директорский кабинет вошла Валентина Андроновна.
-- Полюбуйтесь,-- сказала она и положила на стол два
исписанных листка, вырванных из тетради в линейку.
В тоне ее звучала печально-торжественная нота, но Николай
Григорьевич внимания на эту ноту не обратил, поскольку был
заинтригован началом: "Юра, друг мой!" и "Друг мой Сережа!"
Далее шло нечто маловразумительное, но директор дочитал и
весело рассмеялся:
-- Вот дуреха! Ну до чего же милая дурешка писала!
-- А мне не до смеха. Извините, Николай Григорьевич, но
это все ваши зеркала.
-- Да будет вам,--отмахнулся директор.--Девочки играют в
любовь, ну и пусть себе играют. Все естественное разумно. С
вашего разрешения.
Он скомкал письмо и полез в карман. Валентина Андроновна
рванулась к столу:
-- Что вы делаете?
-- Возвращать неудобно, значит, надо прятать концы в воду,
то бишь в огонь.
-- Я категорически протестую. Вы слышите, категорически!
Это документ...
Она пыталась через стол дотянуться до бумажки, но руки у
директора были длиннее.
-- Никакой это не документ, Валентина Андроновна.
-- Я знаю, кто это писал. Знаю, понимаете? Это писала
Коваленко: она забыла хрестоматию...
-- Мне это неинтересно. И вам тоже неинтересно. Должно
быть неинтересно, я имею в виду... Сесть!
По его команде когда-то шел в атаку эскадрон. И, услышав
металл, Валентина Андроновна поспешно опустилась на стул. А
директор достал наконец-то спички и сжег оба письма.
-- И запомните: не было никаких писем. Самое страшное --
это подозрение. Оно калечит людей, вырабатывая из них подлецов
и шкурников.
-- Я уважаю ваши боевые заслуги, Николай Григорьевич, но
считаю ваши методы воспитания не только упрощенными, но и
порочными. Да, порочными! Я заявляю откровенно, что буду
жаловаться.
Директор вздохнул, горестно покачал головой и указал
пальцем на дверь:
-- Идите и пишите. Скорее, пока пыл не прошел.
Валентина Андроновна остервенело хлопнула дверью. Терпение
ее лопнуло, отныне она шла в открытый бой за то, что было
смыслом ее жизни: за советскую школу. И отважно сжигала за
собой все мосты.
Если бы не было вечера накануне, Искра заметила бы
повышенную шустрость Зиночки. Но вечер был, привычная гармония
нарушилась; Искра больше занималась собой, а потому и упустила
из-под контроля подружку.
Совсем немного поработав на заводе, Сашка Стамескин стал
заметно меняться. У него появилась какая-то усталая уверенность
в голосе, собственные суждения и -- что настораживало Искру --
этакое особое отношение к ней. Он еще по-прежнему привычно
поддакивал и привычно подчинялся, привычно присвистывая
выбитыми зубами и привычно мрачнел при очередных выговорах. И
вместе с тем минутами появлялось то, что давали отныне завод,
зарплата, взрослая жизнь и взрослый круг знакомств, и Искра не
знала, радоваться ей или бороться изо всех сил.
В тот вечер они не пошли в кино, потому что Искре
вздумалось погулять. А погулять означало поговорить, ибо идти
просто так или молоть вздор Искра не умела. Она либо
воспитывала своего Стамескина, либо рассказывала, что вычитала
в книгах или до чего додумалась сама. Когда-то Сашка отчаянно
спорил с нею по всем поводам, потом примолк, а в последнее
время стал улыбаться, и улыбка эта Искре решительно не
нравилась.
-- Почему ты улыбаешься, если ты не согласен? Ты спорь со
мной и отстаивай свою точку зрения.
-- А меня твоя точка устраивает.
-- Эй, Стамескин, это не по-товарищески,-- вздохнула
Искра.-- Ты хитришь, Стамескин. Ты стал ужасно хитрым
человеком.
-- Я не хитрый.--Сашка тоже вздохнул.--А улыбаюсь оттого,
что мне хорошо.
-- Почему это тебе хорошо?
-- Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью
в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с
удовольствием болтала ногами.
-- Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного
человека представляет интерес только для него одного. А
если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он,
то есть человек...
-- Знаешь? -- вдруг чужим голосом сказал Сашка.-- Ты не
рассердишься, если я...
-- Что? -- почему-то очень тихо спросила Искра.
-- Нет, ты наверняка рассердишься.
-- Да нет же, Саша, нет! -- Искра взяла его за руку и
встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости.-- Ну же? Ну?
-- Давай поцелуемся.
Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал
себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный
собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел,
сказал угнетенно:
-- Ну вот. Я же ведь просто так...
-- Давай,-- одними губами сказала Искра.
Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к
нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами,
одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго
сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось
сердце.
-- Пусти... Ну же.-- Она выскользнула.
-- Вот...-- тяжело вздохнул Сашка.
-- Страшно, да? -- шепотом спросила Искра.-- У тебя бьется
сердце?
-- Давай еще, а? Еще разочек...
-- Нет,-- решительно сказала она и отодвинулась.-- Со мной
что-то происходит и... И я должна подумать.
С ней действительно что-то происходило, что-то новое,
немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а
множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искри
догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что
они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению.
Сердилась и терялась одновременно.
Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту
новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она -- личная и
мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины,
которые пробуждались в них так одинаково и так по-своему,
жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена.
И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру
потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а
к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая -- Искра чувствовала
это -- уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже
приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую
очередь им, а уж потом -- своим знаменитым отцом. Так думала
Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во
время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе
сказала:
-- Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня?
-- Приходи,-- ответила Вика, не выразив никаких чувств.
Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика
обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в
школе -- она часто так поступала, потому что устные предметы
зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить
между делом,-- забежала домой, оставила маме записку, взяла
Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое
волнение..
Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и
так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное
кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не
решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что
там ей будет неуютно.
-- Спасибо, Вика,-- сказала она. отдав книгу и усевшись на
стул.
-- Пожалуйста.-- Вика, улыбаясь, смотрела на нее.--
Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные
стихи?
-- Это замечательные стихи,-- вздохнула Искра.-- Я думаю,
нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину
поставят памятник.
-- А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай
проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.
Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра
вышла победительницей, написав: "Спасибо тебе, сердце, которое
билось для нас". Только слова "билось для" они дружно заменили
на "болело за".
-- Я никогда не задумывалась, что такое любовь,-- как
можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного
поболтали о школьных делах. -- Наверное это стихи заставили
меня задуматься.
-- Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности,
о которых нужно думать: для женщины -- научиться любить, а для
мужчины -- служить своему делу.
Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла,
как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот
тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же
отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как
и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция
раскрепостила рабу очага и мужа.
-- Как ты представляешь счастье? -- спросила Вика, потому
что гостья погрузилась в раздумье.
-- Счастье? Счастье -- быть полезной своему народу.
-- Нет,--улыбнулась Вика.--Это--долг, а я спрашиваю о
счастье.
Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на
коне. Счастье -- это помощь угнетенным народам, это уничтожение
капитализма во всем мире, это -- оя хату покинул, пошел
воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать"; у нее
перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас
вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть
долг. И спросила, чтоб выиграть время:
-- А как ты представляешь?
-- Любить и быть любимой,-- мечтательно сказала Вика.--
Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет
обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я --
одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я
бы сделала все, чтобы он стал...-- Она хотела сказать
"знаменитым", но удержалась.-- Чтобы ему всегда было со мной
хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как
говорит Грин.
-- Кто?
-- Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно
прочтешь.
-- Спасибо.-- Искра задумалась.-- А тебе не кажется, что
это мещанство?
-- Я знала, что ты это скажешь.-- Вика засмеялась.-- Нет,
это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
-- А работа?
-- А ее я не исключаю, но работа -- это наш долг, только и
всего. Папа считает, что это разные вещи: долг -- понятие
общественное, а счастье -- сугубо личное.
-- А что говорит твой папа о мещанстве?
-- Он говорит, что мещанство -- это такое состояние
человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом
вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он
перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично
рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение,
начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина.
Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное
явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше
чести.
-- Честь -- дворянское понятие,-- возразила Искра.-- Мы ее
не признаем.
Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее
звучала грустная нотка:
-- Я хотела бы любить тебя, Искра, ты--самая лучшая
девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена,
что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты
максималистка.
Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась.
Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному
признанию. Потом Искра тихо спросила:
-- Разве плохо быть максималисткой?
-- Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу.
Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно.
Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
