Отделанная деревом и сияющими латунными полосками
передняя. Шкаф для одежды - под самый потолок. В углу
здоровенная керамическая ваза с камышами. И над головой -
оскаленная кабанья голова. Казалось, что кабан ухмыляется,
высовывая через черную губу кривые желтые клычки. Это он
надо мной смеялся, противный дикий свинюган.
- Я вас слушаю, - сухо сказала Ольга, и я поняла, что она
меня впустила не для разговора, а чтобы я на лестнице не
базарила - соседи могут услыхать.
Мне пришлось торопливо объяснять:
- Я журналистка, моя фамилия Полтева. Я хотела повидать
вашего супруга, но не знаю, дома ли он...
- Кто же из работающих людей в середине дня бывает дома?
- спросила она недовольно.
- Тогда я поговорю с вами. Я звонила из автомата, но
телефон не соединялся, я только поняла, что вы были
недовольны моим звонком. Мне кажется, что вы приняли меня
за кого-то другого...
На лице Ольги проступили досада, неуверенность и
мгновенная борьба: то ли выпереть меня сразу, то ли узнать
сначала, зачем я пришла. Эти недолгие размышления она
наконец разрешила приглашением:
- Проходите, поговорим. Снимайте обувь...
Я повесила на вешалку плащ, поставила в угол сумку и
начала стягивать туфли.
Ольга Чагина подвинула мне ногой войлочные тапки. Мне
вообще очень нравится современная милая мода заставлять
гостей разуваться. Может быть, я все это придумываю зря, но
мне представляется в этом замечательном обычае что-то ужасно
унизительное и для гостей, и для хозяев. Это душевное
босячество, торжество разбогатевшего и обустроившегося жлоба
над вчерашней бездомностью. Нет, я наверняка знаю, что
приличные люди не должны заставлять ходить гостей разутыми
по квартире. Но, наверное, у Ольги Чагиной были другие
представления.
Я думаю, что она так же далека от всех моих проблем,
будто находится сейчас в Японии - там ведь все в домах
босиком ходят.
Надела я шлепанцы и шагнула к двери в комнату, но Ольга,
легонько похлопывая меня по руке, повернула налево и так,
регулируя мое движение по просторной квартире, словно
водитель электрокара, направила меня в коридор, мягко нажала
на правое плечо - через холл, снова по левой руке - вход в
кухню. Понятно, здесь и будем беседовать.
На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а
в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты - навсегда
исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует
определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о
которых "где купили?" просто неприлично. Ясно, что
доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и
крабы, и языковая колбаса, и "раковые шейки", и говяжьи
сардельки.
Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее
время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире
Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом.
Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежно-
зеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они?
Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты
душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали?
- Присаживайтесь, - пригласила Ольга, отошла к плите,
распахнула застекленную дверцу духовки.
Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В
лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком.
Ольга убедилась в ее примерном поведении - не подгорает,
не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая.
Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво:
- Так вы сказали, что вы журналистка?
- Да, я работаю в газете, - признала я этот любопытный
социальный факт.
- Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж?
- Я хотела узнать у него о некоторых подробностях
драки...
Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой:
- Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А
вы что, хотите писать об этом?
- Не знаю, у меня пока нет для этого материала...
У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым
колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу,
выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне
все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных
магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в
пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была
на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан,
- увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей
грубой, некрасивой жизни.
Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык
не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком,
сразу переступить через какие-то невидимые барьеры,
отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков,
которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня,
коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала
наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин
развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня
знала.
Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама
что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не
касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном
жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень
возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют
"неработающими". "Это я-то неработающая?!" - с искренним
возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к "простым"
женщинам. "Непростой", "сложной" женщиной, видимо, была я,
поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным
выводом:
- Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы
живете в башне из слоновой кости...
Я сразу же призналась:
- Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из
слоновой кости, каркасно-панельной...
Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от
голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат
жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу
духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно
розовеющая индейка.
А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой
досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее
взгляде - запечатанной в целлофан орхидеи - я не могла
прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения.
Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих
жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может
отказать, а люди этим очень злоупотребляют.
- У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой
травы, которую всем непременно хочется вытоптать... -
говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала
головой. - У людей потребность испортить и сломать все
беззащитно-нежное... Как бессмысленные мальчишки ломают
молодые деревца... Целый день ходят какие-то знакомые,
праздные просители, жалобщики - они своими разговорами
иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной
силой...
Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не
удержалась и все-таки спросила:
- Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь?
Кто эта женщина, которую вы так ругали? Вопрос повис, как
протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными
глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова
взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу
танцев в старших классах, которая объясняла нам правило
женского кокетства глазами: "Взгляд - в угол, на нос, на
предмет". Ольга и смотрела сейчас на меня как на
неодушевленный предмет:
- Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю
вас, Владимир Петрович - идеальный супруг и замечательный
отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было
и быть не могло...
Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо
мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая
мне сумку, Ольга невыразительно заметила:
- Я вам вот что хотела сказать, милочка... Запомните
это, вам это может пригодиться... Есть старый житейский
закон: жена на мужа не доказчица...
Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими
глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала
мне урок семейной клановой спайки.
- Я очень рада за вас, - кивнула я. - Желаю вам большого
счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом...
А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв
ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма
гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня
по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое
обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и
исступленно спрашивал:
- Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты
помнишь?..
Немеющими от страха губами я прилежно, как ученица,
повторила:
- Вы сказали мне, что я сошла с ума...
- Да, ты сошла с ума, - пузырился он, и я видела, что он
не только сильно разозлен, но и не на шутку встревожен.
Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать,
что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение
города, строительством дач и организаций садовых
товариществ, может напугать нашего главного так сильно!
Какие же рычаги приведения к порядку существуют у
Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее
садового товарищества?
- Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, - надрывался
главный, - какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо?
Зачем ты ворошишь там всякую гадость?
- Я хочу справедливости, - сказала я гордо, но голосом,
дрожащим от испуга.
- Не говори ты мне эти глупости! - взвился шаровой
молнией главный. - Все хотят справедливости! Зачем ты
раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто
этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?..
Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я
пискляво ответила:
- Разве справедливость существует только для брата,
свата? Или любовника? Есть же принципы... Справедливость
- это неделимое понятие!..
- Не смей мне говорить дурацкие пошлости! - загрохотал
главный. - И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у
меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить
по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я
тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с
предупреждением! И запомни - это в приказе, на листочке в
коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься,
вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без
надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом
не нужны!..
Если бы все это главный изложил, как всегда, -
спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно-вежливо, наверное,
и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на
длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти
годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но
непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала
не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг
неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом:
- Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только!
Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда!
Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не
замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать
благодарностей! Попробуйте только!..
И дальше случилось со мной нечто необъяснимое - подбежала
к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала:
- Вы за это еще ответите!..
Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что
секретарша чуть не упала со стула.
- Что с тобой? - бросилась она навстречу.
- Надоело все! - закричала я и помчалась в репортерскую.
Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло,
гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного
страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного
сознания, что обратной дороги у меня нет.
Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей.
Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не
задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда
устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали
тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо,
еле заметно.
Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая
глаз, сказал:
- Не сплю я... Уже... Я рад очень, что ты пришла...
Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень
