так как очень боялась встретить знакомых. Но знакомых не было,
а тут прозвенел звонок, и они пошли в зал.
Фильма Зина почти не запомнила, хотя он, наверное, был
интересным. Она честно смотрела на экран, но все время
чувствовала, что рядом сидит не мама, не Искра, даже не парень
из класса, а молодой человек, заинтересованный в ней больше,
чем в фильме. Эта заинтересованность очень волновала: уголком
глаза она ловила взгляды соседа, слушала его шепот, но только
улыбалась, не отвечая, поскольку не понимала, что он шепчет и
что следует отвечать. Дважды он хватал ее за руку в самых
патетических местах, и дважды она высвобождалась, правда, не
сразу и второй раз медленней первого. И все было таинственно и
прекрасно, и сердце ее замирало, и Зиночка чувствовала себя на
верху блаженства.
Возвращались по заросшей каштанами улице Карла Маркса,
огрубевшие листья тяжело шумели над головами. И казалось, что
весь город и весь мир давно уже спят, и только девичьи каблучки
молодо и звонко взрывают сонную тишину. Юра рассказывал что-то,
Зина смеялась и тут же намертво забывала, над чем она смеялась.
Это было не главное, а главное он сказал позже. То есть не
самое главное, а как бы вступление к нему:
-- Посидим немного? Или ты торопишься? Честно говоря, Зина
уже отсчитывала время, но, по ее расчетам, кое-что еще имелось
в запасе.
-- Ну, не здесь же.
-- А где?
Зина знала где: перед домом Вики Люберецкой в кустах
стояла скамейка. Если б что-нибудь -- ну, что-нибудь не
так!---она могла бы заорать и вышла бы либо Вика, либо ее папа.
Зиночка была ужасно хитрым человеком.
Они нашли .эту скамейку, и Зина все ждала, когда же он
начнет говорить то, что ей так хотелось услышать, что он давно
ею любуется и что она вообще лучше всех на свете. А вместо
этого он схватил ее руки и начал тискать. Ладони у него были
влажными, Зине было неприятно, но она терпела. Заодно она
терпела и жуткую боль от перетянутых резинками бедер; ей все
время хотелось сдвинуть врезавшиеся в тело резинки, но при
мальчике это было невозможно, и она терпела, потому что ждала.
Ждала, что вот...
К подъезду бесшумно подкатила большая черная машина.
Молодые люди отпрянули друг от друга, но сообразили, что их не
видно. Четверо мужчин вышли из машины: трое сразу же
направились в дом, а четвертый остался. И Юра опять медленно
придвинулся, опять стал осторожно тискать ее руки. Но Зине
почему-то сделалось беспокойно, и руки она вырвала.
-- Ну, что ты? Что? -- обиженно забубнил десятиклассник.
-- Подожди,-- сердито шепнула Зина.
Показалось или она действительно слышала крики Вики? Она
старательно прислушивалась, но резинки нестерпимо жгли бедра, а
этот противный балбес пыхтел в уши. Зиночка отъехала от него,
но он тут же поехал за ней, а дальше скамейка кончалась, и
ехать Зине было некуда.
-- Да отодвинься же! -- зло зашипела она.-- Пыхтишь, как
бегемот, ничего из-за тебя не слышно.
-- Ну и черт с ними,-- сказал Юра и опять взял ее за руку.
-- Тихо сиди! -- Зиночка вырвала руку.
И снова показалось, что крикнули за тяжелыми глухими
шторами, не пропускавшими ни звука, ни света. Зина вся
напряглась, навострив уши и сосредоточившись. Ах, если бы
вместо Юрки сейчас была Искра!..
-- Господи,--вдруг прошептала она.--Ну почему же так
долго?
Она и сама не знала, как сказала эти слова. Она ни о чем
таком не думала тогда (исключая, конечно, ограбление и
возможное насилие над Викой), но интуиция у нее работала с
дьявольской безошибочностью, ибо она была настоящей женщиной,
эта маленькая Зиночка Коваленко.
Распахнулась дверь подъезда, и на пороге показался
Люберецкий. Он был без шляпы, в наброшенном на плечи пальто и
шел не обычным быстрым и упругим шагом, а ссутулившись, волоча
ноги. За ним следовал мужчина, а второй появился чуть посидм, и
тут же в незастегнутом халатике выбежала Вика.
-- Папа! Папочка!..
Она кричала на всю сонную, заросшую каштанами улицу, и в
крике ее был такой взрослый ужас, что Зина обмерла.
-- Понятых позови! -- бросил на ходу сопровождавший
Люберецкого.-- Не забудь!
-- Папа! -- Вика рванулась, но второй удержал ее.-- Это
неправда, неправда! Пустите меня!
-- Телеграфируй тете. Вика! -- Люберецкий не обернулся.--
А лучше поезжай к ней! Брось все и уезжай!
-- Папа! -- Вика, рыдая, билась в чужих руках.-- Папочка!
-- Я ни в чем не виноват, доченька! -- закричал
Люберецкий. Его заталкивали в машину, а он кричал:-- Я ни в чем
не виноват, это какая-то ошибка! Я -- честный человек,
честный!..
Последние слова он прокричал глухо, уже из кузова. Резко
хлопнули дверцы, машина сорвалась с места. Оставшийся мужчина
оттеснил Вику в дом и закрыл дверь.
И все было кончено. И снова стало тихо и пусто, и только
железно шелестели огрубевшие каштановые листья. А двое еще
продолжали сидеть на укромной скамейке, растерянно глядя друг
на друга. Потом Зина вскочила и бросилась бежать. Она летела по
пустынным улицам, но сердце ее стучало не от бега. Оно
застучало тогда, когда она увидела Люберецкого, и ей тоже, как
и Вике, хотелось сейчас кричать: "Это неправда! Неправда!
Неправда!.."
Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить
соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла.
-- Искра спит.
-- Пустите! -- Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в
комнату.-- Искра!..
-- Зина? -- Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом
глядя на нее.-- Что? Что случилось, Зина?
-- Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что,
я сама видела.
Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций -- смеялись
горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать
Искры.
-- Мама, ты что? -- тихо спросила Искра.
Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело
опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы --
темно-русую и светло-русую. Крепко прижала, до боли.
-- Я верю в справедливость, девочки.
-- Да, да,-- вздохнула дочь.-- Я тоже верю. Там
разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда?
-- Я очень хочу заплакать -- и не могу,-- с жалкой улыбкой
призналась Зина.-- Очень хочу и очень не могу.
-- Спать,-- сказала мать и встала.-- Ложись с Искрой,
Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все
объясню, не беспокойся.
Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка
смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась
всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и
текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами
собой. И уснула в слезах.
А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым,
давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице
громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся
с курением, сегодня молчала.
-- Детей жалко,-- вздохнула она.
-- Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны.-- У
матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала
торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь.-- Они
поймут. Они непременно поймут.
-- Я этого товарища не знаю,-- неуверенно заговорил
Коваленко,-- но где тут смысл, скажите мне? Признанный товарищ,
герой гражданской войны, орденоносец. Ну, конечно, бывал за
границей, бывал, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у
него, Зина рассказывала.
Он ни словом не обмолвился, что сомневается в
правомерности ареста, но все его существо возмущалось и
бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула
на него:
-- Значит, есть данные.
-- Данные,-- тихо повторил Коваленко.-- А оно вон как.
Ошибки не допускаете?
-- Я позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил
сигнал. Утром я уточню. Люберецкий -- руководитель,
следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы.
-- Это безусловно, это, конечно...
И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба.
-- Что с девочкой-то будет? -- вздохнула мать Зины.-- Пока
разберутся... А матери у нее нет, ой несчастный ребенок,
несчастный ребенок.
Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену,
то на мрачно курившую гостью. Присел на краешек стула.
-- Нельзя ей одной, а, Оля? -- Не ожидая ответа,
повернулся к гостье.-- Мы, конечно, не знаем, как там положено
в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по
имени-отчеству?
-- Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки к себе
я думала, да разве у меня семья? Я собственную дочь и то...--
Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую папиросу.--
Берите. У вас нормально, хорошо у вас.
Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог
заглушить ее последние слова. Ее слабость, вдруг прорвавшуюся
наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий ремень.
Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать
Зины, усмехнулась невесело:
-- Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда -- что уже
надорвалась.-- И вышла.
Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки
озабоченно хмурились брови. Мать Искры долго стояла над ними,
нервно потирая худые щеки. Потом поправила одеяло, прошла к
себе, села за стол и закурила.
Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый
осенний рассвет, когда мать Искры, которую все в городе знали
только как товарища Полякову, затушила последнюю папиросу,
открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым
почерком вывела в верхнем правом углу:
"В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ
(БОЛЬШЕВИКОВ)".
Она писала быстро, потому что письмо было продумано до
последнего слова. Фразы ложились одна к одной без помарок,
легко и точно, и, когда лист заполнился, осталось лишь
поставить подпись. Но она отложила ручку, вновь внимательно
прочитала написанное, вздохнула, подписалась и указала номер
партбилета и дату вступления: 1917 год.
Глава шестая
В то утро Коваленки впервые за много лет завтракали в
полной тишине. И не только потому, что Зиночки не было на
привычном месте.
-- Я с работы отпрошусь часа на два,-- сказал Андрей
Иванович.
-- Да, конечно,-- тотчас же согласилась жена. Ровно в
двенадцать Коваленко вошел в кабинет директора школы Николая
Григорьевича. И замер у двери, потому что рядом с директором
школы сидела мать Искры Поляковой.
-- Триумвират,-- усмехнулась она.-- Покурим, повздыхаем и
разойдемся.
-- Чушь какая-то! -- шумно вздохнул директор.-- Это же
чушь, это же нелепица полная!
-- Возможно,-- Полякова кивнула коротко, как Искра.--
Поправят, если нелепица.
-- Пока поправят, девочка, что же, одна будет? -- тихо
спросил Коваленко у директора.-- Может, написать родным, а ее к
нам пока, а? Есть насчет этого указания?
-- Что указания, когда она -- человек взрослый, паспорт на
руках. Предложите ей, хотя сомневаюсь,-- покачал головой
директор.-- А родным написать надо, только не в этом же дело,
не в этом!
-- Так ведь одна же девочка...
-- Не в этом, говорю, дело,-- жестко перебил Ромахин.--
Вот мы трое -- коммунисты, так? Вроде как ячейка. Так вот,
вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите?
-- Вообще-то, конечно, я этого товарища не знаю,--
мучительно начала Коваленко.--Но, думаю, ошибка это. Ошибка,
потому что уж очень дочку любит. Очень.
-- А я так уверен, что напутали там. И Люберецкому я верю.
