Борис Васильев.
Завтра была война...
Пролог
От нашего класса у меня остались воспоминания и одна
фотография. Групповой портрет с классным руководителем в
центре, девочками вокруг и мальчиками по краям. Фотография
поблекла, а поскольку фотограф старательно наводил на
преподавателя, то края, смазанные еще при съемке, сейчас
окончательно расплылись; иногда мне кажется, что расплылись они
потому, что мальчики нашего класса давно отошли в небытие, так
и не успев повзрослеть, и черты их растворило время.
На фотографии мы были 7 "Б". После экзаменов Искра
Полякова потащила нас в фотоателье на проспекте Революции: она
вообще любила проворачивать всяческие мероприятия.
-- Мы сфотографируемся после седьмого, а потом после
десятого,-- ораторствовала она.-- Представляете, как будет
интересно рассматривать фотографии, когда мы станем старенькими
бабушками и дедушками!
Мы набились в тесный "предбанник"; перед нами спешили
увековечиться три молодые пары, старушка с внучатами и
отделение чубатых донцов. Они сидели в ряд, одинаково картинно
опираясь о шашки, и в упор разглядывали наших девочек
бесстыжими казачьими глазами. Искре это не понравилось; она тут
же договорилась, что нас позовут, когда подойдет очередь, и
увела весь класс в соседний сквер. И там, чтобы мы не
разбежались, не подрались или, не дай бог, не потоптали
газонов, объявила себя Пифией. Лена завязала ей глаза, и Искра
начала вещать. Она была щедрой пророчицей: каждого ожидала куча
детей и вагон счастья.
-- Ты подаришь людям новое лекарство.
-- Твой третий сын будет гениальным поэтом.
-- Ты построишь самый красивый в мире Дворец пионеров. Да,
это были прекрасные предсказания. Жаль только, что посетить
фотоателье второй раз нам не пришлось, дедушками стали всего
двое, да и бабушек оказалось куда меньше, чем девочек на
фотографии 7 "Б". Когда мы однажды пришли на традиционный сбор
школы, весь наш класс уместился в одном ряду. Из сорока пяти
человек, закончивших когда-то 7 "Б", до седых волос дожило
девятнадцать. Выяснив это, мы больше не появлялись на
традиционных сборах, где так шумно гремела музыка и так весело
встречались те, кто был младше нас. Они громко говорили, пели,
смеялись, а нам хотелось молчать. А если и говорить, то...
-- Ну как твой осколок? Все еще лезет?
-- Лезет, проклятый. Частями.
-- Значит, одна двоих вырастила?
-- Бабы, как выяснилось, существа двужильные.
-- Сердце, братцы, что-то того.
-- Толстеешь, вот и того.
-- Ты бы протез смазал, что ли. Скрипит, спасу нет.
-- А ведь мы -- самое малочисленное поколение земли.
-- Это заметно. Особенно нам, матерям-одиночкам.
-- Поколение, не знавшее юности, не узнает и старости.
Любопытная деталь?
-- Главное, оптимистичная.
-- Может, помолчим? Тошно вас слушать...
С соседних рядов доносилось радостное: "А помнишь?
Помнишь?", а мы не могли вспоминать вслух. Мы вспоминали про
себя, и поэтому так часто над нашим рядом повисало согласное
молчание.
Мне почему-то и сейчас не хочется вспоминать, как мы
убегали с уроков, курили в котельной и устраивали толкотню в
раздевалке, чтобы хоть на миг прикоснуться к той, которую
любили настолько тайно, что не признавались в этом самим себе.
Я часами смотрю на выцветшую фотографию, на уже расплывшиеся
лица тех, кого нет на этой земле: я хочу понять. Ведь никто же
не хотел умирать, правда?
А мы и не знали, что за порогом нашего класса дежурила
смерть. Мы были молоды, а незнания молодости восполняются верой
в собственное бессмертие. Но из всех мальчиков, что смотрят на
меня с фотографии, в живых осталось четверо.
Как молоды мы были.
Наша компания тогда была небольшой: три девочки и трое
ребят -- я, Пашка Остапчук да Валька Александров. Собирались мы
всегда у Зиночки Коваленко, потому что у Зиночки была отдельная
комната, родители с утра пропадали на работе, и мы чувствовали
себя вольготно. Зиночка очень любила Искру Полякову, дружила с
Леночкой Боковой; мы с Пашкой усиленно занимались спортом,
считались "надеждой школы", а увалень Александров был
признанным изобретателем. Пашка числился влюбленным в Леночку,
я безнадежно вздыхал по Зине Коваленко, а Валька увлекался
только собственными идеями, равно как Искра собственной
деятельностью. Мы ходили в кино, читали вслух те книги, которые
Искра объявляла достойными, делали вместе уроки и -- болтали. О
книгах и фильмах, о друзьях и недругах, о дрейфе "Седова", об
интербригадах, о Финляндии, о войне в Западной Европе и просто
так, ни о чем.
Иногда в нашей компании появлялись еще двое. Одного мы
встречали приветливо, а второго откровенно не любили.
В каждом классе есть свой тихий отличник, над которым все
потешаются, но которого чтут как достопримечательность и
решительно защищают от нападок посторонних. У нас того тихаря
звали Вовиком Храмовым: чуть ли не в первом классе он объявил,
что зовут его не Владимиром и даже не Вовой, а именно Вовиком,
да так Вовиком и остался. Приятелей у него не было, друзей тем
более, и он любил "прислониться" к нам. Придет, сядет в уголке
и сидит весь вечер, не раскрывая рта,-- одни уши торчат выше
головы. Он стригся под машинку и поэтому обладал особо
выразительными ушами. Вовик прочитал уйму книг и умел решать
самые заковыристые задачи; мы уважали его за эти качества и за
то, что его присутствие никому не мешало.
А вот Сашку Стамескина, которого иногда притаскивала
Искра, мм не жаловали. Он был из отпетой компании, ругался как
ломовой. Но Искре вздумалось его перевоспитывать, и Сашка стал
появляться не только в подворотнях. А мы с Пашкой такчасто
дрались с ним и с его приятелями, что забыть этого уже не
могли: У меня, например, сам собой начинал ныть выбитый лично
им зуб, когда я обнаруживал Сашку на горизонте. Тут уж не до
приятельских улыбок, но Искра сказала, что будет так, и мы
терпели.
Зиночкины родители поощряли наши сборища. Семья у них была
с девичьим уклоном. Зиночка родилась последней, сестры ее уже
вышли замуж и покинули отчий кров. В семье главной была мама:
выяснив численный перевес, папа быстро сдал позиции. Мы редко
видели его, поскольку возвращался он обычно к ночи, но если
случалось прийти раньше, то непременно заглядывал в Зиночкнну
комнату и всегда приятно удивлялся:
-- А, молодежь? Здравствуйте, здравствуйте. Ну, что
новенького?
Насчет новенького специалистом была Искра. Она обладала
изумительной способностью поддерживать разговор.
-- Как вы рассматриваете заключение Договора о ненападении
с фашистской Германией?
Зинин папа никак это не рассматривал. Он неуверенно
пожимал плечами я виновато улыбался. Мы с Пашкой считали, что
он навеки запуган прекрасной половиной человечества. Правда,
Искра чаще всего задавала вопросы, ответы на которые знала
назубок.
-- Я рассматриваю это как большую победу советской
дипломатии. Мы связали руки самому агрессивному государству
мира.
-- Правильно,-- говорил Зинин папа.-- Это ты верно
рассудила. А вот у нас сегодня случай был: заготовки подали не
той марки стали...
Жизнь цеха была ему близка и понятна, и он говорил о ней
совсем не так, как о политике. Он размахивал руками, смеялся и
сердился, вставал и бегал по комнате, наступая нам на ноги. Но
мы не любили слушать его цеховые новости: нас куда больше
интересовали спорт, авиация и кино. А Зинин папа всю жизнь
точил какие-то железные болванки; мы слушали с жестоким
юношеским равнодушием. Папа рано или поздно улавливал его и
смущался.
-- Ну, это мелочь, конечно. Надо шире смотреть, я понимаю.
-- Какой-то он у меня безответный,-- сокрушалась Зина.--
Никак не могу его перевоспитать, прямо беда.
-- Родимые пятна,-- авторитетно рассуждала Искра.-- Люди,
которые родились при ужасающем гнете царизма, очень долго
ощущают в себе скованность воли и страх перед будущим.
Искра умела объяснять, а Зиночка -- слушать. Она каждого
слушала по-разному, но зато всем существом, словно не только
слышала, но и видела, осязала и обоняла одновременно. Она была
очень любопытна и чересчур общительна, почему ее не все и не
всегда посвящали в свои секреты, но любили бывать в их семье с
девичьим уклоном.
Наверное, поэтому здесь было по-особому уютно, по-особому
приветливо и по-особому тихо. Папа и мама разговаривали
негромко, поскольку кричать было не на кого. Здесь вечно что-то
стирали и крахмалили, чистили и вытряхивали, жарили и парили и
непременно пекли пироги. Они были из дешевой темной муки; я до
сих пор помню их вкус и до сих пор убежден, что никогда не ел
ничего вкуснее этих пирогов с картошкой. Мы пили чай с дешевыми
карамельками, лопали пироги и болтали. А Валька шлялся по
квартире и смотрел, чего бы изобрести.
-- А если я к водопроводному крану примусную горелку
присобачу?
-- Чтобы чай был с керосином?
-- Нет, чтобы подогревать. Чиркнешь спичкой, труба
прогреется, и вода станет горячей.
-- Ну, собачь,--соглашалась Зина.
Валька что-то пристраивал, грохотал, дырявил стены и гнул
трубу. Ничего путного у него никогда не выходило, но Искра
считала, что важна сама идея.
-- У Эдисона тоже не все получалось.
-- Может, мне Вальку разок за уши поднять? -- предлагал
Пашка.-- Эдисона один раз подняли, и он сразу стал великим
изобретателем.
Пашка и вправду мог поднять Вальку за уши: он был очень
силен. Влезал по канату, согнув ноги пистолетом, делал стояку
на руках и лихо вертел на турнике "солнце". Это требовало
усиленных тренировок, и книг Пашка не читал, но любил слушать,
когда их читали другие. А так как чаще всего читала Лена
Бокова, то Пашка слушал не столько ушами, сколько глазами,
он начал дружить с Леной еще с пятого класса и был постоянен в
своих симпатиях и занятиях. Искра тоже неплохо читала, но уж
очень любила растолковывать прочитанное, и мы предпочитали
Лену, если предполагалось читать нечто особенно интересное. А
читали мы тогда много, потому что телевизоров еще не изобрели и
даже дешевое дневное кино было нам не по карману.
А еще мы с детства играли в то, чем жили сами. Классы
соревновались не за отметки или проценты, а за честь написать
письмо папанинцам или именоваться "чкаловским", за право
побывать на открытии нового цеха завода или выделить делегацию
для встречи испанских детей.
Я попал однажды в такую делегацию, потому что победил на
стометровке, а Искра -- как круглая отличница и общественница.
Мы принесли с этой встречи ненависть к фашизму, переполненные
сердца и по четыре апельсина. И торжественно съели эти
апельсины всем классом: каждому досталось по полторы дольки и
немножко кожуры. И я сегодня помню особый запах этих
апельсинов.
И еще я помню, как горевал, что не смогу помочь
челюскинцам, потому что мой самолет совершил вынужденную
посадку где-то в Якутии, гак и не долетев до ледового лагеря.
Самую настоящую посадку: я получил "плохо", не выучив
стихотворения. Потом-то я его выучил: "Да, были люди в наше
время..." А дело заключалось в том, что на стене класса висела
огромная самодельная карта и каждый ученик имел свой
собственный самолет. Отличная оценка давала пятьсот километров,
но я получил "плохо", и мой самолет был снят с полета. И
"плохо" было не просто в школьном журнале: плохо было мне
самому и немного -- чуть-чуть! -- челюскинцам, которых я так
