-- Да, конечно,-- Искра, подавив вздох, встала.-- Мне
пора. Спасибо тебе... За Есенина.
-- Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать.
Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.
-- Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить?
--насильственно улыбнулась Искра.
-- Хочу, чтобы ты не ушла огорченной...-- Хлопнула входная
дверь, и Вика очень обрадовалась.--А вот и папа! И ты никуда не
уйдешь, потому что мы будем пить чай.
Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не
в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой,
но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда
надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю
волну.
-- Мы с Искрой немного поспорили о счастье,-- сказала
Вика.--Да так и не разобрались, кто прав.
-- Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в
трудную минуту.-- Леонид Сергеевич произнес это словно про
себя, словно был еще на той внутренней волне.-- А кто прав, кто
виноват...-- Он вдруг оживился.-- Как вы думаете, девочки,
каково высшее завоевание справедливости?
-- Полное завоевание справедливости -- наш Советский
Союз,-- тотчас ответила Искра.
Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах
они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через
себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова
звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.
-- Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка,--
сказал Леонид Сергеевич.-- А я говорю о презумпции
невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо
доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции
обязаны доказать обществу, что данный человек совершил
преступление.
-- Даже если он сознался в нем? -- спросила Вика.
-- Даже когда он в этом клянется. Человек -- очень сложное
существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя
чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе,
по стечению обстоятельств, из желания личным признанием
облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого
преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется,
увлекся. А мне пора.
-- Поздно вернешься? -- привычно спросила Вика.
-- Ты уже будешь видеть сны.--Леонид Сергеевич встал,
аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул
дочери и вышел.
Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о
мещанстве и -- особенно -- о презумпции невиновности. Ей очень
нравилось само название "презумпция невиновности", и она была
согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа
справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не
напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией
Грин.
Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не
произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто
огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не только в
самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама
Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую
девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой
квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали
об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость.
Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу
Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было и в ее
представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных
отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И
Искра непременно бы его перевоспитала, если бы... Но никакого
"если бы" не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка не
занималась. И ей было немножко грустно.
Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка.
Мама писала, что проводит ответственное заседание, придет
поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать в
постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра
поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все ли уроки
сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера
школьной стенгазеты.
Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому,
пусть даже к первоклашке. О вере в этого человека, о том, как
окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек,
уверовавший, что в него верят. Она вспомнила -- очень кстати,
как ей показалось,-- Макаренко, когда он доверил Карабанову
деньги, и каким замечательным парнем стал потом Карабанов. Она
разъяснила, что такое "презумпция невиновности". Перечитав и
кое-что поправив, начисто переписала и положила на мамин стол:
она всегда согласовывала с мамой свои статьи. Потом постелила
постель, погасила свет -- последнее время она почему-то стала
стесняться раздеваться при свете,-- надела ночную рубашку,
снова зажгла лампу и юркнула под одеяло. Достала припрятанного
Дос Пассоса и стала читать, настороженно прислушиваясь, не
хлопнет ли входная дверь.
То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли
оттого, что мысли о виновности и невиновности, о доверии и
недоверии не вылезали из головы, то ли потому, что тело,
освобожденное от пояска и лифчика, жило особой раскрепощенной
жизнью, то ли от всех причин разом читать она долго не смогла.
.Заботливо спрятав книжку, легла на бок, подсунув под щеку
ладошку и тотчас же уснула.
Ей показалось, что разбудили ее мгновенно, только-только
начался сон. Открыла глаза: над нею стояла мама.
-- Надень халат и выйди ко мне.
Искра вышла, позевывая, теплая и розовая ото сна.
-- Что это такое?
-- Это? Это статья в стенгазету.
-- Кто тебя надоумил писать ее?
-- Никто.
-- Искра, не ври, я устала,-- тихо сказала мать, хотя
прекрасно знала, что Искра никогда не врала даже во спасение от
солдатского ремня.
-- Я не вру, я написала сама. Я даже не знала, что напишу
ее. Просто села и написала. По-моему, я хорошо написала,
правда?
Мать не стала вдаваться в качество работы. Пронзительно
глянула, прикурила, энергично ломая спички.
--Кто рассказал тебе об этом?
-- Леонид Сергеевич Люберецкий.
-- Рефлексирующий интеллигент! -- Мать коротко
рассмеялась.-- Что он еще тебе наговорил?
-- Ничего. То есть говорил, конечно. О справедливости, о
том, что...
-- Так вот.-- Мать резко повернулась, глаза сверкнули
знакомым холодным огнем.-- Статьи ты не писала и писать не
будешь. Никогда.
-- Но ведь это несправедливо...
-- Справедливо только то, что полезно обществу. Только это
и справедливо, запомни!
-- А как же человек? Человек вообще?
-- А человека вообще нет. Нет! Есть гражданин, обязанный
верить. Верить!
Отвернулась, нервно зачиркала спичкой о коробок, не
замечая, что вовсю дымит зажатой в зубах папиросой.
Глава пятая
Зиночке снилось, что ее целует взрослый мужчина. Это было
жутко, прекрасно, но не страшно, потому что где-то находилась
мама; Зина знала, что она близко и можно позвать на помощь, и
-- не звала. Сон кончился, а с ним кончились и поцелуи, и Зина
крепко зажмурилась, чтобы ее поцеловали еще хотя бы разочек.
Проснуться все же пришлось. Не открывая глаз, она ногами
отбросила одеяло, дождалась, пока чуточку остынет, и села. И
сразу увидела ужасную вещь: вместо летних трусиков, так ловко
охватывающих тело, на стуле лежали противные трикотажные
штанищи длиною аж до коленок. И весь сон, вся радость утра и
вся прелесть нового дня пропали разом. Схватив штанишки, Зина в
одной рубашке ринулась на кухню.
-- Мама, что это такое? Ну, что это такое? Родители
завтракали, и она осталась за дверью, просунув на кухню голову
и руку.
-- Первое октября,-- спокойно сказала мама.-- Пора носить
теплое белье.
-- Но я уже не маленькая, кажется!
-- Ты не маленькая, но это только так кажется.
-- Ну почему, почему мне такое мученье! -- с отчаянием
воскликнула дочь.
-- Потому что ты садишься где попало и можешь застудиться.
-- Не бунтуй, Зинаида,-- улыбнулся отец.-- Мы не в Африке,
надевай, что климатом положено.
-- Это мамой положено, а не климатом! -- закричала
Зиночка.-- Все девочки, как девочки, а я у вас как уродина.
-- Сейчас ты и вправду уродина. Немытая, нечесаная и
неодетая.
Горестно всхлипнув, Зина убежала. Мать с отцом посмотрели
друг на друга и улыбнулись.
-- Растет наша девочка,-- сказала мать.
-- Невеста! -- добавил отец.
Они любили свою младшую больше остальных, старательно
скрывали это и воспитывали дочь в строгости. Зина до сих пор
ложилась спать в половине одиннадцатого, не появлялась в кино
на последних сеансах, а в театрах бывала только на дневных
спектаклях. Этот регламент (куда входили и злосчастные зимние
штанишки) никогда очень-то не угнетал ее, но в последнее время
она все чаще начинала скандалить. Скандалы, правда, зримых
результатов не давали, но мать с отцом улыбались уже особо, с
гордостью замечая, как взрослеет дочь. Семья была дружная, а
после выхода старших замуж сплотилась еще больше. Все
обсуждалось и решалось сообща, но, как это часто бывает в
русских семьях, мать незаметно, без видимых усилий и
демонстративного подчеркивания, держала вожжи в своих руках.
-- Никогда не обижай мужа, девочка. Мужчины очень
самолюбивы и болезненно переживают, когда ими командуют. Всегда
надо быть ровной, ласковой и приветливой, не отказывать в
пустяках и стараться поступать так, будто ты выполняешь его
желания. Наша власть в нежности.
Мама неторопливо и осторожно готовила Зину к будущей
семейной жизни. Зина знала многое из того, что надо было бы
знать всем девочкам, и спокойно восприняла переход от
детства к девичеству, не испытав свойственного многим
потрясения.
Отец в воспитание не вмешивался. Он работал мастером на
заводе вместе с отцом и братьями Артема, состоял членом
завкома, вел кружок по изучению "Краткого курса истории ВКП(б)"
и вообще был по горло занят. В редкие свободные часы он
толковал с дочерью о международных проблемах. Зиночка слушала
очень вежливо, помня о маминых словах, что мужчины болезненно
самолюбивы, но все пропускала мимо розовых ушей.
Завтракала Зина в мрачном настроении, однако к концу
завтрака жизнь перестала казаться трагической. Она весело
чмокнула мать -- отец уже ушел на работу -- рассеянно выслушала
очередные задания (простирнуть, подмести, убрать) и выскочила
за дверь. И как только дверь захлопнулась, швырнула портфель,
задрала платье и подтянула штанишки вверх до предела. Ноги там,
естественно, были толще, резинки больно врезались в тело, но
Зиночка хотела быть красивой. Совершив эту процедуру, она
показала дверям язык и, взяв портфель, вприпрыжку -- она еще
иногда бегала вприпрыжку, когда забывалась,-- помчалась в
школу.
Но уже за углом Зиночка круто сменила аллюр, перейдя на
решительный шаг чрезвычайно занятого человека: навстречу шел
Юра. Красавец Юра из 10 "А", бессменный староста и бездельник.
-- Привет,-- сказал он и пошел рядом.
-- Привет,-- сказала она как можно безразличнее.
-- Что вечером делаешь?
-- Еще не знаю, но буду очень занята.
-- Может, в кино пойдем? -- Юра продемонстрировал два
билета.-- Мировой фильм. По блату на последний сеанс.
Зиночка мгновенно прикинула: мама во второй смене, придет
не раньше двух, отец... Ну, отец -- это еще можно вывернуться.
-- Или тебя, как малышку, в девять часов спать загоняют?
-- Вот еще! -- презрительно фыркнула Зина.-- Просто решаю,
