назад, а может быть и вчера.
К перу меня тянуло всегда, но дневники я вел нерегулярно, а
только когда возникала потребность зафиксировать, запомнить инте-
ресное событие, разобраться в хитросплетении жизненных коллизий,
поспорить с кем-то и самому ответить на свои же вопросы. Так днев-
ники превратились не в хронологический отчет, а в своего рода поток
сознания. Моего сознания. Я был по-своему небрежен, недосказан и
неполон в этих автописаниях - совсем необязательно говорить обо
всем, сохранилось бы главное для себя, чтобы, перечитывая, снова
вспыхнул тот первоначальный интерес, от которого и потянулась рука
к перу.
Тут-то и пролегла трещина раздела - с твоей точки зрения то, что
интересовало меня, тебе было совсем чуждо. И у Пушкина в дневниках
можно прочитать фразы, способные покоробить слух
благовоспитанного человека, а тем более моралиста, но он никогда,
верно, и не замышлял выставить такой текст в повести или поэме на
суд читателя. Но, что дозволено Юпитеру... Я же, по-твоему, просто
не имел права на такие вольности, это разрушало тобой же созданный
для себя мой образ. Раб обманул господина. Ты осознала, что на
деле-то я волен в мыслях своих, а значит, и в поступках, чего тебя
никак не устраивало... А что будет через пять или тем более через
десять лет. Я - пятидесятилетний мужик в расцвете сил, а ты шести-
десятилетняя старушка.
Скажешь, жестоко? Это у нас, упокоившихся, все вечно, а на
вашем свете все, абсолютно все относительно. Жестоки не мои слова,
а твои тайные чтения.
Дальнейшее - мученье. Прошла твоя первая ошарашенность, и
стала зреть отравленной грушей отчужденность. Ежедневно, хоть
помалу, а постоянно, происходило замещение в твоей душе светлого,
радостного чувства взаимной любви на черную желчь отторжения.
Мы продолжали вместе жить, вместе есть, вместе спать, только я
превратился из безмятежного добродушного ласкового пса в чуткого
зверя, всей кожей чувствующего смертельную опасность - как дымок
далекого пожара, как первые, почти незримые толчки землетрясения,
как двойные тени неумолимого солнечного затмения.
Ты продолжала, уже чисто по-женски непредсказуемо, то сры-
вать на мне свое раздражение, то как бы бурно прощать, чтобы завтра
снова вернуть меня на более дальний отступ.
А вершиной, зияющей высотой нашего развала стало мое соро-
калетие. По простой логике события я попросил Полину освободить на
время мою квартиру, а она съехала совсем, из стола обеденного и
кухонного, из стульев, табуреток и досок, из скатертей и клеенок, из
тарелок, вилок и ножей, из стопочек, фужеров и стаканов, из закусок
и салатов, из бутылок и графинов соорудил я то, что могло так хорошо
сослужить и юбилею и тризне.
Но взрывоопасность ситуации состояла в том, что я никого, по
своей традиции на день рождения не пригласил, кроме тебя и Поли-
ны. Мои любовницы и симпатии, друзья и приятели, их жены, их
любовницы и симпатии, слетелись полным составом за стол, памятуя
мою холостяцкую гостеприимность еще по прошлым временам.
Полина приземлилась на площадку молодняка, где скромно тупила
глазки и моя последняя пассия, твоя ученица Анюта Федорова, ос-
тальная компания тоже годилась тебе, в крайнем случае, в племянни-
ки. Все были друг с другом и со мной на "ты", только с тобою на "Вы".
Мы сидели рядом, но я то вздрагивал от очередного звонка в дверь, то
вскакивал, чтобы что-то кому-то подать.
Тосты следовали один за другим, каждый считал своим долгом
объяснить мне, неразумному, что сорок - это не два по двадцать, пора
бы и образумиться, хватит писать в стол, как будто нет у меня высо-
ких покровителей, ведь жизнь короткая такая... Высказав свое, тос-
тующий терял всякий интерес к речи следующего оратора - только я
был связующим звеном этих по сути очень разных людей. Я был ну-
жен каждому и то на какое-то время и не нужен всем.
По обязанности пил, не успевая толком закусить, но не пьянел, а
только наливался тяжестью спиртного, я был чужой на этом празд-
нике жизни. Кончилось тем, что в разгаре веселья ты ушла, а я еще
долго, в ночи уже, выпроваживал последнего гостя, который никак не
желал расстаться с растерзанным столом в окурках и объедках и с ним
Анюту, которая попыталась по старой памяти остаться, чему я вос-
противился, но тебе все равно донесли, что она, конечно же, забралась
ко мне в постель.
Черная пятница - так было тяжело, так безжалостно горько мне,
казалось, что ночь никогда не кончится... Кончилась, все проходит,
так было написано на кольце царя Соломона и это правда, может
единственно истинная до самого донышка.
Думаешь, закрылась за тобой дверь и мир окончательно погру-
зился во тьму отчаянья? Нет, вершители наших судеб вплетают то
черную, то светлую нить в серость буден, так же было и на то же со-
рокалетие.
Паруса... Любите ли вы театр, кто это спросил - Белинский? Лю-
бители вы паруса, спрашиваю я?.. Ах, любите... Ах, как это красиво,
когда они белеют в тумане моря голубом. И белые с красным, и
красные с синим, и синие с белым спинакеры... Вы не знаете, что
такое спинакер? Ну, это просто. Спинакер - самый большой парус,
который на спинакер-фале поднимается до топа мачты за фаловый
угол, растягивается спинакер-гиком и управляется брассами через
киповые планки... Ах, вы не знаете, что такое...
Да, это все надо знать, уметь вязать узлы, вытаскивать якоря и
швартоваться, быстро исполнять команду, верить своему товарищу и
капитану, терпеть тяготы ночной вахты и засыпать в качку...
Тогда, вы действительно, любите паруса...
Я перешел по деревянному трапу на пирс, и привстав на колено,
постучал костяшками пальцев по гулкому пластмассовому корпусу
белой яхты. Саня принял от меня рюкзак, и скрылся в люке. За ним
полез и я.
- Тяжело после вчерашнего? - сочувственно спросил Саня, гля-
нув в мои полумертвые глаза.
Я не успел ответить - в яхту спустился капитан Валера.
- Значит, так, слушай мою команду! - ответил он на мое руко-
пожатие. - Равнение на стол! От имени Спортивного комитета мини-
стерства обороны и лично контр-адмирала Шашкова Николая
Александровича поздравляю старшего помощника нашей каравеллы с
началом пятого десятка. Желаю здоровья, творческих успехов и
счастья в личной и семейной жизни! Объявляю следующие два дня
аврально-банкетными за счет юбиляра. Он же назначается ответст-
венным исполнителем и вечным дежурным по камбузу, посудомойке
и бару. Ему же вручается приз.
Капитан вытащил из "гроба", не подумай плохого, рано еще, так
называют нишу-койку, модель небольшой яхты. Синий прозрачный
корпус с деревянным бушпритом и мачтой с алыми парусами на ме-
таллической спирали делал виток вокруг аметистовой друзы. Речь
капитана подтверждала металлическая табличка в основании приза.
Пересекли акваторию порта, за это время я нашинковал бутер-
бродов и разлил по стопарю, а когда яхта нырнула меж быками моста,
капитан задрал голову, махнул рукой, и вместе с ним мы по традиции
дружно рявкнули:
- Мо-о-ост!
Стропила моста отразили пушечный залп крика, мы расхохота-
лись и под следующим мостом повторили забаву в три глотки.
После рюмки полегчало в голове, после теплой встречи - на душе.
Никто не заставлял меня мыть посуду или готовить жратву, на-
оборот, эти два дня я был молчаливо избавлен от всех рутинных работ
по яхте - еще один подарок. Но главный был впереди. Саня, как только
оказывался рядом со мной, спрашивал как бы невзначай:
- А как ты относишься к животным?
Поначалу я не врубился, но после очередной его многозначи-
тельной паузы, до меня дошло:
- Ты что задумал, малыш?
Саня осторожно положил тяжелую, как якорь, руку мне на пле-
чо:
- Понимаешь, мы с Наташкой думали-думали, плохо ты живешь.
Одиноко тебе...
- Еще один доброжелатель, вчера мне их не хватило... - пробур-
чал я.
- Оно, конечно, Дарья Сергеевна - птица высокого полета, но у
тебя должен быть друг, ты мне тоже друг, но настоящий друг - с ко-
торым ты гуляешь каждый день...
- Ты имеешь ввиду собаку? - наконец-то догадался я. - Ты спятил,
Саня, вот именно каждый день, вспомни, ты же сам у меня как-то
попросил ключ, а?
- Этот друг у тебя не попросит ключ, он лучше, чем женщина, для
него любая женщина - сука, понял? Наташка сегодня на "Ракете"
привезет, как раз гонки кончатся... Кобелек попался по случаю. Дво-
рянской породы. Они смышленые - не то что со всякими там родо-
словными...
Саня продолжал рассуждать, словно клал кирпичи в только про-
явившийся просвет в стене моего отчаяния, что беды кончились. А
тут еще перед стартом всеми уважаемый Евграф Ефграфович Смир-
нов, капитан яхты "Былина", попросил Валеру в долг на одну гонку
матроса. Кинули жребий - выпало мне.
Евграф угадал мое состояние сразу.
- Ты чего такой кислый, именинник?
Я коротко поведал ему о своих проблемах, а он - классный му-
жик! - обещал взять щенка.
Солнце, уходя, уже искоса оглядывалось на акваторию залива,
куда с вечерним бризом подходили яхты на ночную стоянку.
Наша белокожая "Ариадна" уже была ошвартована у пирса. По-
дошли к ней, загодя выбросив кранцы, и мы. В кокпите и на палубе
торчал весь экипаж "Ариадны", в том числе и Наташка. Приехала
все-таки.
Валера гаркнул на весь пирс:
- Будешь возвращаться, ведро песка прихвати, твой пес тут все
обмочил, это что за порода такая, моченосец?
Пес сидел на столе. Пудель. Шерстяной. Блестел медными пу-
говками глазенок. И чуть ли не вилял шнурком хвоста с пампушечкой
на кончике. Я взял его в руки и ощутил цилиндр вместо тела - под
вязанной оболочкой таилась бутылка. Коньяка. Армянского. Пять
звездочек. Вечером под этими звездами с моими друзьями и оттаяла
душа...
Так, о чем это я?.. О душе... Нежная субстанция, не приспособ-
ленная, как проволочка, для многократных перегибов, или как вода,
для заморозки и оттаивания. У нее своя защита, она как бы равно-
душна, пока не любишь, но как распустится аленький цветочек - об-
нажена душа и легко ранима.
Вот и сгорел я до пепла погребальной урны в воспаленном жаре
отчаяния от потери любимой... А тебе тепло было у этого костра, не
помнишь?.. Ты зябко куталась в платок, несмотря на лето, а заседание
инквизиции вела Полина. В ее глазах светилась мстительная радость -
не она одна, даже мама... Ну, что влип, голубчик? Уж нам-то все
доподлинно известно, что Нюрка Федорова...
И тогда пронзила меня боль более сильная, чем та, что убила
меня. Не знаю, как тебе, а мне было худо. Совсем растерялся, не
знал, что говорить, в чем оправдываться, какой тут смысл в отрица-
нии - что не было у меня объятий и поцелуев с другой женщиной, что
даже не касался я ее... Ты молчала, щурила глаза, оглаживала юбку
на коленях... Я зачем-то стал звонить Анюте Федоровой - пусть
подтвердит мое алиби, хотя ее показания были бы свидетельством
стороны заинтересованной...
Кто задумался о последствиях, никогда не решится. А ты заду-
малась. К тому же впереди маячил твой юбилей и места на нем мне
уже не предвиделось. Так я и ушел. Нет, пока не из жизни, а только из
твоей жизни, но оказалось, что все взаимосвязано - нет тебя и мне не
жить.
Помню, как-то исчезла ты в командировку, а я ходил по твоему
пустому дому. И гардероб твоими пустыми вещами полон. И ванна
сумрачно пуста, и кухня остыло пуста, и постель пуста. Обувь твоя
без ног, а перчатки - без рук. Нет тебя. Ощущение пустоты. Даже не
так. Нет ощущений - одна пустота. Такая же как здесь. Думаешь, я
здесь несчастлив? Нет, пусто мне. Этого не терпит природа моя. Жи-
вая. И когда был жив - пустота была не от жизни, от смерти.
Пустота постепенно лишала смысла мою жизнь еще два года.
