  но содеянной несправедливости.  И  уж 
совсем терялся,  когда обида наносилась ему  открыто и расчетливо 
теми губами, которыми он только что любовался,  тем человеком, от 
которого он был менее всего защищен.
В этом Маша не отличалась от Лалы.
Но сейчас разломались запоры, опрокинулись стены, столько 
спелой горечи было в словах Аверина. Неужели все одинаковы,  неу-
жели  обязательно утверждать свое "я" только унижением другого?  
Безнадежно...  и вот уже черными  подглазьями  закачала  тоска голо-
вой в душе у Аверина, незалитый пожар недавней обиды  вновь запо-
лыхал пощечинами и  отчаянье  опять  принялось  тихо  заглядывать в 
пропасть смертельного одиночества.  Лишь недавно  Аверин очнулся 
от дурмана Лалы: как он верил тогда самой великой  иллюзии - мира-
жу полного человеческого единства!  Сколько  же им надо было с 
Лалой сказать друг другу на восходе  любви и  какая  была  молчали-
вая опаленность чувств в зените и какой же  была изнуряющей по-
требность в ласке на  закате  их  отношений. Страшнее всего разбитый 
хрусталь уважения,  кровавые осколки,  просто откровенная жесто-
кость:  "Ты мне  неинтересен",  взгляд  мерклых,  от равнодушия не-
синих глаз и удовлетворенная усмешка  - улыбка самой себе,  пра-
вильности своего,  даже несказанного,  но ясного, как осенняя вода, 
решения: зачем ты мне?..
 Аверин захлебнулся на полузвуке, и встала тишина - так в  дол-
гую  непогоду  вдруг  слышишь  дождь - так в глухомани леса  просы-
пается дыхание - так плавно спит под водой трава.
- Уйди,  собака, - приказала Маша псу. - Совсем уйди. На  место.
Маша встала  на  диване во весь рост и разделась.  Нет в  языке 
такого слова,  не для названия - для иного то пространство нежной 
кожи, что охватив округло бедра через две небольшие  ложбины поло-
го вздымается к впадине пупка и легко нависает над  кошмой тре-
угольника.  Плохо это звать животом.  И по-солдатски  звучит "грудь",  
разве позволительно перси окрикнуть командой:  "Ле-е-вая грудь, впе-
ред!"
Машин живот разрубленно рассекал шрам.
- Ты понимаешь,  Георгий, Лапа не может видеть, как люди зани-
маются любовью. Тогда она забивается под стол и тяжело дышит.  А 
Лапу жалко. Ведь у нее, как и у меня, детей никогда не  будет.  Ей 
нужен свой, единственный, она же редкой породы, таких осталось-то 
единицы, только в Швеции, да в Англии. Звонили  мне из собачьего 
клуба,  во оказался подарочек... Суперсука...  А может,  свести ее про-
сто к соседскому кобелю? Он к ней давно  принюхивается.
Маша усмехнулась.
- Вот так и меня  в свое время подложили.  И  ведь  кто?  Предки 
мои, не поверишь. Надо Машеньке на работу устраиваться,  уж вы,  
Александр Петрович,  возьмите ее к себе  курьером  ли,  секретаршей.  
Взял.  И в институт устроил,  Шурик,  долго терпел-кряхтел, а весной 
отметили мы с ним поступление к альмаматери...  С тех пор и весна 
мне не в радость...  Господи, какая  чушь! Зачем бабе высшее образо-
вание, должность, оклад, если ей  и так от мужиков отбоя нет? Правда, 
крепко вы из меня вышибали  иллюзии-то.  Хоть в стихи рядитесь,  
хоть в работу, хоть в туризм-альпинизм - все одно у вас на уме,  все вы 
сволочи.  Все.  Без исключения.  Я-то теперь знаю,  чего хочу от жиз-
ни.  И где  вас погладить да поцеловать, чтобы вы закричали от прон-
зающего  наслаждения,  а потом вей из вас, родимых, ручных, свое 
благополучие.  А  уж  я сама себе выберу,  коль захочется,  тебя за  
пальцы твои длинные да за стихи,  что почти не просят...  Хотя  чего на 
вас пенять, коли у самой душа крива?
Машины глаза за стеклом равнодушия,  гладкий, нешершавый  
голос, не теплый, а зеркальный, через бесплотность пустоты завора-
живающе сливающийся,  голубая пыль вен на руках и полусколупну-
тая лиловина лака на безымянном пальце.
Аверин встал.
"Положить бы ей руки на плечи,  взять в ладони ее лицо и  цело-
вать,  целовать...  а потом рассмешить до беззаботности, а  когда   
нахохочется,   рассказать  колыбельную-сказку,  только  что-то в этом 
всем  -  от  поганенькой  той  мысли: "Соседка  -  это..." - подумал 
Аверин и Машиным жестом,  ладонью,  почти не  касаясь, огладил ее 
лицо, как родное.
- Пусть ночь тебе будет спокойной,  Маша. К утру обещали  тепло 
с солнышком, и так и будет.
...Щелкнул замок  за спиной у Аверина.  Он дальше не пошел,  а 
так и стоял,  прислонившись спиной к двери.  В комнате  резко и,  как 
показалось Аверину, требовательно зазвонил телефон. Аверин поднял 
трубку.
- Здравствуй, это я, - сказала Лала.



1







                       ПОТЕРПИ ДО ЗАВТРА

                                      Ни солнце, ни смерть нельзя
                                                               рассматривать в упор.
                                             Франсуа де Ларошфуко

...Низкое красное солнце,  оплавляясь,  уходило  за горизонт,  и в 
море тонул человек.  Закат бледнел и был равнодушно прекрасен. 
Волны лениво зализывали белый след  корабля.  Вокруг было пусто...

Дмитрий, не открывая глаз,  пошарил рукой за головой, нащупал  
штырек  выключателя и надавил на него. Свет не зажегся -  слишком 
тугой была пружина. Дмитрий сделал усилие и от бело-желтой лам-
почки,  стершей  картинку  с тонущим в море,  проснулся  окончатель-
но.
В ванной,  бреясь,  он невольно рассматривал свое лицо  в  зерка-
ле: спутанные русые,  начинающие редеть,  волосы,  голубые  глаза, 
круглое лицо, ровный легкий загар.
На кухне,  набирая силу паровозного гудка, засвистел чайник. 
Дмитрий выключил газ,  снял черный круглый свисток с носика, залил  
кипятком пакетик чая в большой цветастой чашке с золотистым, кал-
лиграфически  исполненным  посвящением:   "Дмитрию  Павловичу 
Перову  в день тридцатилетия от коллектива работников  магазина No 
17."
Из транзисторного радиоприемника, висевшего на стене, лилась 
детская песенка "У меня сестренки нет..."

...Незаметно наступала ночь. Черное стало глубоким, а белое 
осветилось изнутри.  Словно разрезали арбуз - так в воздухе запахло 
ночной прохладой.  Ласковые руки мамы подоткнули одеяло со всех 
сторон и легко коснулись щеки, благославляя сон...

Ни в школе,  ни в институте он никогда не был первым,  не  был и 
последним. Толстощекий бутуз, русоволосый мальчик, пухло-губый 
подросток - он переходил из детства в отрочество,  из отрочества в 
юность также незаметно, как из класса в класс, оставаясь для  окру-
жающих Димулей,  Митей,  Димой,  Дмитрием и даже  Дмитрий Па-
лычем, но не более того. Пожалуй, никто достоверно не  знал, какова 
же истинная сущность этого человека,  внешне напоминающего добро-
душного тюленя. Да и кого это интересовало?

...Баю-баюшки, баю,  не ложись-ка на краю...  Мамин голос  обе-
регал, охранял Димулю от страшного, таинственного "края", от  
падения...

"Что мне больше всего запомнилось в школьные годы?" К теме 
такого сочинения,  заданного на дом,  десятиклассники отнеслись рав-
нодушно-скептически.  Никто не собирался говорить правду. Все знали 
требуемое: написать, главное,  без грамматических  ошибок, что боль-
ше всего мне за школьные годы  запомнились день  вступления в пио-
неры и день вступления в комсомол,  сбор металлолома и макулатуры 
в таких количествах,  которые вывели  класс  на первое  место,  уча-
стие  в школьной олимпиаде и уроки труда.
Обязательно следовало упомянуть уроки немецкого языка, препо-
давательница которого была руководительницей класса.
Дима так и сделал - он всегда поступал, как все. Проверяя  ошиб-
ки, перечитывая свое сочинение,  написанное короткими стандартны-
ми фразами, как из учебника грамматики начальных классов,  он, мо-
жет быть, впервые задумался - а на самом деле, что же замечательного 
случилось с ним за десять лет  -  больше  половины  его жизни?
Ответ он нашел не сразу. Для этого ему было нужно мужество 
сознаться самому себе,  что он сторонился своих сверстников,  никогда 
не играл с ними в салочки,  "чижика", "двенадцать палочек" и  другие  
подвижные игры,  не лазал по деревьям и крышам,  неохотно ходил на 
уроки физкультуры. "Перышко", "пушок" дразнили грузного увальня 
Перова одноклассники. Дима обижался  -  чем  же он виноват,  что 
родился таким? - но в силу своего незлобливого характера огорчался 
ненадолго, тем более, что был все-таки  в его школьные годы случай,  
когда он  доказал  всем  остальным  свою весомость в прямом и пере-
носном смысле.
Произошло это в те,  казалось бы, совсем недалекие времена, ко-
гда Димка учился в третьем классе. Жил он с матерью в одном из 
блочных пятиэтажных корпусов, похожих на модернизированные ба-
раки,   близ   одной   из  конечных  станций  Московского  метрополи-
тена. Строились такие дома  как  временный  вариант  -  всего на де-
сять лет,  - с таким расчетом,  чтобы позже возвести  типовые башни. 
И действительно, двенадцати- и четырнадцатиэтажные коробки вскоре 
поднялись белыми колоннами, а пятиэтажки так  и остались в их тени.  
Несмотря на родительские запреты,  мальчишки Димкиного двора все 
свое свободное время проводили на новостройках.
В тот день Димка возился с малышами в песочнице, когда из-за 
угла дома вылетел запыхавшийся Колька Грибанов:
- Пушок!  - заорал Колька, увидев Перова, - Иди сюда скорей!
Димка удивился, но в развалочку двинулся навстречу.
- Да шевелись же ты,  кулёма! - нетерпеливо замахал рукой  Коль-
ка и  добавил  зловещим  шепотом:  - Лешка Крутов в колодец  упал.
- В какой колодец? - испугался Димка.
- В какой,  в какой - в обыкновенный,  сам увидишь, - отмахнулся 
Колька на бегу.
Колодец, бетонное кольцо которого выступало  над  землей,  был 
глубиной метра три. На дне его на портфеле сидел Лешка. Как  оказа-
лось, он вовсе не падал в колодец, а просто спрыгнул в него, повиснув 
сначала на руках, чтобы достать уроненный портфель.
Лешка рассчитывал, что сумеет выбраться обратно, упираясь ру-
ками и ногами в стенки, да силенок для этого ему явно не хватало.
Колька свесился в колодец.
- Леха! - позвал он. - Пушка привел, больше никого не было.
- Подумаешь, Пушок, - глухо отозвался Лешка. - Без веревки ни-
чего не получится, я уже думал.
- Ага,  подожди, я сейчас, - Колька вскочил и помчался за  верев-
кой.
Ждать пришлось  недолго,  он  вернулся  со связкой тонкой  бель-
евой веревки в руках. Размотав ее, бросил конец Лешке.
Сперва вытащили портфель,  а вот Лешке выбраться никак не  
удавалось. Тонкая веревка отчаянно резала руки,  и Лешка бросал  ее, 
от чего Колька и Димка каждый раз еле удерживались на ногах.
После очередной неудачной попытки Димка,  отдуваясь, заглянул 
в колодец.
- Леха, - хрипло сказал он, - ты лучше обвяжись.
- А дальше что? - недоверчиво спросил Леха.
- Увидишь.
Лешка пропустил конец веревки под мышками и завязал узел.
Другой конец Димка размотал и перебросил через торчащую из 
стены балку.
- Готово!  - крикнул Димка и,  подпрыгнув, вцепился в веревку. 
Когда он поджал ноги, его неудержимо потянуло вниз.
- Давай!  - азартно бросился помогать Колька. 
Вдвоем дело  пошло веселее, и вскоре Лешкина голова показалась 
над краем колодца.
Видно, подъем дался Лешке нелегко - он долго, тяжело дыша, си-
дел на земле.  Потом зубами развязал узел,  скинул веревку,  поднял 
лохматую голову и вдруг весело оскалился:
- Ну, и здоров же ты Пушок!
В Лешкином тоне звучало добродушное восхищение.  Все трое  
расхохотались, а Колька стал торопливо, взахлеб рассказывать:
- Я тяну-тяну и никак, а Митяй ка-а-ак дернет...
Так Перов стал не только "Перышком",  "Пушком",  но и солид-
ным "Митяем", так Дима испытал самое прекрасное мгновение за  свои 
школьные годы - он был горд и счастлив.

...Солнышко в детстве,  конечно же,  живое, оно - теплое, от 
него щекотно,  жарко под щекой, а глаза никак не открыть, на них 
наступает пуховыми лапами странный зверь,  и сон продолжает 
сниться вместе с солнцем...

Одно из окон было открыто настежь и из него тянуло свежим  хо-
лодком, но майское солнце уже грело белые, потерявшие за зиму  загар 
руки,  высвечивало  серую  пудру  пыли  на черных столах,  сверкало 
на никеле чертежных инструментов и,  отражаясь от листов ватмана,  
заливало молочным воском молодые лица. Настроение  у всех было 
отменное:  до защиты дипломов - считанные дни,  основное было по-
зади,  оставались мелкие доделки, защита, распределение и предстояло 
прощание с институтом,  с  годами  студенчества.
Дима Перов стоял за чертежной  доской  рядом  с  открытым  ок-
ном, а  за  соседним  столом томилась от безделья Галка Струтинская. 
Она то изгибалась,  стоя на одной ноге, то ложилась на  стол, то  с  
серьезным видом пыталась что-то стереть в Димкиных  чертежах, 
прыскала со смеху и постепенно будто пьянела от солнца и весеннего 
воздуха.  Дима добродушно улыбался, потом хмурил  белесые брови и 
грозно косился на Галку,  а она, смеясь, отскакивала в сторону.
Вскоре игра эта ей надоела,  она затихла, раздумывая, что бы  вы-
творить  еще,  и тут взгляд ее упал на подвешенный в окне  горшок с 
пыльной чахлой геранью.  Галка выпорхнула из аудитории  и верну-
лась с бутылкой из-под молока,  полной воды.  Приставила  стул к 
окну, влезла на него и стала поливать герань.
Игра продолжалась,  но мизансцена была иной:  если раньше  
Дима высился над Галкой,  то теперь она царила на своем пьедестале. 
Пытаясь  заглянуть в горшок,  она поставила ногу на подоконник, взя-
лась за шпингалет, солнце светило сквозь колокол широкой, легкой  
юбки,  ветерок  раздувал  ее,  и  Дима  невольно  залюбовался Галкой. 
Она почувствовала это, она знала это и, повернувшись в  его  сторону,  
сделала вид,  что хочет облить его  чертежи. Дима обошел вокруг дос-
ки,  глядя снизу вверх, и неожиданно схватил ее за лодыжку,  не давая 
спрыгнуть с подоконника.
Она завизжала,  уцепилась ему за шею и давай лить воду  ему  за  
шиворот, а он стащил ее со стула,  прижал к себе и, спасая чертежи, 
развернулся спиной к окну.  Галка беспорядочно махала бутылкой, 
вода сверкала гейзером в проеме, пока кто-то из студентов не крикнул:
- Дураки! Там же люди...
Галка и Димка замерли, еще прижимаясь друг к другу, потом  
развернулась к  окну  и осторожно выглянули на улицу.  С высоты  
четырех этажей были незаметны упавшие брызги,  прохожие торопи-
лись по  своим делам и стояла разморенная долгим ожиданием очередь 
на автобус.
К окну подошел Гришка Лагутин,  внимательно изучил обстанов-
ку и выдал идею:
- Надо  закрыть  окно  и встать на подоконник,  все равно  снизу 
никто из-за отражения в стекле ничего не увидит,  и поливай себе на 
здоровье из форточки.
Игра продолжалась,  но теперь она приняла массовый характер. 
По очереди кто-то влезал на подоконник, вставал вплотную к  окну и 
смотрел вниз, как великан,  у ног которого копошатся муравьи-
человечки, и  Дима  Перов также испытал ощущение безнаказанного 
всевластного человека-невидимки.  Забава была невинной,  по-детски 
глупой  и казалась совсем безобидной.  Стоявшие внизу  поначалу 
недоумевали,  откуда среди ясного неба  летят  брызги,  потом осозна-
ли, что, скорее всего, какой-нибудь мальчишка  развлекается, только 
поди поймай этого хулигана, да и что  с того,  что поймаешь,  тем 
более, что автобус вот-вот подойдет. Один из  стоящих запрокинул 
голову и долго-долго ждал, когда же этот негодяй высунется из окна,  
чтобы хотя бы пригрозить ему пальцем,  не подозревая,  что Гришка 
Лагутин также терпеливо ждет,  когда  тот опустит голову, чтобы тут 
же выдать порцию воды.
- Шея у тебя просто железная,  из нержавеющей  стали,  но  ниче-
го, посмотрим кто кого, - злорадствовал Гришка.
Соревнование "железной шеи" и Гришки могло затянуться надол-
го, но  тут  подошел  автобус,  очередь сбилась в кучу у его  дверей, и 
Гришка методически,  как мортира,  залпами  опустошил  бутылку под 
ликующие крики товарищей.
На противоположной  стороне  улицы,  откуда  отражение  в  
стеклах не мешало разглядеть прилипших к окнам студентам, стоял  
милиционер. Он покачал головой и стал переходить улицу, направля-
ясь к входу в институт.
Игра закончилась. Ликование мгновенно стихло.
- О,  мама миа, - воскликнул Гришка, легко слетел с подоконника 
и принялся быстро собирать вещи.
- Допрыгались,  - спокойно, но громко сказал Николай Грачев. 
Только он да еще пара тихонь-отличниц не принимали участия  в 
Гришкиной затее.  - Сейчас явится милиция,  всех перепишут, и  все 
это учтут при распределении.
- Ой,  мне же отец голову оторвет, он из-за моего распределения 
так унижался, - неожиданно завизжала Галка Струтинская.
Буквально только  что  Дима восхищался Галкой,  сейчас же  
страх и ярость сделали ее лицо безобразным:  расширились напряжен-
но-бессмысленные глаза,  багровыми пятнами пополз по шее румянец, 
лоб залоснился от проступившего пота.
- Это ты,  это ты все виноват, тюфяк, схватил меня за ногу, - зло 
накинулась она на Перова.
- Кончай  базарить,  ноги  делать надо,  - Гришка Лагутин  схва-
тил свои чертежи и учебники и выбежал из аудитории.
Бежать! Куда?! А куда бегут нашкодившие школьники?
Перов протрусил,  приотстав,  по длинному коридору за осталь-
ными, постоял,  отдуваясь,  у  окна в кафельном,  санитарно  пахнущем 
среди возбужденных вспотевших  людей  и  вдруг  ощутил  стыд, даже 
не столько за себя одного, сколько за своих однокашников, за 
коллективную трусость.
И Дима вернулся в аудиторию на свое место.
Милиционер,  действительно, явился, молча переписал фамилии 
всех присутствующих и ушел,  как в воду канул,  и больше об  этом 
случае никто не поминал.
Галка Струтинская пыталась несколько раз заигрывать с Димой, 
но натыкалась на его холодное молчание,  а  когда  узнала,  что Перова 
распределили в Коровино на подмосковный завод торговых автоматов, 
и совсем потеряла к нему интерес.

...Голым пяткам приятно от разогретого солнцем  паркета и 
щекотно от морщинок дерева.
- Дима-а-а!.. Обуйся, а то опять простудишься...
Ласковый голос мамы разворачивает шлепки босых ног 
обратно, к кровати,  надо сесть и надеть куда-то спрятавшиеся 
тапки, но голова тянется к подушке,  и тело опять расслаблено 
погружается в сон, который Дима так и не успел досмотреть...

- В деревне-то все дома разные.  Один побогаче да основательнее, 
другой и вовсе худой...  И еще важно, кто как свой забор содержит, как 
миру свой лик выказывает, чем глаз свой тешит  - рябиной ли,  
березой, а может, просто лопухами... Звание-то у  вас чисто деревен-
ское,  Коровино, а все же городом числитесь. С  деревни и спрос со-
всем другой, а ваш город словно тупыми ножницами стрижен.  Домов 
много,  а разных нет, есть вроде новые, но  по виду уже старые,  будто 
ношеные. Если в квартиру зайдешь, то  тут ничего не скажешь - кра-
сиво люди живут, ковры и на полах, и  на стенах,  телевизор  под бе-
лым вязаньем,  правда,  фотографий  сродсвенников нету,  а вот за 
дверью... Краска облупилась, лампочки побиты, стенки исцарапаны, 
одно слово - неметено, провинция... А ведь что такое дом?  В доме 
жизнь твоя  проистекает  и  кончается, в дом несешь хлеб свой зарабо-
танный,  в доме хозяйка  твоя хозяйничает, в доме детки малые растут, 
на тятьку равняются - раз тятька в подъезде плюется,  значит, и им 
можно... А за  порогом дом твой не кончается - там отечество наше...
Старик давно  уже присел на скамейку около заводского общежи-
тия, помолчал из вежливости некоторое время  и  завел  свой  разговор, 
словно они с Дмитрием - давние знакомые. Сам он приехал с Севера, с 
Онежского озера, где жить ему после смерти жены  стало совсем  
невмоготу  - одному,  в большой,  рассчитанной на  многодетную 
семью пятистенке.  Дом был сложен еще дедом и отцом  старика и, 
несмотря на то, что от времени, солнца и дождей стал  жемчужно-
серым, оставался крепким и  основательным.  В  деревне  насчитыва-
лось девять дворов,  но никто в них не жил,  разве что  на короткое 
время летнего отпуска  селились  заезжие  городские  туристы. Старику  
было до боли жалко покидать свой дом,  просто  бросить его и все тут,  
но что делать,  приехал к своей  дочке,  которая с  мужем  забралась в 
этот подмосковный городок,  и вот  старик незлобно разбирал 
коровинское  житье,  понимая  молчание  Дмитрия, как согласие с его 
словами.
Дмитрий молчал.
Молчал потому, что возразить по сути было нечего, потому,  что 
поведанная невеселая история совпадала с подавленным  настроением 
Дмитрия,  который  сам тосковал по дому,  и еще потому,  что для него,  
как и для старика, здешняя жизнь была чужой, неласковой.
Второй год работал Дмитрий на Коровинском заводе торговых  
автоматов. Похоже,  что-то кто-то видел за рубежом, как под мело-
дичный звон монет выскакивают из автоматов сигареты, зажигалки, 
бутылочки с водой, банки с пивом, газеты - отчего же не перенять 
хорошее? Переняли, но на свой  лад - сконструировали автомат, из 
которого можно за полтинник получить порцию подсолнечного масла 
в собственную посуду. Забыли, правда, что такой автомат надо кому-то 
ежедневно заправлять и потери масла при этом  неизбежны, не учли,  
что иной неловкий покупатель  может  и  не  справиться с золотистой 
тягучей струей, а разлитое масло - кормушка для мух,  не пре-
дусмотрели,  что посуда у покупателя чаще  всего нестерильна,  и 
многое другое было неразумно,  но  зато в  полном соответствии с 
нашим укладом...  и завод по производству  таких автоматов украсил 
коровинский индустриальный пейзаж.
Дмитрий Перов   работал  сменным  мастером  на  сборочном  
участке. Над воротами цеха вмсел плакат:  "Коровинцы! Дадим отлич-
ную продукцию!" Призыв явно звал  коровинцев  в  никуда:  их  про-
дукция изначально резко отличалась от мировой. Рваный от частых 
перебоев с комплектующими ритм сборочного  конвейера,  замедлен-
ный в  первых  числах каждого квартала и заметно ускоряющийся к 
концу его, определял и ритм жизни Перова.
По вечерам он возвращался в комнату заводского общежития,  
которую ему выделили как молодому специалисту, а по пятницам он  
уезжал в  Москву,  к матери.  Слушая старика с Онежского озера,  
Дмитрий почувствовал,  как ему обрыдли стены общежития, как на-
доела заводская  столовая  с ее однообразным меню:  рассольник,  
котлеты с перловкой,  компот,  сильно ощутил, как ему одиноко и  
неуютно.
- А я-то вас ищу,  Дмитрий Палыч,  здравствуйте, - к скамейке 
подошел Вениамин Клюев,  бригадир электриков. Он протянул  руку 
Дмитрию и скосил желтые, как у рыси, веселые глаза на старика. - 
Можно, зайдем к вам на минуточку?
В комнате Клюев разъяснил ситуацию:  у его знакомой  день  ро-
ждения, она попросила, чтобы Вениамин прихватил с собой кого-ни-
будь для ее подружки, может, Дмитрий Палыч выручит?
Дмитрий покраснел,  стал  было  отказываться,  но  открыл  шкаф, 
вытащил костюм и переоделся. Когда он был готов, Вениамин  
подсказал: надо бы купить подарок. Они решили, что духи и цветы  - 
лучше всего, и разделили свои обязанности: Перов пошел в универмаг 
за духами, а Клюев исчез за цветами. Дмитрий купил "Красную Моск-
ву" и долго ждал Вениамина на остановке  автобуса. Тот  появился с 
букетом нарванных где-то золотых шаров,  а когда они  втиснулись в 
автобус,  Дмитрий понял, что Клюев успел еще и перехватить стакан-
чик.
Перед дверьми, из-за которых доносилась музыка, Клюев отдал 
Перову цветы и отобрал у него духи.
- Так лучше будет,  - подмигнул он Дмитрию желтым глазом,  за-
держал дыхание и позвонил в дверь.
Они опоздали к началу застолья, веселье уже было в разгаре, 
Дмитрий не успел даже толком освоиться, как начались танцы.
Танцевали, как принять было в Коровино,  толпой,  но каждый 
сам  по себе,  молча и сосредоточенно. Дмитрию вскоре стало жарко, и  
он вышел на балкон.
- Вот  только попробуй,  коснись,  - зло сказала ему,  не  оборачи-
ваясь, стоящая у перил высокая блондинка.
- Извините,  - пробормотал Дмитрий и собрался ретироваться, как 
блондинка резко повернулась,  сердито сверкнула  синими  глазищами 
и тут же расхохоталась.
- Ой, обознатушки-перепрятушки, - сказала она. - Меня зовут 
Алена Быкова. А вас?

...Управлять своим  телом  было  очень легко:  напряглись по-
слушные мышцы предплечья - и плавный разворот  направо,  мимо  
 люстры с белыми колпаками плафонов, в которых, как в стеклянных  
 гнездах, торчали невидимые снизу прозрачные баллоны электриче-
ских лампочек. Дмитрий уже ощутил свою власть над скоростью, 
которая зависела только от его желания,  и радостно  засмеявшись, 
по крутой дуге вылетел в открытое настежь окно...

Дверь открыла  Алена.  Она  мельком взглянула на Дмитрия,  
сердито нахмурилась и тихим, напряженным голосом сказала:
- Ну, чего столбом стал? Проходи...
Она схватила Дмитрия за руку,  затащила в переднюю, хлопнула 
входной дверью и подтолкнула в спину:
- Смелей, не съедят тебя, бедненького...
В большой светлой гостиной  стоял длинный стол,  окруженный 
стульями с высокими спинками.  Вдоль стены  -  полированная  горка с  
хрустальной  посудой,  на  отдельном  столике-шкафчике  красного 
дерева - телевизор.  Перед телевизором в мягком кресле  сидел хозяин.
- Папа, познакомься, это Перов Дмитрий Павлович, - официально 
представила Алена Дмитрия и ушла в другую комнату.
Хозяин, не отрываясь от экрана, кивнул крупной головой:
- Садись.
Дмитрий растерянно потоптался на месте. Его выручила полная 
женщина в фартуке, выглянувшая с кухни:
- Ой,  Дима,  да что же ты стоишь,  проходи,  садись,  не  стесняй-
ся. Сеня, а ты оделся бы.
- Ничего,  ничего...  - пробормотал Дмитрий, протиснулся,  чтобы 
не беспокоить хозяина, вдоль стены и сел в соседнее кресло.
Показывали "Международную панораму".  На экране полицейские 
в белых шлемах и  черных  кожаных  куртках,  загораживались  
прозрачными пластиковыми  щитами,  теснили  толпу длинноволосых  
молодых людей.
- Нет, ты посмотри, посмотри, что творится, - хозяин неодобри-
тельно покривился.  - Всяк по-своему жить хочет, всего намешано - и 
за и против.  Эх,  молодежь,  молодежь... Ну, ладно,  это у них там, так 
ведь и тут...
Хозяин махнул рукой,  встал,  выключил телевизор и повернулся 
к гостю:
- Давай  знакомиться.  Енисей  Сергеевич.  А ты,  значит,  Дмит-
рий. Рассказывай, чем в этой жизни занимаешься, как в Коровино 
попал.
Дима поведал о себе,  ответил на точные,  деловые вопросы  Ени-
сея Сергеевича, подробно рассказал о своей работе.
- Да...  - задумался Енисей Сергеевич,  - надо что-то делать...
- Что-то надо предпринять...  -  неожиданно  для  Дмитрия  звонко 
пропел он.
- А вот что! - озаренно улыбнулся он - Давай-ка перекусим  это 
дело.
- Ма-а-ать...  - протяжно позвал он.  - Мужики у тебя  не  кормле-
ны, а голодный мужик - не работник.  Ты уж извини,  Дмитрий, мы 
тебя на кухне примем, по-свойски...
Кухня оказалась просторнее,  чем Димина комната в общежитии. 
На столе нежно розовели  ломтики  балыка,  белели  упругие  куски 
осетрины,  торчал зеленый венчик укропа, как группа экзотических 
деревцев,  проросших на горке  салата,  в  хрустальной  плошке гро-
моздились янтарные шарики красной икры,  блестели выпуклые 
шляпки соленых грибочков...
После закусок, наваристого борща с салом, отменных котлет  с 
нежно-желтым пюре пили чай с вареньем и пирожными.
Енисей Сергеевич много говорил,  вспоминал молодость, как  он 
со своей будущей женой,  Анной Ивановной, познакомился в неболь-
шом городке  Тотьма Вологодской области,  объяснив попутно,  что 
название Тотьма произошло от сказанного каким-то князем определе-
ния города "то - тьма", и при этом на Анну Ивановну показал - то тьма,  
и как он вверх постепенно  поднимался,  занимая  каждый раз  более  
высокую должность после предыдущей,  пока не  стал, наконец, 
председателем Коровинского райисполкома.
- Про меня говорят,  что Быков для Коровина,  как бык для  стада. 
Ведь говорят, а Дмитрий?
Перов сидел, совершенно раслабившись, восторженно улыбался, 
и было ему уютно на этой чистой, вкусно пахнущей кухне, тем  более, 
что  потянувшаяся  за чайником Алена прислонилась к нему  теплым 
боком,  но не отстранилась, а закинула руку, обняв Дмитрия за плечи.
Енисей Сергеевич подпер руками голову, навалившись локтями 
на стол, и подмигнул Анне Ивановне:
- Соображаешь, к чему дело идет?
Алена убрала руку,  но не отодвинулась от Дмитрия и ворчливо 
заканючила:
- Па,  ну, я же просила тебя фен достать. Их на Делегатскую за-
везли,  тридцать штук. Я точно знаю. Вон Катька укладывается, просто 
отпад, ей можно, а мне нет что ли? Да?! Ну, почему  другим все можно, 
а мне нельзя? Только из-за того, что Катька -  дочь прокурора, да? Па, 
чего тебе стоит, прошу ведь, а?
- Отстань от отца.  Все время чего-то просишь,  - сказала  Анна 
Ивановна. - Сень, может и вправду вещь хорошая?
- Конечно,  хорошая, просто необходимая, - горячо заговорила 
Алена.  - У нас таких не делают. Там насадки разные, удобно, пре-
лесть. Ну, па...
- Да,  это тебе не автомат для подсолнечного масла, этого  у нас не 
могут,  верно.  Надо бы съездить, у них поучиться. Или  лучше вас вот 
послать,  а?  Молодым везде у нас дорога,  не так  ли, мать? Хорошо, 
будет тебе фен с Делегатской.
Быков неожиданно  очень внимательно,  изучающе рассмотрел  
Диму.

...Можно было неподвижно парить  над  улицами  спящего  в  
предрассветной  дымке  города,  но Дмитрий  поднимался все выше  
вместе с солнцем,  пока земля не стала плавно изгибаться, отражен-
но засветившись  на горизонте застывшей рябью далекого моря.
Из черной бездны дохнуло холодом космоса, и Дмитрию стало 
смертельно одиноко и страшно...

Утреннее нежаркое  солнце  просвечивало сквозь листву,  в  тени 
еще хранилась ночная свежесть, а в конце аллеи парка культуры и  
отдыха  "Сокольники" высился золотой купол главного павильона 
международной  выставки   торгового   оборудования.   В  павильоне 
негромко играла эстрадная музыка, сияли лампы разноцветных под-
светок,  стенды с экспонатами  были  украшены  яркими  плакатами и 
фотографиями. Дмитрий уже привычно протер выставочные образцы 
коровинских торговых автоматов, разложил проспекты,  расставил 
стулья  в задней комнате - сегодня должны были состояться перегово-
ры о продукции "мейд ин Коровино" с фирмой, которая собиралась 
стать агентом по запродажам советского торгового  оборудования в 
странах Юго-Восточной Азии.
Если три года назад Дмитрий был всего лишь сменным мастером 
на сборочном участке Коровинского завода, то теперь работал  во 
внешнеторговом объединении старшим инженером или, как значилось 
в  его  визитной  карточке,  "сеньором  инженером".  Стать  "сеньором" 
Дмитрию помогли судьба и счастливое стечение обстоятельств. Когда 
из Минвнешторга пришел запрос  на специалиста по  торговому 
оборудованию,  выбор пал на Дмитрия Павловича Перова.
Причин для этого было несколько: Перов действительно был спе-
циалистом с высшим образованием,  он был москвичом и зятем Енисея  
Сергеевича Быкова.
Свадьбу для дочери Енисей Сергеевич справил знатную, шумную 
- в Коровинском доме культуры,  дал молодым денег на кооператив. 
Дима  и  Алена  жили  теперь в однокомнатной квартире на  восьмом 
этаже в одной из белых башен нового района Москвы.
Протирать экспонаты, раскладывать проспекты и прибираться  на 
стенде не входило в обязанности "сеньора" Перова,  но он делал это 
вместо Вениамина Клюева, который приехал из Коровино на  выстав-
ку, как специалист,  отвечающий за работу автоматов, но с  утра до 
вечера мотался с Аленой по московским магазинам.
В десять часов на стенде появился Борис Иванович Коваленко, 
директор фирмы, на которой работал Перов. Короткая стрижка,  пе-
пельная седина, добродушная, сразу располагающая к себе улыбка, 
неброский, но из дорогого, добротного материала хорошо сшитый 
костюм,  слегка сутулая фигура,  как бы стесняющаяся  своей  силы, 
позолоченные часы с браслетом,  красивая  зажигалка, очки  в тонкой 
модной оправе -  от  Бориса  Ивановича  веяло  уверенностью, спокой-
ствием, надежностью. Он, действительно, был физически крепок,  хотя 
его и комиссовали  перед  самым  окончанием  войны по случаю 
контузии.  Лихой летчик - капитан, не представляющий себе жизни без 
неба, оказался не у дел, его мучили отчаянные головные  боли,  и 
Борис Иванович попал в "пике".  Спасла  его любовь.  Будущая жена 
не только выходила Бориса  Ивановича,  разыскав чудотворные  на-
родные  средства  и научившись успокоительным массажам, она по-
могла ему окончить Бауманское училище и  Академию внешней тор-
говли.  Борис Иванович уже дважды выезжал в  длительные зарубеж-
ные командировки - сначала в одну из арабских  стран, потом  в Чехо-
словакию и сейчас оформлялся в Англию.  Эта  командировка должна 
была стать последней  для  Коваленко  перед  заслуженным отдыхом.
Международная выставка торгового оборудования в Сокольниках 
не  представляла особого интереса для Бориса Ивановича - он  пони-
мал, что коровинские автоматы,  хотя и модернизированы,  но  не мо-
гут претендовать на успех и соперничать с западными аналогами. Но 
подвернулся пронырливый,  хитроглазый фирмач,  умеющий  делать 
деньги и только деньги,  который предложил кооперацию  -  оснащать 
наши автоматы переходными электроустройствами,  размещая заказы 
на эти устройства у себя в стране. Открывались перспективы поставок 
такой продукции в  другие  страны  региона,  и  сделка становилась 
выгодной для обеих сторон. Кроме того, Борис  Иванович с удоволь-
ствием приходил на выставку - все-таки  просвет в ежедневном потоке 
телексов,  телеграмм,  писем, звонков и  переговоров.
Дмитрий уважал  своего  директора - Борис Иванович всегда  
участливо выслушивал Дмитрия и не скупился на  мелкие  сувениры  
вроде шариковых авторучек и разовых зажигалок.  Дмитрий предло-
жил Борису Ивановичу минеральной воды из  холодильника,  и  они  
присели за стол в переговорной. Директор потягивал воду, курил,  
обсуждал с Перовым результаты вчерашней встречи с  фирмачом,  а  
сам думал вот о чем.
Хороший знакомый Бориса Ивановича,  от которого  зависела  
командировка в Англию,  поделился по-дружески с ним своей про-
блемой - ему нужно было представить руководству несколько канди-
датур,  желающих  перейти  из  внешней  торговли во внутреннюю.
- Мудрят там что-то, - сказал знакомый Бориса Ивановича и  под-
нял брови вверх, намекая, где "мудрят",  и вздохнул тяжело -  но ука-
зание есть,  куда денешься?  Или же придется рапортовать,  что же-
лающих нет, на что мне тут же и скажут, что плохо искал.
Борис Иванович подумал о Перове - а вдруг согласится? Начал он 
свой разговор издалека - сказал,  что пора Дмитрию готовиться в крат-
косрочную командировку заграницу. Правда, при этом выяснилось, 
что  до выезда еще очень далеко - нет у Перова высшего внешнеторго-
вого образования,  а только  курсы  оперативных  работников, что язык 
он изучал немецкий, а надо бы английский -  вот и получалось, что 
ждать еще лет пять, не меньше. Борис Иванович твердо  обещал  
посодействовать  в поступлении в Академию  внешней торговли и 
вдруг,  как бы озаренный  счастливой  идеей,  предложил Дмитрию  
использовать  редкий шанс - перейти в другое  ведомство, где его 
примут с распростертыми объятиями,  при  этом  можно учиться на 
ечернем отделении академии.
Такое предложение показалось Дмитрию  очень  неожиданным,  
и, если бы он сразу отказался,  на этом дело и кончилось бы, но  Борис 
Иванович попросил не торопиться с  ответом,  а  посоветоваться с 
женой. Вечером Алена с Клюевым, набегавшись по магазинам, нама-
явшись в очередях и распаленно завидуя  всем,  стоящим  по ту сторо-
ну прилавка, уговорили Дмитрия.

...Синева небес отражалась в бирюзе моря,  рассекая форштев-
нем барашки волн,  из залива выходил корабль,  крестьянин  в тени 
белого  дома под красной черепицей плел из длинных прутьев вершу 
для рыбы,  и никто не заметил крутого падения потерявшего власть 
над полетом...

Тяжелое послеобеденное  солнце лило свой желтый густеющий  
свет сквозь проем неплотно сдернутых штор, неярко сияя на лакиро-
ванной пленке пола,  затаясь в густом ворсе небольшого коврика, лас-
ково греясь на розовой коже тела.  Дмитрий спал на боку,  неловко 
зарывшись  лицом в подушку:  а Алена лежала,  раскинувшись, и, ле-
ниво улыбаясь, смотрела в потолок. Она всегда думала  о чем-то своем. 
Когда ее спрашивали она поднимала синие глазищи и молча, 
удивленно и сердито пожимала плечами. Она могла неожиданно раз-
реветься  в разгар веселья или быть радостно-жестокой, не  замечая  
происходящей  рядом  трагедии.  Она  казалась  загадкой, хотя тайны 
на самом деле никакой не было.  Просто она  постоянно грезила.  Если 
она видела красивое платье,  то представляла себе,  как бы она в нем 
выглядела,  если ей что-то было  по вкусу,  клубника,  например,  она 
наедалась ею до отвала, до  полного пресыщения,  если она встречала 
симпатичного парня,  ей  хотелось, чтобы он уделял все свое внимание 
ей и только ей. Отсюда и  буйная  радость,  когда  желанное платье 
становилось ее  собственностью, отсюда и гнев,  и ревность, если ею не 
восхищались.  А  на  тех, у кого не было такой стройной фигуры,  как у  
нее, такой белозубой улыбки,  как у нее,  такой роскошной косы,  как у 
нее, она смотрела с равнодушным сожалением.
Единственный, кому она, пускай ерепенясь, но подчинялась,  был 
Венька Клюев.  Если другие парни стеснялись и млели от Алениной 
красоты,  то Венька был бесцеремонным и нахальным. От его  приста-
ваний Алена зло отмахивалась, яростно колотила его, когда  он рас-
пускал руки,  но при этом панически  боялась  его  рысьих  глаз, весе-
лого оскала,  верила, что он при случае может прибить  насмерть.
Тогда, на дне рождения у Катьки Поповой,  дочки коровинского 
прокурора, у нее испортилось настроение, потому что сначала было  
скучно,  потом пришел сильно опоздавший Венька Клюев с  каким-то 
неуклюжим толстым блондином  и  подарил  Поповой  духи  "Красная 
Москва",  чего  он отродясь не делал,  и поэтому Алена  ушла на бал-
кон,  внутренне ожидая,  что Клюев все-таки  явится.
На балконе Алена,  почувствовав спиной чье-то присутствие, зло-
радно сказала:
- Вот только попробуй, коснись, - и обернулась.
Перед ней стоял растерянный Дмитрий Перов.
Мгновения было достаточно, чтобы у Алены созрел план мести 
Клюеву.  Она не только танцевала весь вечер с Перовым,  но и  попро-
сила Дмитрия проводить ее. Вениамин снисходительно отнесся  к 
этому, считая, что инженер должен получить хоть какую-то компенса-
цию подаренные духи.
Потом случилось так,  что Клюев перешел работать в  отдел  
снабжения завода  и  пропадал  в командировках.  Алена виделась  
несколько раз с Дмитрием и даже рассказала о нем  отцу.  Енисей  
Сергеевич сразу оценил возможные перспективы московского залет-
ного гостя и,  искренне заботясь о будущем дочери, нарисовал ей  
заманчивую картинку жизни сначала в Москве, а потом заграницей,  
поскольку пришла заявка из Минвнешторга на специалиста по  торго-
вому оборудованию, и осторожно посоветовал Алене присмотреться к 
Перову.
Далее все  складывалось  в  соответствии с планами Енисея  Сер-
геевича: Дмитрий и Алена  поженились,  купили  однокомнатную  
кооперативную квартиру в новом районе Москвы,  и Алена зажила в  
ожидании новых подарков судьбы.
Однако судьба что-то не торопилась.
Время от времени в Москве появлялся  Клюев  и  гостил  на  пра-
вах старого знакомого у Перовых. В каждый свой приезд Вениамин 
приглашал их в ресторан и не скупился на подарки Алене. Она  ждала 
его появления,  как праздника, ей претило постоянно ограничивать 
себя скромной Диминой и еще более скромной своей зарплатой - Але-
на устроилась секретарем соседнего ЖЭКа: и близко от  дома, и отси-
живать от звонка до звонка необязательно.
Переход Дмитрия на новую работу Алена восприняла как воз-
можность поправить свое материальное благополучие - ее не  волно-
вало, что  Дмитрий  вместо вечерней учебы в Академии Минвнештор-
га и обещанных,  но позабытых  заграничных  перспектив  стал  
скромным заместителем директора мебельного магазина.
И действительно, в доме вскоре появился достаток.
Алена, неожиданно  для  окружающих и даже для самой себя,  
стала деловой и энергичной - она быстро завела нужные  знакомства, 
покупала,  брала в долг,  перепродавала, но уже с выгодой.
Дмитрия в свои дела она не посвящала.
Сегодня, после  обильного воскресного обеда,  они завалились 
отдохнуть, Дмитрий сразу же уснул, а Алена лежала и глядела в пото-
лок.
Откинула простыню и стала оглаживать  себя.  Она  здорово  раз-
далась в последнее время,  платья трещали на ней,  но память  ее 
упорно хранила былую стройность фигуры.  Алена была уверена,  что 
никогда не растолстеет и,  не сдерживаясь, уплетала пироги,  пирож-
ные, торты. И, как всегда, до отвала.
Нежась в лучах вечернего солнца,  Алена вспомнила выпускной 
вечер после окончания техникума, как у нее кружилась голова  после 
выпитого шампанского и безудержного веселья,  как они гуляли до 
рассвета,  а потом всей гурьбой пошли купаться.  И  как  Венька вла-
стно и грубо овладел ею, как ей было больно и страшно,  страшно от 
немигающих Венькиных рысьих глаз и его  сильных, как  клещи, рук, 
и ей захотелось снова испытать этот страх, эту звериную власть муж-
чины, жаждущего ее тела, захотелось так сильно,  что Алена ласково 
провела ладонью по Диминой спине.
Дмитрий замер на мгновенье во сне, потом шумно вздохнул и  за-
рылся лицом еще глубже в подушку.

...С верхушек  волн летела пена и змеями бежала по горбам  ва-
лов. Ревело багровое от натуги пространство,  и желтое,  слепое, 
разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная ус-
талость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и те-
ло,  сомкнулись  воды над головой,  и Дмитрий ощутил сперва благо-
датность сразу наступившей тишины,  а потом холодное касание 
манящей темной глубины...

Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, 
вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных  путей, 
протянулась  глухая  стена  пакгауза  с  зияющим  провалом  ворот, 
поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками,  мельк-
нул аккуратно  выложенный из беленых известью камешков лозунг 
"Счастливого пути!",  и казалось вот-вот поезд вырвется из  частокола 
городских  построек  в открытое настежь пространство,  но еще долгое 
время к окну вагона подступали то  щербатые плиты  бетонной ограды 
какого-то завода,  то скученные вокруг железнодорожных станций 
дома.  Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну  точку, и его обмяк-
шее тело,  казалось, слилось с покачивающимся  вагоном и мелко 
вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых,  
будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек,  обра-
щенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой 
едущих за город, но постепенно вагон совсем  опустел, и Дмитрий,  как 
бы очнувшись, тоже вышел на окруженную  березняком платформу.  
Электропоезд,  зашипев,  сомкнул створки  зеленых дверей, коротко 
гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий,  поколебавшись мгновение,  
пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому 
маршу бетонной лестницы на  насыпь и  перешел, перешагивая  через  
тускло блестевшие полоски рельсов,  на другую сторону, которая 
казалась лесистее. Но березняк быстро кончился,  почти сразу за ним 
пристроился дачный поселок,  и  Перов миновал его по глинистой 
полуразъезженной дороге, которая  длинным изгибом взбиралась на 
небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле 
полегших овсов  и  темная  полоса  леса на горизонте. Пахнущий пы-
лью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был 
недвижен, и тишина небес звенела стрекотом  кузнечиков и пением 
затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий 
свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском 
опушке, в глубь леса.
В густом глухом ельнике он встал на колени,  подполз под сте-
лющиеся развесистые лапы,  лег спиной на сухую хвою и закрыл гла-
за.
Все.
Картины прошлого и нереального бессвязно возникали и  исчеза-
ли в его воображении,  он следил за ними в воспаленно-тупым  на-
пряжением вконец  измотанного  человека.  Ему  казалось,  что  влаж-
ный песок прилип к ладоням,  локтям,  коленям, и сколько он  не от-
ряхивался,  все равно у него оставалось ощущение шероховатых, 
въевшихся в кожу кристалликов...
...Дмитрий сидел на корточках  на дне бетонного колодца,  а 
сверху, в голубом кольце, свешивались головы Лешки Крутова и Коль-
ки Грибанова.  "Ну, и здоров же  ты, Митяй!  Кто же теперь тебя 
вытащит? И как тебя угораздило?"
Ошибка, подумал Дмитрий,  это Лешка Крутов должен сидеть 
здесь,  неправильно это.  А бельевая веревка все туже врезалась 
Дмитрию  под мышками.  "Все правильно,  правильно",  - визжала 
белыми от  страха губами Галка Струтинская, почему-то оказав-
шаяся в туалете среди вспотевших,  с бегающими глазами молодых 
людей.  "Унижаться надо, обязательно надо, так меня отец учил,  
он сам унижался, он  умеет  унижаться и всем надо уметь." А 
Дмитрий налил полную бутылку воды, по длинному коридору 
добежал до чертежного  зала, распахнул окно,  взобрался на 
подоконник,  и,  сверкая на солнце, медленно полетели вниз водяные 
брызги, отскакивая мячиками от серого асфальта,  и очередь на 
автобус, истомленная жарой, смеясь,  жадно ловила оседающий 
водопад,  и это  была  радость, общая радость,  и милиционер,  
добродушно улыбаясь, снял  фуражку и вытер платком вспотевшую 
шею. Железной шее тоже нужен  отдых, подумал Дмитрий. 
"А ты приезжай ко мне на Большое Онего,  вздохнешь, все равно 
дом пустой,  никто не живет", - добродушно  приглашал старик с 
Онежского озера.  Он стоял с пустой бутылкой  в конце сборочного 
конвейера и ждал,  когда готовый автомат для  разлива подсолнечно-
го масла подойдет к нему, а Дмитрий торопился закрепить заднюю 
стенку автомата,  потому что кончался квартал и горел план,  но 
Венька Клюев оттащил Дмитрия за рукав,  и  они долго поднимались 
вверх по лестнице.  На двери, обитой черным дерматином, висела 
табличка: ЕНИСЕЙ СЕРГЕЕВИЧ БЫКОВ. Венька встряхнул в руке 
золотые шары,  достал из  внутреннего  кармана  духи "Красная Мо-
сква",  вспрыснул духами цветы, подмигнул веселым желтым глазом 
Дмитрию, сделал глоток из флакона и, выдыхая,  прошептал: "Так 
лучше будет". 
"А ты знаешь, почему меня Енисеем  назвали? Родитель у меня 
раскулаченный, в Сибири лес валил, это  он потом  в Тотьму пере-
брался." Енисей Сергеевич ловко подцепил  рукой кусок балыка, от-
правил его в рот, а сам стал подталкивать  Алену к Дмитрию,  а она 
привалилась к нему теплым боком. "Горько," - негромко  сказал  Ени-
сей  Сергеевич,  остро  разглядывая  Дмитрия. "Сладко,  Дима, слад-
ко, давай я тебя буду звать Фердинанд," - оглаживая себя,  потяну-
лась Алена,  - и почему ты меня  никогда не ударишь,  вот других 
жен мужья бьют, любят, значит."
"Да ты не сомневайся, Дмитрий Палыч," - оскалился Венька 
Клюев,  - "вдарить я мастак." Дмитрий разжал кулаки и хотел пере-
шагнуть  через белую веревочку, ограждающую экспортные экспона-
ты на международной выставке  торгового  оборудования,  но его не 
пустил  директор Борис Иванович Коваленко. "Ну-ка, покажи язык. 
Сам видишь, что немецкий,  а нужен английский." 
И Борис Иванович, оглянувшись, сунул Дмитрию в руку красивую 
шариковую авторучку, и  Дмитрий Палыч стал подписывать очень 
много разных бумаг,  которые ему подсовывали тянущиеся со всех 
сторон руки,  те же  руки  подкладывали не надписанные  безликие 
конверты,  и Дмитрий Палыч  складывал их в ящик стола,  те же 
руки зааплодировали и преподнесли цветастую чашку с золотистой 
надписью,  пока чей-то голос  торжественно не объявил: "Ага! По-
пался, голубчик. Следствие ведется, следствие!   И  вот  она  повес-
точка.  Распишитесь.  Вот  здесь." За что?!  - закричал Дмитрий, но 
никто не ответил, вопрос так  и остался без ответа.  Все ушли от 
ответа,  возмутился  Дмитрий, получается какая-то всеобщая без-
ответственность, почему же отвечать должен один я?.. Что же 
теперь будет?.. Нелогично, вяло подумал Дмитрий,  откуда взялось 
это "будет", если уже  ничего не  будет,  нет  будущего,  все бес-
смысленно...  А может  просто уйти?  В смерть.  Уходят же другие.  
И я уйду.  Как  это  просто - уйти - и все.
Все.
В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, 
только в поле стояло одинокое дерево.
Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими  
лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощуще-
ние собственного  тела,  которое  стало частью земли,  частью  приро-
ды. Дмитрий слышал,  как растет трава и оседает ночная роса, как 
вытягивают подземные воды корни деревьев.  Хохотнул филин, схва-
тивший добычу,  шумно засопел и завозился в кустах еж,  ветер взъе-
рошил  верхушки  деревьев,  и  застонали,  заскрипели  стволы, осы-
пались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх 
руки-ветви,  и ждал восхода. В глубине космоса  рождались и гасли 
звезды, их свет,  пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи 
лет достигал Земли, где каждое существо  и растение росло,  цвело и 
продолжало  свой  род  мгновение  за  мгновением. Природа жаждала 
жизни,  боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти 
Дмитрия,  который сам отказался от  дара жизни, лес хоронил его в 
своих недрах  и  тело  его  скоро  станет добычей червей, насекомых, 
птиц и зверей.
Дмитрию стало невыносимо,  он выбрался из-под ели и побежал, 
натыкаясь на ветки,  попадая лицом в паутину, проваливаясь  в чав-
кающие бочажки,  но лес не отпускал его,  чернея оврагами,  выстраи-
ваясь то редким осинником,  то плотным ельником,  то зарослями 
орешника.  Дмитрий  устал,  смертельно устал и шел,  не  разбирая 
дороги, куда глаза глядят. Огонь костра, заплясавший в  черном су-
мраке, не вызвал у Дмитрия каких-либо эмоций. Он вышел  на поляну 
с двумя палатками и сел у огня.
- Эй, парень, ты откуда? - склонилась сбоку к Дмитрию рыжая 
борода.
- Не тронь, человека, видно, и так досталось бедолаге.
Чьи-то руки накрыли одеялом трясущегося от  холода  Дмитрия, 
поставили  ему в ладони большую эмалированную кружку с обжи-
гающим терпким чаем,  и он,  постепенно оттаивая, заворожено  смот-
рел на пляску огня.  Люди в куртках, свитерах и джинсах ходили во-
круг костра, отбрасывая гигантские тени на отступивший в  темноту 
лес, смеялись, пели песни и читали стихи:

          ...Шаги в ночи звучат несмело,
             глазам и шорохам темно,
             но в темном воздухе висело
             оранжевое окно.
             И нет на нем креста из рамки -
             сияет настежь, медоносно,
             как потайная дверка в космос,
             оранжевая ранка.
             Из мрака тихо возникают
             и осторожно замирают
             продрогшие отчаянцы,
             что по ночи шатаются.
             стоят, закинув головы,
             их много в темноте -
             пускай не гаснут окна
             на черной высоте...

А Дима  вспомнил  почему-то Енисея Сергеевича,  который в  
минуту откровенности искренне позавидовал Дмитрию: "мне бы твои  
годы, зятюшка", а потом старика с Онежского озера, ласково рассуж-
дающего: "хошь, не хошь, а помирать придется, только с предками 
покойнее рядом лежать, да чтоб внуки твои на могилку к тебе бегали,  
яичком крашеным  поминали  -  вот  она  и  радость,  Господи..."
Ночь постепенно пошла на убыль.  Серым  пеплом  покрылись  
угли  догорающего костра.  Серели предрассветные сумерки,  но с  
каждой минутой все ярче становились краски лесной поляны с  палат-
ками.  Все  давно  спали,  лишь  у погасшего кострища сидели  Дмит-
рий и один из туристов, Валерий.
Дмитрий неожиданно расплакался. Судорожно, взахлеб.
Валерий, дождавшись  пока  Дмитрий  немного   успокоился,  
спросил:
- Что стряслось?
- За...  За-блу-ди-лся...  -  всхлипывая,  сказал Перов и  бессвязно 
начал рассказывать Валерию про себя.
- История,  - сочувственно покачал головой Валерий, когда  
Дмитрий затих.  - За жизнь бороться надо.  Это точно.  Драться.  Три 
года назад мы по верховьям Лены ходили,  а неожиданно паводок 
начался,  ледники подтаяли. Переходили залом из бревен. Течение 
быстрое,  тугое. У Седого сын поскользнулся,  его под залом затянуло.  
Седой сына за руку держал,  пока мы  с Гогой  не  помогли ему.  На 
берегу , как вытащили, часа полтора откачивали  - холодный и все тут. 
Очнулся-таки, но жить не захотел. Сдался.  А Седой его все уговари-
вал,  потерпи,  сынок,  потерпи до завтра...  
Солнце поднялось, лес дождался восхода, рассвет разбудил  птиц,  
и они запели, тепло сморило Дмитрия, и он уснул, набираясь сил.




1







                           ЦВЕТА ПЕРВАНШ
Первыми оттаяли скамейки. Я сижу, а вокруг на осевшем сахаре 
сугробов,  на набухающих капельках,  в лужицах, в ручейках  колются 
булавочными лучиками солнечные зайчики. Закроешь глаза,  и наплы-
вает  красный туман воспоминаний,  откроешь - видно небо  цвета 
перванш, как ты говоришь, и талую грязь на дорожке.
Жду тебя...
Может, и не приедешь. И не знаю я, как тогда буду жить.
Параллельно ногам  лежат  костыли.  Алюминиевые.  Мне кажет-
ся, что костыли - ноги мои, не переломанные, только свободные  от 
плоти, сущность моих ног - легкая и крепкая.
... Поезд тихо отстукал последние стыки  и  стал.  Открылись, 
прошипев,  двери,  но  никто не вышел из вагонов - только  ты. Ты 
увидела меня,  одного,  на пустом перроне.  Ослепительна  радость 
встречи  -  я бросаюсь к тебе...  Почему ты застыла?  -  устала? - и из 
окон вагонов лица так странно  смотрят?  на  меня... Я упал и лежу на 
сером асфальте,  ты готова заплакать,  и  как ярок солнечный свет!  У  
тебя  красные  резиновые  сапожки,  ажурные чулки, а руками ты мне 
закрываешь глаза...
Можно попытаться встать. Обычно чужие сильные руки бережно 
поднимают меня,  подают костыли,  и я уверен в их поддержке.
Мне не дадут упасть.  А что если попробовать подняться, пока з

мной не пришли?
... Я вошел,  поздравил женщин с наступающим  праздником,  
вручил каждой  по ветке мимозы и открытке с персональными поже-
ланиями и сел за свой рабочий стол.  Я - единственный мужчина и  
поэтому только мне сегодня оставаться до конца рабочего дня,  а  они 
по случаю праздника уйдут с обеда. Скинулись, и я пошел купить 
выпить и закусить.  Падал мокрый снег,  у прилавков и касс  стояли 
длинные очереди уже уставших с утра людей в тяжелых зимних паль-
то.  Я отстоял все очереди во всех магазинах,  медленно  переступая по 
мокрым опилкам,  купил вино, колбасу, сыр и хлеб,  завернул бутылки  
в газету,  чтобы их не увидел вахтер,  и вернулся на работу.
Женщины наливали   мне   больше   всех  вина,  ведь  я  -  единст-
венный мужчина,  а потом все ушли и я остался один. Я сидел пьяный 
за столом, смотрел в окно на медленный снег и думал,  что надо сидеть 
здесь до конца рабочего дня,  и что директрисса  будет звонить и 
проверять,  на месте ли я,  а ты тоже на работе  вышла и где-нибудь 
сейчас идешь,  смеешься так,  как только  ты  умеешь, и  знакомишься  
в метро с мужчинами,  потому что они на  тебя сразу делают стойку,  а 
сегодня грех не  сделать  этого  -  ведь завтра женский праздник,  но в 
конце концов ты придешь домой и тебе придется убираться в квартире, 
утром мы, как всегда,  проспали, и надо будет убрать постель и мыть 
посуду,  а меня не  будет и тебе покажется,  что я увиливаю от 
домашних дел,  и  ты  устанешь, и у тебя будет плохое настроение,  а 
потом приеду я и  поцелую тебя,  потому что я тоже должен тебя по-
здравить,  поздравляю, вот веточка мимозы, вот открытка, а от меня 
несет перегаром, и ты смотришь чужими глазами и ждешь,  а главное, 
у меня  нет подарка,  потому  что откуда деньги,  ты же знаешь - я тебе  
все отдаю, но это не оправдание, подарок все равно должен быть,  и 
тогда  ты  говоришь,  что  я  - неудачник и это так похоже на  правду, 
что я зверею,  и праздник кончается,  не начавшись. Как  давно это 
было,  в прошлом,  в невозвратимом прошлом, где покоится убитая 
нами любовь...
Острая боль  пронзила  ноги.  Так  не  встать.  Попробуем  по-
другому. Если поставить костыли вертикально, то можно подтянуться 
на руках вверх. Как на кольцах. Сначала до подбородка...
Так... Теперь руки...  Главное,  перехватить руки. Вперед! Если  уж 
подать, то головой вперед, в солнечную грязь весны. Надо выжать себя 
на руках.  Может,  опереться на ноги?  Нет,  так могу  грохнуться. 
Вверх,  к небу,  не знал, что я такой тяжелый, еще,  еще немного, как 
же до земли-то далеко.
... Я  стоял у стены и спиной ее ощущал.  Были пьяны все,  только 
я не пьян,  пьяным я не бывал с тех пор,  как мы с тобой  разошлись. 
Не брало. Даже во сне, если виделся сон, я знал, что  ты мне только 
снишься.  У стены хорошо,  как кораблю у причала.  Надежно.
На серединке комнаты двое ссутулились в танце.  Ей тяжело  в 
мохере, вспотела, глупая. Да и он невнятно вертит своим тазиком бе-
дер - две столовых ложки да ножки,  Одиноко  мне,  зло  и  тоскливо 
вдруг стало,  даже стенка покачнулась, стою, словно на  карнизе.
Но нет.
Повезло. Сквозь сумерки одиночества  проступил  стук,  он  сов-
пал с  сердечным  ударом  и возникло желание предаться этому  ритму, 
как проступку.  Прощай, стенка! Твой корабль ушел в океанскую 
качку. Дайте танец, дайте! Я хочу испить его чашу. Чаще!  Разворот - и 
ты. Кто ты есть? Разве важно? И мое плечо - к твоему плечу.  Разо-
шлись.  Ближе  .  На  бедре рука так и пляшет в  такт. И глаза - в глаза.  
Утону! Твои руки уводят меня из квартиры, есть холодный подъезд и 
перила, и тогда, взяв руками твою  голову, я целую тебя в губы.
Боль! Самая большая боль - это любовь.  Праздник пройдет,  и 
наступят будни. И тогда будет большее в сто крат. Я целую тебя 
опять...
Жарко. Вперед,  костыли,  а за ними я, главное, не скользить и не 
думать о падении.  Идти и идти. Раз можно идти - надо  идти. Только 
жарко,  печет.  Солнце печет и ноги  печет,  будто  кровь по ногам 
течет. Ручьем.
... Ты,  я и твоя подруга. Мы возвращались лесной дорогой  на 
дачу.  Тебе было ужасно смешно, как я боялся щекотки. Ты делала вид,  
что больше не будешь,  а потом неожиданно набрасывалась на меня и 
смеялась.
Темнело.
Из-за поворота  вышли трое.  Воротники на рубахах не сходятся 
на шеях.  Они пошли медленнее. Нам навстречу. Я сжал твою  руку.
- Я знаю, они в школу идут, у них сегодня вечер выпускников, я 
объявление на станции читала, - сказала ты.
Непохоже было, чтобы они помнили, когда сидели за партой,  
скорей, сидели...
Они засмеялись. Особенно противен был рыжий с белыми глаза-
ми. Он расставил руки и ловил тебя.
- Пошли с нами!
- Ага... на вечер...
- В школу... Га!
Третий молчал,  только смотрел на твою подругу и на меня.
Не в глаза, а куда-то на шею, под подбородок.
- Дураки, мы мы же не одеты, - сказала ты.
Они держали тебя за руки.
- Пусти, - ты попыталась пройти.
Я встал на обочине и смотрел на камень, лежащий у ног.
Ты засмеялась. Только ты умеешь так смеяться - безмятежно  и 
доверчиво. Бездумно.
Третий прошел  мимо  меня  и твой подруги равнодушно,  но  
очень близко.  За ним нехотя прошли двое. Рыжий оценивающе окинул 
меня взглядом, а следующий был безмятежно пьян.
Позже ты перемазала меня йодом с ног до головы,  и я стал  по-
хож на дикаря в боевой раскраске, а твоя подруга, охая, вспоминала 
подробности драки с рыжим, а потом в ночи я целовал тебя  вспухши-
ми губами ,  и было больно и нежно.  И тогда ты сказала,  что увидев 
нож в руках третьего,  так испугалась за  меня,  что  поняла - это лю-
бовь, но нельзя просто так уйти от мужа.
А потом не жил.  Ждал. Ты смеялась в ответ на мои печали,  ка-
чала головой и просила - потерпи... по... тер... пи...
Я не оборачиваюсь,  но знаю, что больницу на склоне холма  в 
сосновом лесу,  как белый корабль в зеленых волнах, уже давно  не 
видно,  вперед,  костыли,  вперед,  скоро станция, вот будет  сюрприз, 
когда ты меня увидишь... если приедешь. Можно постоять  у этого 
дерева,  я прислоняюсь к нему и спиной  ощущаю  морщины  коры.
... Ты ждала моего звонка, чтобы я забрал тебя к себе. Не  дожда-
лась. Может быть,  звонила мне.  Неужели судьба переломала  мне не 
только ноги,  но и срезала цвет нашей любви? Достигла ли  тебя вес-
точка из загородной больницы?..
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
Я шагаю по шею в людском потоке меж плащей, пальто и пла-
точков, спать ложусь или утром встаю,  знаю одно  -  люблю.  Не  
умею наполовину - весь! Вместе спать, вместе есть...
В разных концах города - телефон.  Ты дышишь не в трубку,  а в 
ухо мне - мы вместе.
Я пораньше пришел и стою у ворот.  Вот и ты.  И хотя  еще  дале-
ко, машешь мне рукой, улыбаясь - мы вместе.
Среди ночи очнувшись, ты ко мне в полусне тянешься, я тебя ус-
покою - мы вместе.
А страшнее всего, когда целого дня усталость мы друг другу  
приносим, а требуем ласки.
Но страшнее всего,  когда врозь и кино, и вода, равнодушное "да", 
и мы долго не видим друг друга, ежедневно встречаясь.
Я боюсь...
Самое сложное, самое важное, самое трудное - ясность.
По сухому асфальту перрона легче идти.  Костыли не скользят, и 
вообще я дошел, даже сел и, закинув лицо, улыбаюсь солнцу. Голубое 
прозрачное небо. Цвета перванш, как ты говоришь.
Как это больно, постичь простую истину, что, оказывается,  есть 
на свете счастье и надо его добиваться,  чего  бы  это  не  стоило.
С поворотом ползет электричка и,  отстукав последние стыки, 
встает. Зашипели двери,  на перрон деловито выходят люди,  а  потом 
появляешься ты, я встаю и бегу навстречу тебе.
Здравствуй!



        
                         КАК ЗОВУТ СОЛНЫШКО?
Ну, вот,  опять не спать, опять мучиться, совсем ведь не  спала,  
теперь до будильника, наверное; хотя немного осталось,  за окном 
светлеет, но уж больно не хочется потом на службе кемарить - после 
обеда спать тянет так,  что  боюсь  головой  об  стол стукнуться, а сей-
час ни в одном глазу, как назло... И что  это меня будит,  спать не дает?  
Скоро полгода почти, как бессонницей страдаю, надо бы к врачам 
пойти, надо... только к ним  попади,  потом не отвертишься. Вот так 
Машка - пошла к хирургу  - палец нарывал,  а он ей грудь отрезал,  да 
говорит,  что еще  дешево отделалась...  нет, я уж лучше в отпуске от-
дохну, доживу  как-нибудь  до осени...  Опять в Гагры?..  Тоже надое-
ло,  да и  Танька не может...  Куда бы еще придумать?.. С Танькой, 
конечно,  интересно - на Пицунду ездим, там дом творчества у кинош-
ников. Она кого хошь заговорит, не то что я, все чего-то боюсь  и стес-
няюсь.  А чего бояться?  Вот заговорила же, сопит теперь  рядом в две 
дырочки, большой какой, часов из-за него не видно.  Сколько времени-
то?.. Пять... И чего смешного во мне?.. Он все  смеялся,  как на меня 
посмотрит... Может, я говорила что-то не  то?..  Что же я ему наболта-
ла?..  А-а,  как я пятьдесят рублей  одной бумажкой нашла. Во перепу-
галась я тогда, думала, они заразные, мятая такая денежка, я их в по-
лиэтиленовый пакет положила, как раз в овощной ведь шла, потом 
дома развернула, смотрю на свет - не фальшивые ли?  -  да что я в этом 
понимаю, так  я утюгом их прогладила на всякий случай.  Плохо ли 
найти пятьдесят рублей,  а?  И как же я их углядела,  с моим-то зрени-
ем?  Никогда ничего не нахожу,  только теряю, а тут как с неба свали-
лись, не с неба, конечно, может, такая же растяпа, как я потеряла,  
тогда жалко... Я их, конечно, тут же протратила в комиссионке,   какие  
наши  годы?  А  ему  смешно  из-за  утюга,  наверное, было. Вот Верка 
не смеялась, ее, небось, зависть душила,  что не она нашла.  И чего к 
ней мужики липнут? Знали бы  они, что у нее под макияжем прячется. 
Хотя, конечно, фирменная  девочка,  одеться умеет...  В чем же она 
вчера была?.  Ах, да,  штапельное платье, эфэрге. Но ведь не ее же, это 
она взяла померить,  будто купить хочет, и сегодня же обратно отдаст. 
И не  лень ей было в Орехово-Боисово за ним  мотаться?  А  с  другой  
стороны даже мой... Чегой-то он стонет? Приснилось что-нибудь,  лас-
точка моя?..  Ну, успокойся, успокойся... Так о чем же я?..  мой сначала 
на Верку тоже уставился, как наш главбух на Маркину, той хоть из-за 
стола не выходи, и только потом вернулся ко  мне. Сам тоже смешной, 
щербатый, говорит, в детстве в зоопарке  зуб сломал...  Сзадм него 
слона из шланга поливать начали, все  закричали:  "Слона купают!" А 
он рассмеялся, потому что представил себе слона в бане,  и обернулся,  
да зубом  передним  об  трубу...  Где же там труба? Хотя, верно, есть - 
ограждают зверей от посетителей...  Больно,  наверное, было ему, бед-
ненький  ты мой,  у сороки заболи:  я сама так зубной боли боюсь, 
больнее, кажется, не бывает... Впрочем, бывает... С той болью ничто не 
сравнишь...  Интересно,  можно ли мужикам сделать так же  больно 
хоть когда-нибудь, хоть чем-то?.. Эй, подруга, кудай-то  тебя занесло? 
Чего было, не вернешь, не вспоминать лучше, а то  глаза опять будут 
красные,  как у кролика.  Хотя кто  виноват,  что я вздумала рожать 
прямо в самолете, у меня же все не как у  людей,  даже резус, и то от-
рицательный. Экипажу спасибо, "скорая помощь" прямо к трапу прие-
хала,  да не успела "скорая",  а  какие из стюардесс акушерки? Вот и 
вышло, что летела я рожать,  а прилетела на похороны...  Наденьки...  
Какой же ты теплый да  ласковый, на спине веснушки, как созвездия, 
прижиматься к тебе  хорошо,  это я еще в танце поняла,  что удобный 
ты,  плюшевый.  Жалко  только,  Верка  тарелку  разбила,  кузнецов-
ский  фарфор  все-таки.  Я-то ладно,  переживу, но мать... и так она 
мне все  перетаскала,  ей лишь бы доченька была здоровая да счастли-
вая.  А Верке обязательно мужика до экстаза довести, чтобы он на нее  
бросился,  вот тут она и отвернется.  Может, и мне так?.. Нет,  правда,  
я дура,  доверчивая,  смешная девчонка - так мой меня  назвал, фильм 
был такой с Барброй Стрейзанд, вот он меня так и  звал потом Барбра,  
это на английский манер, он с иностранцами  работает,  впрочем,  
Танька тоже в Африке год просидела, учила  математике местных,  так 
там были и греки,  и англичане,  даже  японец один,  с кем только не 
общалась, говорит, все люди, все  человеки,  мне  одно  непонятно - 
как же на чужом языке думать  можно? Вот я и на своем-то не очень 
думаю, больше чувствую или  воображаю,  представляю что-то, так 
как же я могу по-английски  видеть сны - так,  чтобы все было не как у 
нас? А мой может...  И  сейчас небось во сне что-то видит,  губами 
шевелит,  в меня  уткнулся, ласки просит, чем же тебе помочь-то.. Вот 
так положи  руку,  сюда,  вот и все,  вот и спит мой маленький, уже 
совсем  светло,  надо бы встать,  рубашка у него не глаженая, это я еще  
вчера заметила, да уж больно устроился хорошо, жалко, разбужу,  хотя 
и мне себя в порядок привести надо,  он вчера  жаловался,  что ему два 
раза приходится бриться:  утром и вечером,  чем же  ему бриться сей-
час-то?  Впрочем,  что делать, поскребется моей  тупой, он еще гово-
рил, что нам, женщинам, хорошо - утром вскочила - и на службу,  
бриться не надо,  не понимает, что пока я  один глаз накрашу, его на-
голо обрить можно. Наверняка женат не  был,  это плохо,  какая я тебе 
невеста, так, смешная девчонка,  Барбра, а наголо мы такую роскошь 
не позволим, правда, маленький?..  Вот и проснулось мое солнышко...  
Господи,  как же его  зовут?..


1





                       Б Е Л Ы Е   Г О Р Ы
Они не знали пути.
Было противно смотреть даже на зубы - они тоже были белыми. 
Правда,  никто  не улыбался с того дня,  когда стало нечего  есть.
Зато надо идти.
Это они твердо знали.  Не знали только одного  -  дороги.
Кругом были горы. Проклятые горы. Белые горы и горы белого. 
Казалось, все из снега,  из холода,  из недостатка  воздуха.  Еще  мно-
гое, что казалось. Большому казалось, что надо идти направо,  малень-
кому, что налево.
Третий молчал. Ему было все равно. И двое глядели волками  друг 
на друга, а третий закрыл глаза.
- И все-таки нам туда...
- Нет.
- Твоя сторона и труднее и выше...
- Нет.
- Я знаю, нам - туда.
- Нет.
Большой стал надвигаться на Маленького.
- Нет!..  Нет!.. - Маленький перешел на крик. Он вцепился  руками 
в рюкзак и кричал.
- Тише ты, дура, - прошипел Большой, - лавину разбудишь...
Ему очень хотелось стукнуть Маленького.
- Нет, нет... - забормотал Маленький.
- Нет, - сказал он покорно.
Идти все равно нужно втроем. В гору.
...Умный в гору не пойдет...
Большой остервенело рубил ступени.
...Умный гору обойдет...
Он не поднимал головы. Знал, что зрелище белой неприступности 
ему не по силам.
 ...Я же не лезу на вершину...  С меня достаточно  перевала...
Говорил с горой и рубил лед, и звенел лед, и сверкал лед.  Лед Го-
ры.
И Гора сдалась.  Большой поднял голову. Оглянулся. Солнце  са-
дилось. И горы бросали тень на пройденный путь.
Он был прав.
Он был прав,  этот малыш. Даже в том, что его сторона ниже.  
Большой видел, что противоположный склон действительно ниже, что 
за ним должна быть долина, что...
Это видел только он.
Двое еще лезли сюда.
Двое еще не знали.
Они не знали.
Они не будут знать.
Третьему было безразлично. Он даже не сопротивлялся, когда 
увидел Большого в падении.
Малыш успел  выхватить  нож,  чтобы обрезать веревку,  но  
мощный рывок двух тел скинул его в  пропасть.  Нелепо  взмахнув  
руками, малыш пытался удержаться и кинул нож в скалу.  Не долетев, 
нож стал падать,  перевернулся и, как опущенный меч, сверкающим 
бликом упал в темноту,  в снег,  ставший землей братской  могилы.


1





   

                                       Ф О К У С
Слащавый итальянский тенорок пел "Миллион серенад".  Все,  
конечно, знали, что их не ровно один миллион, а просто много.
За угловым столиком сидел старик Джакомо.  Никто не интересо-
вался им,  да  и он вряд ли интересовался нами.  Просто это  был Джа-
комо. Старик. И руки у него тряслись, как у старика. Как  у тех, кто 
машет вслед уходящему поезду.
Единственное, чему мы удивлялись,  как  он  делал  фокусы  эти-
ми трясущимися руками.  Вернее, один фокус. Он показывал его  мно-
го раз,  но всегда по-разному.  Казалось,  он вместе с  нами  удивлялся 
исчезновению и появлению яйца. Яйцо у него было всегда при себе.
Слащавый итальянский тенорок пел "Миллион  серенад".  Мы,  
конечно, знали, что серенад не один миллион, а просто много. Мы  
знали Джакомо и каждый гвоздь в стойке. Джакомо знал только фокус.
- Поставь что-нибудь поживее, - сказал Харт хозяину бара.
- Поживее,  -  ответил  Чарли и сменил пластинку.  Однако  никто 
не ожил. Кажется, было время...
- Джакомо! Иди сюда, старый плут.
Старик подошел медленно, но улыбался во весь рот. Все поверну-
ли головы в его сторону. Только Чарли все также равнодушно  выти-
рал посуду, но потом так и застыл со стаканом и полотенцем.
Все смотрели на руки. Они вылезли из рукавов пальто, точно зве-
ри на солнце.  Огляделись и стали играть.  Мгновенье -  и  между 
большим и указательным пальцем оказалось яйцо. Старик повел им 
вокруг, как по манежу, щетина подбородка тускло свернула  серебром.
В этот момент все перевели дыхание.  А Джакомо подходил к  
каждому и  прикладывал  яйцо  к  уху.  Внутри что-то скреблось,  
просилось наружу...
- Цыпленок... - неуверенно засмеялся Харт и смолк.
Потому что  яйцо  медленно,  но  неумолимо тонуло в руках  
Джакомо. Хрустнула скорлупа, пальцы исступленно жадно сжимались,  
пискнул задушено раздавленный...
Старик еще долго держал кулаки сжатыми.
Звон разбитого стекла взорвал тишину. Чарли уронил бокал.
Все вздрогнули,  а Джакомо  уже  шел  вдоль  стойки,  показывая  
растопыренные пустые руки, и торжествующе улыбался.
Чарли потом долго ворчал за разбитый бокал,  хотя  заказы  так и 
сыпались.  Джакомо хлопали по спине, угощали и приставали  с рас-
просами.  Старик пожимал плечами и улыбался.  Только  Харт  долго 
молчал.
- Слушай,  Джакомо, - наконец сказал он, думая о своем, -  продай 
мне яйцо.  Можешь взять любую бутылку из стойки.  За мой  счет.
- Перестань, Харт, это же фокус...
- Что ты яйца не видел?
- Харт, тебе, верно, своих не хватает?
- Ого-го-го...
Но Харт уперся.
- Тихо,  - крикнул он.  - Не ваше собачье дело.  Ну,  так  как, ста-
рик?
Джакомо, заморгав глазами,  посмотрел на  нас,  потом  на  стой-
ку.
- Три бутылки на выбор, - тихо сказал Харт.
Джакомо растерянно  и  немного виновато положил на стойку  
перед Хартом  яйцо,  вынув его из кармана. Все сгрудились около  
Харта и уже никто не заметил как старик взял бутылки и вышел из  
бара.
Харт взял яйцо и медленно поднес его к уху.
- Что-нибудь слышно?
Но Харт не ответил.
- Чарли, дай-ка чайную ложечку...
Когда треснула скорлупа,  все вспомнили фокус,  потом еще  не-
сколько минут глазели на крашеные луком осколки и воск, которым 
было залито яйцо.
Харт выругался и смахнул все добро на пол.  Чарли тут  же  по-
требовал деньги за бутылки, кто-то включил радиолу и слащавый  
итальянский тенорок запел "Миллион серенад",  а когда  расходились, 
в  морозном воздухе далеко было слышно,  как смеялись над  Хартом.
Джакомо замерз той же ночью на дороге, успев выпить только 
одну бутылку.



1



Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: