лежало письмо. На конверте ровным, теперь таким знакомым
почерком было выведено: "Искре Поляковой. Лично". Искра
отложила письмо, убрала обертку бандероли, сняла пальтишко,
прошла за свой стол, села, положила перед собой книги и лишь
тогда вскрыла конверт.
"Дорогая Искра!
Когда ты будешь читать это письмо, мне уже не будет
.больно, не будет горько и не будет стыдно. Я бы никому на
свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня
сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты -- мой
самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды
солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя
очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда
завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая
честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили
чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня
есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и
мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись.
А пишу я не для того, чтобы объясниться, а для того, чтобы
объяснить. Меня вызывали к следователю, и я знаю, в чем именно
обвиняют папу. А я ему верю и не могу от него отказаться и не
откажусь никогда, потому что мой папа честный человек, он сам
мне сказал, а раз так, то как же я могу отказаться от него? И я
все время об этом думаю -- о вере в отцов -- и твердо убеждена,
что только так и надо жить. Если мы перестанем верить своим
отцам, верить, что они честные люди, то мы очутимся в пустыне.
Тогда ничего не будет, понимаешь, ничего. Пустота одна. Одна
пустота останется, а мы сами перестанем быть людьми. Наверное,
я плохо излагаю свои мысли, и ты, наверное, изложила бы их
лучше, но я знаю одно: нельзя предавать отцов. Нельзя, иначе мы
убьем сами себя, своих детей, свое будущее. Мы разорвем мир
надвое, мы выроем пропасть между прошлым и настоящим, мы
нарушим связь поколений, потому что нет на свете страшнее
предательства, чем предательство своего отца.
Нет, я не струсила, Искра, что бы обо мне ни говорили, я
не струсила. Я осталась комсомолкой и умираю комсомолкой, а
поступаю так потому, что не могу отказаться от своего отца. Не
могу и не хочу.
Уже понедельник, скоро начнется первый урок. А вчера я
прощалась с вами и с Жоркой Ландысом, который давно был влюблен
в меня, я это чувствовала. И поэтому поцеловалась в первый и
последний раз в жизни. Сейчас упакую книги, отнесу их на почту
и лягу спать. Я не спала ночь, да и предыдущую тоже не спала,
и, наверное, усну легко. А книжки эти -- тебе на память.
Надписывать не хочу.
А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас
целую тебя за все прошлое и будущее.
Прощай, моя единственная подружка!
Твоя Вика Люберецкая".
Последние строчки Искра читала как сквозь мутные стекла:
слезы застилали глаза. Но она не плакала и не заплакала,
дочитав. Медленно положила письмо на стол, бережно разгладила
его и, уронив руки, долго сидела не шевелясь. Что-то
надорвалось в ней, какая-то струна. И боль от этой лопнувшей
струны была совсем взрослой -- тоскливой и безнадежной. Она
была старше самой Искры, эта новая ее боль.
А в школе шли обычные уроки, только в старших классах они
проходили куда тише, чем обычно. И еще в 9 "Б" одна парта
оказалась пустой: Искры в школе не было. Зиночка пересела на ее
место, к Лене, и пустая парта Вики Люберецкой торчала как
надгробие. Преподаватели сразу натыкались на нее взглядом,
отводили глаза и Зину не тревожили. И вообще никого не
тревожили: никто не вызывал к доске, никто не спрашивал уроков.
А потом в коридоре раздались грузные шаги, и в класс вошел
Николай Григорьевич. Все встали.
-- Простите, Татьяна Ивановна,-- сказал он пожилой
историчке.-- Я попрощаться зашел.
Класс замер. Все сорок три пары глаз в упор смотрели на
директора.
-- Садитесь.
Сел один Вовик. Он был послушным и сначала исполнял, а
потом соображал. Но соображал хорошо.
-- Встань!
Вовик послушно вскочил. Николай Григорьевич грустно
усмехнулся.
-- Вот прощаться зашел. Ухожу. Совсем ухожу.-- Он помолчал
и улыбнулся.-- Трудно расставаться с вами, черти вы полосатые,
трудно! В каждый класс захожу, всем говорю: счастливо, мол, вам
жить, хорошо, мол, вам учиться. А вам, девятый "Б", этого
сказать мало.
Пожилая историчка вдруг громко всхлипнула. Замахала
руками, полезла за платком:
-- Извините, Николай Григорьевич. Извините, пожалуйста.
-- Не расстраивайтесь, Татьяна Ивановна, были бы бойцы, а
командиры всегда найдутся. А в этих бойцов я верю: они первый
бой выдержали. Они обстрелянные теперь парни и девчата, знают
почем фунт лиха.-- Он вскинул голову и громко, как перед
эскадроном, крикнул:--Я верю в вас, слышите? Верю, что будете
настоящими мужчинами и настоящими женщинами! Верю, потому что
вы смена наша, второе поколение нашей великой революции!
Помните об этом, ребята. Всегда помните!
Директор медленно, вглядываясь в каждое лицо, обвел
глазами класс, коротко, по-военному кивнул и вышел. А класс еще
долго стоял, глядя на закрытую дверь. И в полной тишине было
слышно, как горестно всхлипывает старая учительница.
Трудный был день, очень трудный. Тянулся, точно цепляясь
минутой за минуту, что-то тревожное висело в воздухе,
сгущалось, оседая и накапливаясь в каждой душе. И взорвалось на
последнем уроке.
-- Коваленко, кто тебе разрешил пересесть?
-- Я...--Зиночка встала.--Мне никто не разрешал. Я
думала...
-- Немедленно сядь на свое место!
-- Валентина Андроновна, раз Искра все равно не пришла,
я...
-- Без разговоров, Коваленко. Разговаривать будем, когда
вас вызовут.
-- Значит, все же будем разговаривать? -- громко спросил
Артем.
Он спросил для того, чтобы отвлечь Валентину Андроновну.
Он вызывал гнев на себя, чтобы Зина успела опомниться.
-- Что за реплики, Шефер? На минутку забыл об отметке по
поведению?
Артем хотел ответить, но Валька дернул сзади за курточку,
и он промолчал. Зина все еще стояла опустив голову.
-- Что такое, Коваленко? Ты стала плохо слышать?
-- Валентина Андроновна, пожалуйста, позвольте мне сидеть
сегодня с Боковой,-- умоляюще сказала Зина.-- То парта Вики
и...
-- Ах, вот в чем дело? Оказывается, вы намереваетесь
устроить памятник? Как трогательно! Только вы забыли, что это
школа, где нет места хлюпикам и истеричкам. И марш за свою
парту. Живо!
Зина резко выпрямилась. Лицо ее стало красным, губы
дрожали.
-- Не смейте... Не смейте говорить мне "ты". Никогда. Не
смейте, слышите?...-- И громко, отчаянно всхлипнув, выбежала из
класса.
Артем собирался вскочить, но сзади опять придержали, и
встал не он, а спокойный и миролюбивый Александров.
---- А ведь вы не правы, Валентина Андроновна,--
рассудительно начал он.-- Конечно, Коваленко тоже не защищаю,
но и вы тоже.
-- Садись, Александров! -- Учительница раздраженно махнула
рукой и склонилась над журналом. Валька продолжал стоять.
-- Я, кажется, сказала, чтобы ты сел.
-- А я еще до этого сказал, что вы не правы,-- вздохнул
Валька.-- У нас Шефер, Остапчук да Ландыс уже усы бреют, а вы
-- будто мы дети. А мы не дети. Уж, пожалуйста, учтите это, что
ли.
-- Так.-- Учительница захлопнула журнал, заставила себя
улыбнуться и с этой напряженной улыбкой обвела глазами класс.--
Уяснила. Кто еще считает себя взрослым?
Артем и Жорка встали сразу. А следом -- вразнобой,
подумав,-- поднялся весь класс. Кроме Вовика Храмова, который
продолжал дисциплинированно сидеть, поскольку не получил ясной
команды. Сорок два ученика серьезно смотрели на учительницу, и,
пока она размышляла, как поступить, поднялся и Вовик, и кто-то
в задних рядах не выдержал и рассмеялся.
-- Понятно,-- тихо сказала она.-- Садитесь. Класс дружно
сел. Без обычного шушуканья и смешков, без острот и реплик, без
как бы невзначай сброшенных на пол книг и добродушных взаимных
тумаков. Валентина Андроновна торопливо раскрыла журнал,
уставилась в него, не узнавая знакомых фамилий, но ясно
слышала, как непривычно тихо сегодня в ее классе. То была
дисциплина отрицания, тишина полного отстранения, и она с болью
поняла это. Класс решительно обрывал все контакты со своей
классной руководительницей, обрывал, не скандаля, не бунтуя,
обрывал спокойно и холодно. Она стала чужой, чужой настолько,
что ее даже перестали н е любить. Надо было все продумать,
найти верную линию поведения, но шевельнувшийся в ней
нормальный человеческий страх перед одиночеством лишал ее такой
возможности. Она тупо глядела в журнал, пытаясь собраться с
мыслями, обрести былую уверенность и твердость и не обретала
их. Молчание затягивалось, но в классе стояла мертвая тишина.
"Мертвая!" Сейчас она не просто поняла -- она ощутила это слово
во всей его безнадежности.
-- Мы сегодня почитаем,-- сказала учительница, все еще не
решаясь поднять глаз.-- Сон Веры Павловны. Бокова,
начинай...те. Можно сидя.
Зина в класс не вернулась, и портфель ей относили всей
компанией. Набились в маленькую комнату, сидели на кровати, на
стульях, а Пашка -- на коврике, подобрав по-турецки ноги. И с
торжеством рассказывали о победе над Валендрой -- только Жорка
с Артемом молчали. Артем потому, что смотрел на Зину, а Жорке
не на кого было больше смотреть.
-- "Бокова, начинай...те. Можно сидя"!--очень похоже
передразнила Лена.
Зина отревелась в одиночестве и теперь улыбалась. Но
улыбалась грустно.
-- А Искра так и не пришла? Надо же сходить к ней!
Немедленно и всем вместе. И уведем ее гулять.
Но Искру увели гулять еще до их появления. Она весь день
то сидела истуканом, то металась по комнате, то перечитывала
письмо, снова замирала и снова металась. А потом пришел Сашка.
-- Я за тобой,-- сказал он как ни в чем не бывало.-- Я
билеты в кино купил.
-- Ты почему не был на кладбище?
-- Не отпустили. Вот в кино и проверишь, мы всей бригадой
идем. Свидетелей много.
Пока он говорил, Искра смотрела в упор. Но Сашка глаз не
отвел, и, хотя ей очень не понравилось упоминание о свидетелях,
ему хотелось поверить. И сразу стало как-то легче.
-- Только в кино мы не пойдем.
-- Понимаю. Может, погуляем? Дождя нет, погода на "ять".
-- А вчера был дождь,-- вздохнула Искра.-- Цветы стали
мокрыми и темнели на глазах.
-- Черт дернул его с этим самолетом... Да одевайся же ты
наконец!
-- Саша, а ты точно знаешь, что он продал чертежи? --
спросила Искра, послушно надевая пальтишко: иногда ей
нравилось, когда ею командуют. Правда, редко.
-- Точно,-- со значением сказал он.-- У нас на заводе все
знают.
-- Как страшно!.. Понимаешь, я у них пирожные ела. И
шоколадные конфеты. И все конечно же на этот миллион.
-- А ты как думала? Ну, кто, кто может позволить себе
каждый день пирожные есть?
-- Как страшно! -- еще раз вздохнула Искра.-- Куда пойдем?
В парк?
В парке уже закрыли все аттракционы, забили ларьки, а
скамейки были сдвинуты в кучку. Листву здесь не убирали, и она
печально шуршала под ногами. Искра подробно рассказывала о
похоронах, о Ландысе и шиповнике, о директоре и его речи над
гробом Вики. В этом месте Сашка неодобрительно покачал головой.
-- Вот это он зря.
-- Почему же зря?
-- Хороший мужик. Жалко.
-- Что жалко? Почему это--жалко?
-- Снимут,-- сказал Сашка категорически.
