нике или или забыть об этой ночи, подавить воспоминание о ней, как
желание курить, или все-таки поведать при случае в мужской
компании, переиначив правду по-своему в силу своего воображения,
причем даже необязательно в присутствии Хмелика.
Хмелик бежал вдоль вагона по коричневому гравию в распахну-
той шинели со сдвинутой на затылок фуражкой, окантованной голубым
околышем. Тревожно улыбаясь, он напряженно вглядывался снизу в
окна купе.
Хмелик почти встретился глазами с Лосиным, но, видимо, его
окликнули, он круто развернулся и поймал кинувшуюся ему на шею
Евгению. Они стояли соединено после разлуки, которая была для них
просто невыносимой, и, не веря своему счастью, касались, гладили,
обнимались, что-то нежное говорили друг другу.
Лосин смотрел на них сверху, также как смотрела на него Евге-
ния вчера вечером.
Поезд тронулся, Хмелик случайно поднял голову и Лосин отпря-
нул от окна.
Так вот оно что!
Евгений и Евгения.
Двое Жень. Двоеженец Хмелик. Вот оно дорожное приключение!
То-то Хмелик в последнее время какой-то шалый. Как Евгения.
Все верно - с тех пор, как вернулся из отпуска. Из Анапы. С сыном
ездил вместо Маргариты, она в Москву уезжала, с отцом что-то
случилось, хворал он.
Тогда зачем Хмелик назначил Евгении рандеву именно здесь, на
этой станции? Тоже понятно - подальше от любопытных глаз да от
длинных языков и в то же время рядом, полчаса на машине от части.
Счастливые.
Как там у Толстого? "Все счастливые семьи похожи друг на
друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему." И Лосин
внезапно ощутил себя Вронским, а Хмелика - Карениным. Сработало,
всплыло наружу потаенное желание. Аналогия, на первый, эмоцио-
нальный взгляд, показалась Лосину интуитивно верной: он, как
Вронский, молод, здоров и обладает всеми данными для блестящей
карьеры, а Хмелик, хоть и ровесник Лосина, но, как и Каренин, при-
надлежит к клану власть имущих. Потом Лосин обнаружил, что от-
личается от Вронского не только происхождением, но и тем, что сча-
стье-то привалило не ему, а Хмелику. Значит, опять обошли, недода-
ли, отобрали. Или он сам что-то отдал, в чем-то согласился, когда-то
покорно смирился, например, перед Хвостом?
Злая несправедливость, круто вспыхнуло в сознании Лосина.
Какой он Вронский?! Что он видел в своей жизни?
Особняк в Петербурге, усадьбу в Москве, имение в Орловской
губернии?.. Приземистую, заброшенную окраину провинциального
Бейска с Тихоней, ФЗУ, фабрично-заводское училище, вечернюю
школу.
Блеск паркетных зал, вихри вальса, мазурки, польки, хрусталь
изысканных застолий?.. Казарму, танцы в местном клубе под баян,
рябую, одноглазую повариху в курсантской столовой.
Тайный поцелуй в полутемной гостиной, батист подушек, будуар
в мерцании свечей?.. Голую лампочку под потолком каптерки, мешки
с бельем, сложенные на полу, одеяла с надписью "ноги".
Конечно, Лосин прекрасно понимал, что такие противопоставле-
ния неправомерны, что родись он в прошлом веке, вряд ли бы стал
капитаном авиации, а пошел бы по стопам отца, работал бы в мастер-
ских, отслужил бы в простых солдатах.
Все это так, но он, Лосин, хочет иметь такую же, не меньше, как у
Хмелика, квартиру в Москве. Не меньше. Именно в Москве. И горку с
хрусталем для Серафимы. И ту всесильную, как у Хмелика гарантию
личной защищенности, которая дает свободу выбора, свободу
поступка... Чтобы не приходилось покупать ее у Хвоста за "рубель"
мелочью, не отдавать ракоглазому старшине месячный паек махорки
и три флакона одеколона "тройной", не совать, не глядя, черному
проводнику денежную купюру достоинством... Дайте ему Лосину, эту
гарантию, кстати обещанную в семнадцатом и присвоенную Хмелика-
ми, как престолонаследниками.
И тогда посмотрели бы.
Кто кого.
Живи Лосин в прошлом, он бы объяснил при случае за картами
господину Хмелику, что не намерен более быть у него на побегушках,
отвесил бы ему полновесную пощечину лайковой перчаткой и уве-
домил бы, что выбор оружия и право первого выстрела за противни-
ком.
В ночь перед дуэлью Лосин написал бы письмо при свечах, гу-
синым пером...
Кому?.. Маргарите или Евгении...
О чем?.. Завещание?.. Прощание с жизнью?..
Истину, легко забываемую под прессом ежедневных забот, что
жизнь хороша,
хороша, как сочный, рассыпчатый красный арбуз в жаркий
полдень бабьего лета,
хороша, как рубин виноградного вина, растворившего южное
солнце,
хороша, как красный туман любви, который бьется и пульсирует
вместе с сердцем...
Рассвет, слабая метель, опушка черного леса, сабли с золотыми
эфесами, неровно воткнутые в снежную целину, стаи ворон, вспуг-
нутые эхом выстрела, и красные пятна крови Хмелика на растоптанном
секундантами и врачом снегу...
Лосин жив, убит Хмелик. Нет, убита злая несправедливость.
Каратель - Лосин.
Лосин опомнился. Такого раньше за ним не водилось. Шалят
нервишки. Сновидения мерещатся. Хмелики кровавые в глазах. Тоже
мне, Борис Годунов. Так было бы в прошлом. А в настоящем дуэлей
нет и быть не может. В настоящем у Лосина в руках козырная карта, и
если написать куда следует, а политуправление пока никто не отме-
нял, что Хмелик прелюбодействует с дочкой репрессированных, то там
учтут...
Обязательно учтут.
Мы с Вронским - офицеры, но разных армий.
Надо будет только для страховки послать копии сразу в несколько
адресов...
Солнце не поднималось, плотный туман прилип к окну, вползал в
купе, и оброненная Евгенией красная заколка в складке покрывала
стала серой.
Как туман.
1
ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА
"Судьба за мной присматривала в оба...
Я получала письма из-за гроба."
Мария Петровых
Она сидела на кухне и смотрела в окно, где май молодо сочился
пряными запахами клейкой листвы. Эта пора всегда будоражила ее, в
мареве весеннего пара дрожали миражи неизведанных дорог, ожида-
ние непредсказуемых встреч и предчувствия озорной шутки просто
так - от прилива сил, от желания нравиться и от уверенности, что так
оно и есть - всласть нахохотаться от незатейливой несуразицы, зара-
зить окружающих безудержностью бунтующих сил и оставить в них
ощущение, что такое настроение ее никогда не покидает, а искрится в
ней постоянно, как пузырьки в только что освобожденном от тугой
пробки шампанском.
Так всегда было весной.
Но не этой.
Не сейчас.
Сегодня то ли упадок давления, то ли вялость от нескончаемой
ночи, когда лежишь с закрытыми глазами и нет сна, нет и нет, рядом
омутом дрема, вроде грузишься в беспамятство, в сладкую слабость
отдохновения, но опять вспыхивает зарево возбуждения, какой-то
нелепицы, обиды - и вот уже серый рассвет, утро, солнце, весна, но
никакого желания или сил даже просто двигаться.
Хлопнула, открываясь, входная дверь, прогремела нижняя
створка почтового ящика, лязгнул, закрываясь, дверной замок.
Дочь в синем, застиранном до белесости, халатике, едва при-
крывающем толстые ляжки, тяжело вошла на кухню и встала, как
статуя командора, у стола.
- Ты можешь поднимать ноги и не шаркать, когда ходишь? -
спросила мать, не поворачивая седой в безжалостном свете дня голо-
вы.
- Мама! - трубным голосом сказала дочь. - Письмо. От него. Он
так и не оставил нас в покое.
Мать медленно взяла толстый конверт, склонила голову к пра-
вому плечу, наконец, тихо произнесла:
- Принеси мне очки, пожалуйста. И не заходи сюда.
"Не могу сказать тебе здравствуй, мертвые не здороваются, не го-
ворят, не дышат, они ушли и никогда не вернутся, ушел и я. Меня нет.
Ты мне как-то сказала, что все мужчины, которых ты бросала или
бросившие тебя, писали тебе, кто записку, кто письмо - не нарушу этой
традиции и я.
Бог тебе судья, не навестившая меня в больнице, не пришедшая
на мои похороны. Разве можем мы, мертвые, плохо говорить о живых,
если у вас, живых, не принято плохо говорить о нас. Да и нельзя гово-
рить плохо о тех, кто еще не отстрадал своего.
Не дай тебе судьбу споткнуться о больничный порог и еще дол-
го, иссякая, мучиться, остро ощущать, как быстро уходят силы на
борьбу с неизбежным, упорно не желая понять сколь безумна надеж-
да на чудо. Уж лучше сразу упасть в могилу небытия. Но тут уж как
кому дано...
Пишу тебе... впрочем, почему только тебе, пишу и себе одновре-
менно, единовременно, значит нам обоим, так мы опять едины в моем
иссякающем времени, а на что еще тратить остаток живой воды из
чаши своего бытия как не на то, чтобы понять и успокоиться перед
последним белым мгновением?
Только тебе я хотел рассказать ВСЕ. Как и сейчас...
Я вошел в твой дом, не ведая и не зная, что переступил невиди-
мый порог иного мира, где жизнь - не столько театр, сколь театральна,
ибо каждый персонаж твоего круга - и актер, и режиссер, и игрок, где
пружина действия взводится интригой, сплетенной несколькими фигу-
рами против одной, чтобы полноправно занимать свое место в про-
странстве и декорациях и заключить с только что побежденным новый
альянс против кого-то из своих бывших союзников.
Это я понял позже, когда уже было поздно, а тогда..
Арка здания - свод, чрез который погружаешься в шальной оке-
ан ауры твоего дома. Вечером первой встречи океан был тих и благо-
стен - демоны зла и ненависти спали иль были так бледны, что неви-
димы. Поворот во дворе сразу в подъезд, пару маршей вверх и дверь
открыла ты.
Мы не виделись ранее.
Соломенные волосы гладко собраны в тугой калач пучка, оттяги-
вающего, откидывающего голову назад, чтобы приоткрыть прищур
синих глаз и белозубую улыбку в обрамлении полных губ.
- Вы, наверно, голодный, время - девятый час, перекусите?
Я легко согласился и был отправлен в ванную мыть руки. Зер-
кало над раковиной умывальника отразило мое лицо - по-осеннему
загорелое и обветренное после летних выходов на яхте. На стеклянной
полочке - беспорядок женских причиндалов, хранящих незакончен-
ные, торопливые мгновения общения с хозяйкой - щеточка в мелких
кусочках черной туши в незакрытой коробочке, столбик полуистра-
ченной губной помады, непромытый, в засохшей мыльной пене стано-
чек безопасной бритвы, пластмассовая чашка с дырчатыми бигудями,
обмякший пузырь полиэтиленовой шапочки для душа, на лесках, про-
тянутых поперек ванной - съежившиеся трусики, длинные темные
ленты колготок... По этим предметам я легко представил интимные
процедуры твоего туалета, которого я так никогда и не увидел - как ты
накручиваешь бигуди, прячешь их под прозрачной шапочкой,
закинув руку за голову, бреешь подмышку, расставив ноги, надеваешь
трусики и оглаживаешь колготки на коленях и бедрах...
Несмотря на непривычный по московским рядовым понятиям
объем и простор помещения, которое скорее можно было с полным
правом именовать не комнатой, а гостиным холлом, веяло уютом.
Я был посажен за длинный стол под зеленым абажуром и пока
хозяйка хлопотала на кухне, спрятанной в конце длинного коридорчи-
ка, неторопливо осмотрелся.
Стены белые - не стерильно холодные, а с прохладной синевой, на
фоне которой, как на небе, проступают миражи живописных полотен,
совершенно разных по манере письма - и абстрактный натюрморт с
кривым синим столом, изогнутым красным кувшином и сломанным
куском белого хлеба, и реальный до нереальности наивный селянин на
фоне избы, коровы и несжатого поля, и нервный, угольный рисунок
петуха с яростным красным глазом и боевым гребнем, и
благостный лик Божьей матери, и... потрет хозяйки кисти известного
художника - нет, не кисти, разноцветного карандаша на желтом теп-
лом картоне - солома пучка и голубой распах удивленно задумчивых
