тот рыцарь, который был бы мне равен в бою или одолел меня, разве только
Ричард Львиное Сердце да его любимец Уилфред Айвенго. Но, как тебе из-
вестно, Айвенго еще не в силах носить панцирь, а Ричард далеко, в чуже-
земной тюрьме. Итак, если я выеду на состязание, ты умрешь, хотя бы твоя
красота и побудила какого-нибудь пылкого юношу принять вызов в твою за-
щиту.
- К чему ты столько раз повторяешь одно и то же?
- Для того, - ответил храмовник, - чтобы ты яснее могла представить
себе ожидающую тебя участь.
- Так переверни ее другой стороной, - сказала еврейка, - что тогда
будет?
- Если я выеду, - продолжал Буагильбер, - и покажусь на роковом рис-
талище, ты умрешь медленной и мучительной смертью, в такой пытке, какая
предназначена для грешников за гробом. Если же я не явлюсь, меня лишат
рыцарского звания, я буду опозорен, обвинен в колдовстве, в общении с
неверными; знатное имя, еще более прославленное моими подвигами, станет
мне укором и посмешищем. Я утрачу свою славу, свою честь, лишусь надежды
на такое величие и могущество, какого достигали немногие из императоров.
Пожертвую честолюбивыми замыслами, разрушу планы столь же высокие, как
те горы, по которым язычники чуть не взобрались на небеса, если верить
их сказаниям, и всем этим, Ревекка, я готов пожертвовать, - прибавил он,
бросаясь к ее ногам, - откажусь и от славы, и от величия, и от власти,
хотя она уже почти в моих руках, - все брошу, лишь бы ты сказала: "Буа-
гильбер, будь моим возлюбленным".
- Это безрассудно, сэр рыцарь, - отвечала Ревекка, - Торопись, поез-
жай к регенту, к королеве-матери, к принцу Джону. Из уважения к английс-
кой короне они не могут позволить вашему гроссмейстеру так своевольни-
чать. Этим ты можешь оказать мне действительное покровительство, без
всяких жертв со своей стороны и не требуя от меня никаких наград.
- Я не хочу иметь с ними дела, - продолжал он, хватаясь за полу ее
платья, - я обращаюсь только к тебе. Что же заставляет тебя делать такой
выбор? Подумай, будь я хоть сам сатана, - ведь смерть еще хуже сатаны, а
мой соперник - смерть.
- Я не взвешиваю этих зол, - сказала Ревекка, опасаясь слишком прог-
невить необузданного рыцаря, но преисполненная твердой решимости не
только не принимать его предложений, но и не прикидываться благосклонной
к нему. - Будь же мужчиной, призови на помощь свою веру. Если правда,
что ваша вера учит милосердию, которого у вас больше на словах, чем на
деле, избавь меня от страшной смерти, не требуя вознаграждения, которое
превратило бы твое великодушие в низкий торг.
- Нет! - воскликнул надменный храмовник, вскакивая. - Этим ты меня не
обманешь! Если я откажусь от добытой славы и от будущих почестей, я сде-
лаю это только ради тебя, и мы спасемся не иначе, как вместе. Слушай,
Ревекка, - продолжал он снова, понизив голос. - Англия, Европа - ведь
это не весь мир. Есть и другие страны, где мы можем жить, и там я найду
простор для своего честолюбия. Поедем в Палестину. Там живет мой друг
Конрад, маркиз де Монсеррат, человек, подобный мне, свободный от глупых
предрассудков, которые держат в оковах наш прирожденный здравый смысл.
Скорее можно вступить в союз с Саладином, чем терпеть пренебрежение этих
изуверов, которых мы презираем. Я проложу новые пути к величию, - про-
должал он, расхаживая крупными шагами по комнате, - Европа еще услышит
звонкую поступь того, кого изгнала из числа сынов своих. Сколько бы мил-
лионов крестоносцев ни посылала она во имя защиты Палестины, какое бы
великое множество сарацинских сабель ни давало им отпор, никто не сумеет
пробиться так глубоко в эту страну, из-за которой состязаются все наро-
ды, никто не сможет основаться там так прочно, как я и те мои товарищи,
которые пойдут за мной и в огонь и в воду, что бы там ни делал и ни го-
ворил этот старый ханжа. И ты будешь царицей, Ревекка. На горе Кармель
создадим мы тот престол, который я завоюю своей доблестью тебе, и вместо
гроссмейстерского жезла у меня в руке будет царский скипетр.
- Мечты, - молвила Ревекка, - одни мечты и грезы! Но если бы и осу-
ществились они наяву, мне до них нет дела. Какого бы могущества ты ни
достиг, я его не смогу разделять с тобою. Для меня любовь к Израилю и
твердость в вере так много значат, что я не могу уважать человека, если
он охотно отрекается от родины, разрывает связь с орденом, которому
клялся служить, и все это только для того, чтобы удовлетворить страсть к
женщине чуждого ему племени. Не назначай платы за мое избавление, сэр
рыцарь, не продавай великодушного подвига - окажи покровительство нес-
частию из одного милосердия, а не из личных выгод. Обратись к английско-
му престолу. Ричард преклонит слух к моим молениям и освободит меня от
жестокости моих мучителей.
- Ни за что, Ревекка, - отвечал храмовник с яростью. - Уж если я от-
рекусь от моего ордена, то сделаю это ради тебя одной! Но если ты от-
вергнешь мою любовь, мои честолюбивые мечты останутся со мной. Я не поз-
волю одурачить тебя! Склонить голову перед Ричардом! Просить милости у
этого гордого сердца! Никогда этого не будет, Ревекка! Орден Храма в мо-
ем лице не падет к ногам Ричарда! Я могу отказаться от ордена, но уни-
зить или предать его - никогда.
- Все мои надежды - на милость божью, - сказала Ревекка, - люди, как
видно, не помогут.
- Так знай, - отвечал храмовник. - Ты очень горда, но и я тоже горд.
Если я появлюсь на ристалище в полном боевом вооружении, никакие земные
помыслы не помешают мне пустить в ход всю мою силу, все мое искусство.
Подумай же, какова будет тогда твоя участь! Ты умрешь смертью злейших
преступников, тебя сожгут на пылающем костре, и ничего не сохранится от
этого прекрасного образа, даже тех жалких останков, о которых можно было
б сказать: вот это недавно жило, двигалось... Нет, Ревекка, женщине не
перенести мысли о такой участи. Ты еще уступишь моим желаниям!
- Буагильбер, - отвечала еврейка, - ты не знаешь женского сердца или
видел только таких женщин, которые утратили лучшие женские достоинства.
Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из самых страшных сра-
жений не обнаруживал ты такого мужества, какое проявляет женщина, когда
долг или привязанность призывает ее к страданию. Я сама женщина, изне-
женная воспитанием, от природы робкая и с трудом переносящая телесные
страдания; но когда мы с тобой явимся на роковое ристалище, ты - сра-
жаться, а я - на казнь, я твердо уверена, что моя отвага будет много вы-
ше твоей... Прощай, я не хочу больше терять слов с тобою. То время, ко-
торое осталось дочери Израиля провести на земле, нужно употребить иначе:
она должна обратиться к утешителю, который отвратил лицо свое от ее на-
рода, но никогда не бывает глух к воплям человека, искренне взывающего к
нему.
- Значит, мы расстаемся, - проговорил храмовник после минутного мол-
чания. - И зачем бог допустил нас встретиться в этом мире! Почему ты не
родилась от благородных родителей и в христианской вере! Клянусь небеса-
ми, когда я смотрю на тебя и думаю, где и когда я тебя снова увижу, я
начинаю жалеть, что не принадлежу к твоему отверженному племени. Пускай
бы рука моя рылась в сундуках с декелями, не ведая ни копья, ни щита,
гнул бы я спину перед мелкой знатью и наводил бы страх на одних лишь
должников!.. Вот до чего я дошел, Ревекка, вот чего бы желал, чтобы
только быть ближе к тебе в жизни, чтобы избавиться от той страшной роли,
какую должен сыграть в твоей смерти.
- Ты говоришь о евреях, какими сделали их преследования людей, тебе
подобных, - сказала Ревекка. - Гнев божий изгнал евреев от отечества, но
трудолюбие открыло им единственный путь к власти и могуществу, и на этом
одном пути им не поставили преград. Почитай древнюю историю израильского
народа и скажи: разве те люди, через которых Иегова творил такие чудеса
среди народов, были торгаши и ростовщики? Знай же, гордый рыцарь, что
среди нас немало есть знатных имен, по сравнению с которыми ваши хвале-
ные дворянские фамилии - все равно что тыква перед кедром. У нас есть
семья, родословное древо которых восходит к тем временам, когда в громе
и молнии являлось божество, окруженное херувимами... Эти семьи получали
свой высокий сан не от земных владык, а от Голоса, повелевавшего их
предкам приблизиться к богу и властвовать над остальными. Таковы были
князья из дома Иакова!
Щеки Ревекки загорелись румянцем, пока она говорила о древней славе
своего племени, но снова побледнели, когда она добавила со вздохом:
- Да, таковы были князья иудейские, ныне исчезнувшие. Слава их попра-
на, как скошенная трава, и смешана с дорожной грязью. Но есть еще потом-
ки великого рода, есть и такие, что не посрамят своего высокого проис-
хождения, и в числе их будет дочь Исаака, сына Адоникама. Прощай! Я не
завидую почестям, добытым ценою крови человеческой, не завидую твоему
варварскому роду северных язычников, не завидую и вере твоей, которая у
тебя на языке, но которой нет ни в твоем сердце, ни в поступках.
- Я околдован, клянусь небесами! - сказал Буагильбер. - Мне начинает
казаться, что выживший из ума скелет был прав, я не в силах расстаться с
тобой, точно меня удерживает какая-то сверхъестественная сила. Прекрас-
ное создание! - продолжал он, подходя к ней ближе, но с великим почтени-
ем. - Так молода, так хороша, так бесстрашна перед лицом смерти! И обре-
чена умереть в позоре и в мучениях. Кто может не плакать над тобой?
Двадцать лет слезы не наполняли мои глаза, а теперь я плачу, глядя на
тебя. Но этому суждено свершиться, ничто не спасет тебя. Мы с тобой оба
- слепые орудия судьбы, неудержимо влекущие нас по предназначенному пу-
ти, как два корабля, которые несутся по бурным волнам, а бешеный ветер
сталкивает их между собой на общую погибель. Прости меня, и расстанемся
как друзья. Тщетно старался я поколебать твою решимость, но и сам оста-
юсь тверд и непреклонен, как сама несокрушимая судьба.
- Люди нередко сваливают на судьбу последствия своих собственных буй-
ных страстей, - сказала Ревекка. - Но я прощаю тебя, Буагильбер, тебя,
виновника моей безвременной смерти. У тебя сильная душа; иногда в ней
вспыхивают благородные и великие порывы. Но она - как запущенный сад,
принадлежащий нерадивому хозяину: сорные травы разрослись в ней и заглу-
шили здоровые ростки.
- Да, Ревекка, - сказал храмовник, - я именно таков, как ты говоришь:
неукротимый, своевольный и гордый тем, что среди толпы пустоголовых
глупцов и ловких ханжей я сохранил силу духа, возвышающую меня над ними.
Я с юности приучался к воинским подвигам, стремился к высоким целям и
преследовал их упорно и непоколебимо. Таким я и останусь: гордым, неп-
реклонным, неизменным. Мир увидит это, я покажу ему себя; но ты прощаешь
меня, Ревекка?
- Так искренне, как только может жертва простить своему палачу.
- Прощай, - сказал храмовник и вышел из комнаты.
Прецептор Альберт Мальвуазен с нетерпением ожидал в соседнем зале
возвращения Буагильбера.
- Как ты замешкался! - сказал Альберт. - Я был вне себя от беспо-
койства. Что, если бы гроссмейстер или Конрад, его шпион, вздумали зайти
сюда? Дорого бы я поплатился за свое снисхождение!.. Но что с тобою,
брат? Ты еле держишься на ногах, и лицо твое мрачно, как ночь. Здоров ли
ты, Буагильбер?
- Здоров, - отвечал храмовник, - здоров, как несчастный, который зна-
ет, что через час его казнят. Да нет, впрочем, - вдвое хуже, потому что
иные из приговоренных к смерти расстаются с жизнью, как с изношенной
одеждой. Клянусь небесами, Мальвуазен, эта девушка превратила меня в
тряпку! Я почти решился идти к гроссмейстеру, бросить ему в лицо отрече-
ние от ордена и отказаться от жестокости, которую навязал мне этот ти-
