подвел.
А карту выдумала Искра.
Улыбнись мне, товарищ. Я забыл, как ты улыбался, извини. Я
теперь намного старше тебя, у меня масса дел, я оброс
хлопотами. как корабль ракушками. По ночам я все чаще и чаще
слышу всхлипы собственного сердца: оно уморилось. Устало
болеть.
Я стал седым, и мне порой уступают место в общественном
транспорте. Уступают юноши ч девушки, очень похожие на вас,
ребята. И тогда я думаю, что не дай им Бог повторить вашу
судьбу. А если это все же случится, то дай им Бог стать такими
же.
Между вами, вчерашними, и ими, сегодняшними, лежит не
просто поколение. Мы твердо знали, что будет война, а они
убеждены, что ее не будет. И это прекрасно: они свободнее нас.
Жаль только, что свобода эта порой оборачивается
безмятежностью...
В девятом классе Валентина Андроновна предложила нам тему
свободного сочинения "Кем я хочу стать?". И все ребята
написали, что они хотят стать командирами Красной Армия. Даже
Вовик Храмов пожелал быть танкистом, чем вызвал бурю восторга.
Да, мы искренне хотели, чтобы судьба наша была суровой. Мы сами
избирали ее, мечтая об армии, авиации и флоте: мы считали себя
мужчинами, а более мужских профессий тогда не существовало.
В этом смысле мне повезло. Я догнал в росте своего отца
уже в восьмом классе, а поскольку он был кадровым командиром
Красной Армии, то его старая форма перешла ко мне. Гимнастерка
и галифе, сапоги и командирский ремень, шинель и буденовка из
темно-серого сукна. Я надел эти прекрасные вещи в один
замечательный день и не снимал их целых пятнадцать лет. Пока не
демобилизовался. Форма тогда уже была иной, но содержание ее не
изменилось: она по-прежнему осталась одеждой моего поколения.
Самой красивой и самой модной.
Мне люто завидовали все ребята. И даже Искра Полякова.
-- Конечно, она мне немного велика,-- сказала Искра,
примерив мою гимнастерку.-- Но до чего же в ней уютно.
Особенно, если потуже затянуться ремнем.
Я часто вспоминаю эти слова, потому что в них -- ощущение
времени. Мы все стремились затянуться потуже, точно каждое
мгновение нас ожидал строй, точно от одного нашего вида
зависела готовность этого общего строя к боям и победам. Мы
были молоды, но жаждали не личного счастья, а личного подвига.
Мы не знали, что подвиг надо сначала посеять и вырастить. Что
зреет он медленно, незримо наливаясь силой, чтобы однажды
взорваться ослепительным пламенем, сполохи которого еще долго
светят грядущим поколениям. Мы не знали, но это знали наши отцы
и матери, прошедшие яростный огонь революции.
Кажется, ни у кого из нас не было в доме ванной. Впрочем,
нет, одна квартира была с ванной, но об этом после. Мы ходили в
баню обычно втроем: я, Валька и Пашка. Пашка драил наши спины
отчаянно жесткой мочалкой, а потом долго блаженствовал в
парной. Он требовал невыносимого жара, мы с Валькой поддавали
этот жар. но сами сидели внизу. А Пашка издевался над нами с
самой верхней полки.
-- Здравствуйте, молодежь.
Как-то в парную, стыдливо прикрываясь шайкой, бочком
проскользнул Андрей Иванович Коваленко--отец Зиночки. В голом
виде он был еще мельче, еще неказистее.
-- Жарковато у вас.
-- Да разве это жар?--презрительно заорал сверху Пашка.--
Это же субтропики! Это же Анапа сплошная! А ну, Валька, поддай
еще!
-- Борькина очередь,-- объявил Валька.-- Борька, поддай.
-- Стоит ли? -- робко спросил Коваленко.
-- Стоит! -- отрезал я.-- Пар костей не ломит.
-- Это кому как,--тихо улыбнулся Андрей Иванович.
И тут я шарахнул полную шайку на каменку. Пар взорвался с
треском. Пашка восторженно взвыл, а Коваленко вздохнул. Постоял
немного, подумал, взял свою шайку, повернулся и вышел.
Повернулся...
Я и сейчас помню эту исколотую штыками, исполосованную
ножами и шашками спину в сплошных узловатых шрамах. Там не было
живого места -- все занимал этот сине-багровый автограф
гражданской войны.
А вот мать Искры вышла из той же гражданской иной. Не
знаю, были ли у нее шрамы на теле, но на душе были, это я понял
позже. Такие же, как на спине у отца Зиночки.
Мать Искры -- я забыл, как ее звали, и теперь уже никто не
напомнит мне этого -- часто выступала в школах, техникумах, в
колхозах и на заводах. Говорила резко и коротко, точно
командуя, и мы ее побаивались.
-- Революция продолжается, запомните. И будет
продолжаться, пока мы не сломим сопротивление классовых врагов.
Готовьтесь к борьбе. Суровой и беспощадной.
А может, все это мне только кажется? Я старею, с каждым
днем все дальше отступая от того времени, и уже не сама
действительность, а лишь представление о ней сегодня властвует
надо мной. Может быть, но я хочу избежать того, что диктует мне
возраст. Я хочу вернуться в те дни, стать молодым и наивным...
Глава первая
-- Ясненько-ясненько-прекрасненько! -- прокричала Зиночка,
не дослушав материнских наставлений.
Она торопилась закрыть дверь и накинуть крючок, а мать,
как всегда, застряла на пороге с последними указаниями.
Постирать, погладить, почистить, прокипятить, подмести. Ужас
сколько всего она придумывала каждый раз, когда уходила на
работу. Обычно Зиночка терпеливо выслушивала ее, но именно
сегодня мама непозволительно медлила, а идея, возникшая в
Зиночкиной голове, требовала действия, поскольку была
неожиданной и, как подозревала Зина, почти преступной.
Сегодня утром во сне Зиночка увидела себя на берегу речки.
Этим летом она впервые поехала в лагерь не обычной девочкой, а
помощником вожатой, переполненная ощущением ответственности.
Она все лето так строго сдвигала колючие бровки, что на
переносице осталась белая вертикальная складочка. И Зиночка
очень гордилась ею.
Но увидела она себя не с пионерами, ради которых и
приходилось сдвигать брови, а со взрослыми: с вожатыми отрядов,
преподавателями и другими начальниками. Они загорали на песке,
а Зиночка еще плескалась, потому что очень любила барахтаться
на мелководье. Потом на нес прикрикнули, и Зиночка пошла к
берегу, так как еще не разучилась слушаться старших.
Уже выходя на берег, она почувствовала взгляд:
пристальный, оценивающий, мужской. Зиночка смутилась, крепко
прижала руки к мокрой груди и постаралась поскорее упасть на
песок. А в сладком полусне ей представилось, что там, на
берегу, она была без купальника. Сердце на мгновение екнуло. но
глаз Зиночка так и не открыла, потому что страх не был
пугающим. Это был какой-то иной страх, на который хотелось
посмотреть. И она торопила маму, пугаясь не страха, а решения
заглянуть в него. Решения, которое боролось в ней со стыдом, и
Зиночка еще не была уверена, кто кого переборет.
Накинув крючок на входную дверь, Зиночка бросилась в
комнату и первым делом старательно задернула занавески. А потом
в лихорадочной спешке стала срывать с себя одежду, кидая ее
куда попало: халатик, рубашку, лифчик, трусики... Она лишь
взялась за них, оттянула резинку и тут же отпустила -- резинка
туго щелкнула по смуглому животу, и Зиночка опомнилась.
Постояла, ожидая, когда уймется застучавшее сердце, и тихонечко
пошла к большому маминому зеркалу. Она приближалась к нему как
к бездне: чувствуя каждый шаг и не решаясь взглянуть. И, только
оказавшись перед зеркалом, подняла глаза.
В свинцовом зеркальном холодке отразилась смуглая
маленькая девушка с круглыми от преступного любопытства,
блестящими, как вишенки, глазами. Вся она казалась шоколадной,
и лишь не по росточку крупная грудь да полоски от бретелек были
неправдоподобно белыми, словно не принадлежавшими этому телу.
Зиночка впервые сознательно разглядывала себя как бы со
стороны, любовалась и одновременно пугалась того, что казалось
ей уже созревшим. Но созревшей была только грудь, а бедра никак
не хотели наливаться, и Зиночка сердито похлопала по ним
руками. Однако бедра еще можно было терпеть: все-таки они хоть
чуточку да раздались за лето, и талия уже образовалась. А вот
ноги огорчали всерьез: они сбегали каким-то коку-сом,
несоразмерно утончаясь к щиколоткам. И икры еще были плоскими,
и коленки еще не округлились и торчали, как у
девчонки-пятиклашки. Все выглядело просто отвратительно, и
Зиночка с беспокойством подозревала, что природа ей тут не
поможет. И вообще все счастливые девочки жили в прошлом веке,
потому что тогда носили длинные платья.
Зиночка осторожно приподняла грудь, словно взвешивая: да,
это уже было взрослым, полным будущих ожиданий. Значит. такая
она будет -- кругленькая, тугая, упругая. Конечно, хорошо бы
еще подрасти, хоть немного; Зина вытянулась на цыпочках,
прикидывая, какой она станет, когда наконец подрастет, и, в
общем, осталась довольна. "Подождите, вы еще не так будете на
меня смотреть!" -- самодовольно подумала она и потанцевала
перед зеркалом, мысленно напевая модное "Утомленное солнце".
И тут ворвался звонок. Он ворвался так неожиданно, что
Зиночка сначала ринулась к дверям, как вертелась перед
зеркалом. Потом метнулась назад, торопливо, кое-как напялила
разбросанную одежду и вернулась в прихожую, на ходу застегивая
халатик.
-- Кто там?
-- Это я, Зиночка.
-- Искра? -- Зина сбросила крючок.-- Знала бы, что это ты,
сразу бы открыла. Я думала...
-- Саша из школы ушел.
-- Как ушел?
-- Совсем. Ты же знаешь, у него только мама. А теперь за
ученье надо платить, вот он и ушел.
-- Вот ужас-то! -- Зина горестно вздохнула и примолкла.
Она побаивалась Искорку, хотя была почти на год старше.
Очень любила ее, в меру слушалась и всегда побаивалась той
напористости, с которой Искра решала все дела и за себя и за
нее и вообще за всех, кто, по ее мнению, в этом нуждался.
Мама Искры до сих пор носила потертую чоновскую кожанку,
сапоги и широкий ремень, оставлявший после удара жгучие красные
полосы. Про эти полосы Искра никому никогда не говорила, потому
что стыд был больнее. И еще потому, что лишь она одна знала: ее
резкая, крутая, несгибаемая мать была глубоко несчастной и, в
сущности, одинокой женщиной. Искра очень жалела и очень любила
ее.
Три года назад сделала она это страшное открытие: мама
несчастна и одинока. Сделала случайно, проснувшись среди ночи и
услышав глухие, стонущие рыдания. В комнате было темно, только
из-за шкафа, что отделял Искоркину кровать, виднелась полоска
света. Искра выскользнула из-под одеяла, осторожно выглянула. И
обмерла. Мать, согнувшись и зажав голову руками, раскачивалась
перед столом, на котором горела настольная лампа, прикрытая
газетой.
-- Мамочка, что случилось? Что с тобой, мамочка? Искра
рванулась к матери, а мать медленно встала ей навстречу, и
глаза у нее были мертвые. Потом побелела, затряслась и впервые
сорвала с себя солдатский ремень.
-- Подглядывать? Подслушивать?..
Такой Искра навсегда запомнила маму, а вот папу не помнила
совсем: он наградил ее необыкновенным именем и исчез еще в
далеком детстве. И мама сожгла в печке все фотографии с
привычной беспощадностью.
-- Он оказался слабым человеком, Искра. А ведь был
когда-то комиссаром!
Слово "комиссар" для мамы решало все. В этом понятии
заключался ее символ веры, символ чести и символ ее юности.
Слабость была антиподом этого вечно юного и яростного слова, и
Искра презирала слабость пуще предательства.
Мама была для Искры не просто примером и даже не образцом.
Мама была идеалом, который предстояло достичь. С одной, правда,
