нормально.
Только в конце ноября в 9 "Б" ворвался красавец Юра из 10
"А". Ворвался, оставив распахнутой дверь и не обратив внимания
на доброго Семена Исааковича, обвел расширенными глазами
изумленный класс и отчаянно выкрикнул:
-- Леонид Сергеевич вернулся домой!..
Все молчали. Искра медленно начала вставать, когда
закричал Жорка Ландыс. Он кричал дико, громко, на одной ноте и
изо всех сил бил кулаками по парте. Артем хватал его за руки,
за плечи, а Жорка вырывался и кричал; Все повскакали с мест, о
чем-то кричали, расспрашивали Юрку, плакали, и никто уже не
обращал внимания на старого учителя. А математик сидел за
столом, качал лысой головой, вытирал слезы большим носовым
платком и горестно шептал:
-- Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Ландыса кое-как успокоили. Он сидел за партой, стуча
зубами, и машинально растирал разбитые в кровь кулаки. Лена
что-то говорила ему, а Пашка стоял рядом, держа обеими руками
железную кружку с водой. С ручки свисала цепочка. Пашка оторвал
кружку от бачка в коридоре.
-- Тихо! -- вдруг крикнул Артем, хотя шум уже стих, только
плакали да шептались.-- Пошли. Мы должны быть настоящими.
Настоящими, слышите?
-- Куда? -- шепотом спросила Зина, прекрасно понимая, о
чем сказал Артем: просто ей стало очень страшно.
-- К нему. К Леониду Сергеевичу Люберецкому. Сколько раз
они приближались к этому дому с замершими навеки шторами!
Сколько раз им приходилось собирать всю свою волю для
последнего шага, сколько раз они беспомощно топтались перед
дверью, бессознательно уступая первенство Искре! Но сегодня
первым шел Артем, а перед дверью остановилась Искра.
-- Стойте! Нам нельзя идти. Мы даже не знаем, где тетя
Вики. Что мы скажем, если он спросит?
-- Вот это и скажем,-- обронил Артем и нажал кнопку
звонка.
-- Ну, Артем, ты железный,-- вздохнул Пашка. Никто не
открыл дверь, никто не отозвался, и Артем не стал еще раз
звонить. Вошел в дом, и все пошли следом. Шторы были опущены, и
поэтому они не сразу заметили Люберецкого. Он сидел в столовой,
ссутулившись, положив перед собой крепко сцепленные руки. Когда
они вразнобой поздоровались с ним, он поднял голову, обвел их
напряженным, припоминающим взглядом, задержался на Искре,
кивнул. И опять уставился мимо них, в пространство.
-- Мы друзья Вики,-- тихо сказала Искра, с трудом
выговорив имя.
Он коротко кивнул, но, кажется, не расслышал или не понял.
Искра с отчаянием посмотрела на ребят.
-- Мы хотели рассказать. Мы до последнего дня были вместе.
А в воскресенье ездили в Сосновку.
Нет, он их не слышал. Он слушал себя, родные голоса,
звучащие в нем, свои воспоминания, какие-то отрывочные фразы,
отдельные слова, которые теперь помнил только он один. И ребята
совсем не мешали ему: наоборот, он испытывал теплое чувство
оттого, что они не забыли его Вику, что пришли, что готовы
что-то рассказать. Но сегодня ему не нужны были их рассказы:
ему пока хватало той Вики, которую он знал.
А ребятам стало не по себе, словно они проявили какую-то
чудовищную бестактность и теперь хозяин лишь из вежливости
терпит их присутствие. Им хотелось уйти, но уйти вот так,
вдруг, ничего не рассказав и ничего не услышав, было
невозможно, и они только растерянно переглядывались.
-- Вы были на кладбище? -- спросил Артем. Он спросил
резко, и Искру покоробило от его несдержанности. Но именно этот
тон вывел Леонида Сергеевича из странной прострации.
-- Да. Ограда голубая. Цветы. Куст хороший. Птицы склюют.
-- Склюют,-- подтвердил Жорка и снова принялся тереть свои
распухшие кулаки.
Голос у Люберецкого был сдавленным и бесцветным, говорил
он отрывисто и, сказав, вновь тяжело замолчал.
-- Уходить надо,-- шепнул Валька.-- Мешаем. Артем зло
глянул на него, глубоко вздохнул и решительно шагнул к
Люберецкому. Положил руку ему на плечо, встряхнул:
-- Послушайте, это... нельзя так! Нельзя! Вика вас другим
любила. И это... мы тоже. Нельзя так.
-- Что? -- Люберецкий медленно огляделся.-- Да, все не
так. Все не так.
-- Не так?
Артем в сумраке столовой прошел к зашторенным окнам,
нашел шнуры, потянул. Шторы разъехались, свет рванулся в
комнату, а Артем оглянулся на Люберецкого.
-- Идите сюда, Леонид Сергеевич. Люберецкий не
шевельнулся.
-- Идите, говорю! Пашка, помоги ему.
Но Люберецкий встал сам. Шаркая, прошел к окну.
-- Смотрите. Все бы здесь и не уместились. За окном под
тяжелым мокрым снегом стоял 9 "Б". Стоял неподвижно, весь белый
от хлопьев, и только Вовик Храмов топтался на месте: видно,
ноги мерзли. У него всегда были дырявые ботинки, у этого тихого
отличника. А чуть в стороне, подле занесенной снегом скамьи,
стояли два представителя 10 "А", и Серега почему-то держал в
руках свою модную кепку-шестиклинку.
-- Милые вы мои,--дрогнувшим, совсем иным голосом сказал
Люберецкий.-- Милые мои ребятки...-- Он глянул на Искру остро,
как прежде.-- Они же замерзли! Позовите их, Искра.
Искра радостно бросилась к дверям.
-- Я чай поставлю! -- крикнула Зина.-- Можно?
-- Поставьте, Зиночка.
Он, не отрываясь, смотрел, как тщательно отряхивают друг
друга ребята, как один за другим входят в квартиру. В глазах
его были слезы.
До чая Искра и Ландыс увели Леонида Сергеевича в комнату
Вики, о чем-то долго говорили с ним. А Лена собрала все ребячьи
деньги в кепку-шестиклинку, и они с Пашкой сбегали в
кондитерскую. И когда Зина позвала всех к чаю, на столе стояли
знакомые пирожные: Лена старательно резала каждое на три части.
За чаем вспоминали о Вике. Вспоминали живую -- с первого
класса -- и говорили, перебивая друг друга, дополняя и
досказывая. Люберецкий молчал, но слушал жадно, ловя каждое
слово. И вздохнул:
-- Какой тяжелый год!
Все примолкли. А Зиночка сказала, как всегда, невпопад:
-- Знаете почему? Потому что високосный. Следующий будет
счастливым, вот увидите!
Следующим был тысяча девятьсот сорок первый.
Эпилог
Через сорок лет я трясся в поезде, мчавшемся в родной
город. Внизу со свистом храпел Валька Александров, а будить его
не имело смысла: Валька горел в танке и спалил не только уши,
но и собственную глотку. Впрочем, профессия у него молчаливая:
вот уж сколько лет часы ремонтирует. Эх, Эдисон, Эдисон! Это мы
его в школе Эдисоном звали, и Искра считала, что он станет
великим изобретателем...
Искра. Искра Полякова, атаман в юбке, староста 9 "Б",
героиня подполья, живая легенда, с которой я учился, спорил,
ходил на каток, которую преданно ждал у подъезда, когда с
горизонта исчез Сашка Стамескин, первая любовь Искры. И
последняя: у Искры не могло быть ничего второго. Ни любви, ни
школьных отметок, ни места в жизни. Только погибнуть ей выпало
не первой из нашего класса: первым погиб Артем.
Тут я не выдержал Валькиных завываний и сполз на пол. В
темноте натянул брюки и выскользнул в грохочущий коридор
купейного вагона. Было что-то около четырех, но у окна маячила
грузная фигура.
-- Не спишь, литраб?
Пашка Остапчук. В школе за ним остроумия не водилось: он
умел ловко вертеть на турнике "солнце" да преданно любить
Леночку Бокову. Война отняла у Пашки ногу и спорт, и к Леночке
он не вернулся, хотя она ждала его до Победы, а Пашку ранило на
Днепре.
-- Свидание с юностью через сорок лет: и хочется, и
колется, и поезд наш ушел. Потому и не спится, верно, литраб? А
тут еще Эдисон рычит, как самосвал.
Пашку лихорадило от предстоящей встречи с городом, школой
и Леной. Поскрипывая протезом, он метался по коридору и
говорил. Про Днепр и 9 "Б", про Лену, к которой так и не нашел
мужества вернуться инвалидом, и про санитарку из госпиталя, что
пригрела, утешила, а потом и детей ему нарожала. Он словно
уговаривал себя, что верная жена его нисколько не хуже той
юной, мечтавшей о сцене девочки, которая назло Пашке вышла в
сорок шестом замуж, а через пять лет овдовела. Как раз в тот
год мы приехали на открытие мемориальной доски в школе: так уж
получилось, что с войны мы не вернулись в родной город. Я жил в
Москве, Остапчук с Александровым по иным местам, и из всех
парней нашего класса в родном городе остался только Сашка
Стамескин. Виноват, Александр Авдеевич Стамескин, директор
крупнейшего авиазавода, лауреат, депутат и прочая и прочая.
Павел болтал про фронт вперемежку со спортом. Александров
хрипел, свистел и рычал, а я вспоминал город, знакомых, наш
класс, и нашу школу, и нашего директора Николая Григорьевича
Ромахина, чьей связной в подполье была Искра. В тот
единственный раз, когда мы, уцелевшие, по личной просьбе
директора приехали на открытие, он сам зачитывал имена погибших
перед замершим строем выживших.
-- Девятый "Б",-- сказал он, и голос его сорвался, изменил
ему, и дальше Николай Григорьевич кричал фамилии, все усиливая
и усиливая крик.-- Герой Советского Союза летчик-истребитель
Георгий Ландыс. Жора Ландыс. Марки собирал. Артем... Артем
Шефер. Из школы его выгнали за принципиальность, и он доказал
ее, принципиальность свою, доказал! Когда провод перебило, он
сам себя взорвал вместе с мостом. Просторная у него могила, у
Артема нашего!.. Владимир Храмов, Вовик, отличник наш, тихий
самый. Его даже в переменки и не видно было и не слышно. На
Кубани лег возле сорокапятки своей. Ни шагу назад не сделал. Ни
шагу!.. Искра... По... По...
Он так и не смог выговорить фамилии своей связной, губы
запрыгали и побелели. Женщины бросились к нему, стали
усаживать, поить водой. Он сесть отказался, а воду выпил, и мы
слышали, как стучали о стекло его зубы. Потом он вытер слезы и
тихо сказал:
-- Жалко что? Жалко, команды у нас нет, чтоб на коленях
слушали.
Мы без всякой команды стали на колени. Весь зал -- бывшие
ученики, сегодняшние школьники и учителя, инвалиды, вдовы,
сироты, одинокие -- все как один. И Николай Григорьевич начал
почти шепотом.
-- Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее
звали, не знаю, а только гестаповцы ее на два часа раньше
доченьки повесили. Так и висели рядышком -- Искра Полякова и
товарищ Полякова, мать и дочь.-- Он помолчал, горестно качал
головой и вдруг, шагнув, поднял кулак и крикнул на весь зал: --
А подполье жило! Жило и било гадов! И мстило за Искорку и маму
ее, жестоко мстило!
Его било и трясло, и не знаю, что случилось бы тогда с
нашим Ромахиным, если бы не Зина. И, постарев, она не
повзрослела: шагнула вдруг к нему, взяв за руки своих взрослых
сыновей:
-- А это -- мои ребята, Николай Григорьевич. Старший --
Артем, а младший--Жорка. Правда, похожи на тех, на наших?
Бывший директор обнял ее парней, склоняя к себе их головы,
и прошептал:
-- Как две капли воды...
Через полгода, в начале пятьдесят второго, Николай
Григорьевич умер. Я был в командировке, на похороны не попал и
больше не ездил на школьные сборы. Павел тоже, а Валентин
ездил. Нечасто, правда, раз в два-три года. Встречался с теми,
кто уцелел на фронте или выжил в оккупации, ходил в гости,
гонял чаи с доживающими свой невеселый век мамами и стареющими
одноклассницами, смотрел бесконечные альбомы, слушал рассказы и
всем чинил часы. И самое точное время в городе было у бывших
учеников когда-то горестно знаменитого 9 "Б".
Самое точное.
