я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно
не по силам. Ладно, дождемся комиссии.
А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об
ансамбле на Компрессорном заводе.
Я постучала в дверь с табличкой "Старший следователь Н.
С. Бурмистров".
Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в
голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких
старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож
Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не
хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он
неразличимо слился с обликом счетного работника.
Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг - вспомнил!
- и быстро сказал:
- Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу - у
меня допрос свидетеля...
Он показал для убедительности на сидящего перед ним
широкого коренастого человека.
Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался:
- Здравствуйте, гражданочка...
- Здравствуйте, - кивнула я ему и повернулась к
Бурмистрову: - Я надеюсь, что к вам приходят не только
вызванные повесткой...
- Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее
время, если я согласен их принять.
- А я уверена была, что вы согласитесь меня принять.
Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в
наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел
головой.
- Это почему еще? - На лице Бурмистрова проступили
коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем
стакане какао.
- Потому что вы меня приперли к стене, - сказала я. - Вы
меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы
это вам не сошло с рук.
- Что вы хотите сказать? - поднялся Бурмистров, и я
увидела, что в глазах у него мелькнул испуг.
- Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно.
Не знаю - по собственной ли воле...
Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал
галстук и сказал:
- Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали
перед тем, как сказать?
- Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы
посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня:
- Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш
протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что
говорит свидетель Архипенко.
Свидетель Архипенко горестно вздохнул:
- Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь
лютый...
Он делал ударение на последнем слоге - жестоко!
Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:
- Из-за чего задрались они - не знаю, не видел, врать не
стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко
Ларионов - это наблюдал собственными очами...
Для убедительности или от волнения он выкатывал свои
рыжевато-бесцветные очи.
- Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в
драке толк понимаю - сам был и боксер раньше, и самбо
крутить могу. Так что честно говорю - насмерть он их бил.
- Простите, - перебила я его. - Вот вы говорите, что вы
боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших
глазах людей убивали?
- Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке
авосенька с молоком, а в другой торт, "Штефания" называется,
пять сорок коробка...
Я сказала Бурмистрову с горечью:
- Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными
способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете.
Неужели вам не совестно?
- Да как вы смеете? - взъярился Бурмистров. - Совестить
меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на
работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я
уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это
письмо.
- Вот именно, - поддакнул свидетель. - Такая еще молодая
и такая гордыбака...
Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и
спросил меня изо всех сил строго:
- Вы меня, надеюсь, поняли?
Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить
Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки
Еловацкой, сведениями о Рите Тер°шкиной, рассказом о
ресторане "Актер". Не знаю, на что я надеялась - заплачет
Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста
или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова...
А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя.
Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над
схваткой - он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне
чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы
хватит.
- Я вас поняла, - сказала я тихо. - Николай Степанович,
я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым...
- Не могу, - отрубил Бурмистров. - По закону я могу
разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь
не родственница? Я не ошибаюсь - вы Ларионову родней не
доводитесь?
- Нет, не довожусь, - кивнула я. - А вам никогда не
бывает страшно?
- А почему мне должно быть страшно? - старательно
изображал он пренебрежение.
- Неужели вы думаете, что все это останется
безнаказанным?
Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился
каким-то дребезжащим и неуверенным:
- Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы
оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в
суд, и там решат, правильны ли были мои действия.
- Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем
вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом
необходимость? Чем, кому он угрожал?
- Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению
объективного расследования. В частности, ваши действия
заставили меня взять Ларионова под стражу.
- Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано
или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я
надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один
день - этого будет достаточно...
- Уходите отсюда вон! - свистящим голосом сказал
Бурмистров. - Я вам покажу, где раки зимуют...
У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое,
неумолимое.
Я вышла в коридор - пелена застилала глаза. От волнения я
перепутала коридор - повернула не туда и направилась в
другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой
дверью, над которой светился трафарет: "Нет выхода".
Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся.
Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата
Маринке:
- Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке...
Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у
него...
- А Алексей придет?
- Нет, не придет. Он уехал...
- Как? И не попрощался?
- Мариша, его срочно вызвали, он не мог.
Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла -
сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в
Приреченск ехать...
На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой
хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой
резиной и самоварным дымом.
В электричке было пустовато - середина дня, отлив между
волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у
окна, поезд плавно тронулся.
Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в
Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне
мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час
по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе "Октябрьский"
и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как
выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового
Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и
я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться.
Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в
фойе играли в домино.
Так огромно было мое желание найти Глухоманова, что,
взглянув на этих незнакомых людей, я уверенно - толчком
сердца, раздерганными нервами, яростной надеждой - выбрала
седоватого спокойного мужика с сизо-стальными зубами,
оглушительно трахнувшего костью по столу и торжественно
объявившего:
- Рыба!..
Подошла и потрогала за плечо:
- Вы Глухоманов?
Он оторвался от "козла", поднял на меня глаза:
- Да. А что?
- Я журналистка... Моя фамилия Полтева... Я вас
разыскиваю целую неделю...
- Вот-те раз! - удивился он. - Сюда не поленились
приехать?
- Нужда привела, - сказала я. - Я к вам по делу
житейскому, а не газетному...
- Какие же это у меня житейские дела с молодой
журналисткой? - засмеялся он. Его партнеры с интересом
смотрели на нас.
Глухоманов сказал им:
- Ну, чего уши развесили? К вам, небось, журналистки не
приезжают за тридевять земель... - улыбаясь, встал и
предложил мне: - Идемте, чайком побалуемся и все житейские
дела наши обсудим...
Он варил чай в стакане электрическим кипятильником -
обжигающий, черно-красный. На стол бросил большой пакет
мучнистой пастилы.
- Каким-то чудом в сельпо попало, - кивнул он на пакет.
- Угощайтесь... Так что случилось-то?
- Вы помните, недавно в вашей машине произошла драка?
Вечером?
Взгляд его напрягся, он с силой вонзил стальные зубы в
нежное бело-розовое тельце пастилы, пожевал и ответил
неопределенно:
- Да, припоминаю кой-чего... А зачем вам?
- А затем, что у пассажира вашего из-за этой драки вся
жизнь пошла под откос...
- Это у которого? Их там много было... - прищурился
Глухоманов.
- Вы помните, Юрий Никифорович, кто сел к вам в машину
первым?
- Конечно, - уверенно сказал Глухоманов. - Парень такой
моложавый, в морской фуражке.
- А что происходило потом, вы помните?
- Да что ж тут не помнить? Слава богу, глаза и уши не
отняло... Попросил он притормозить около бабки с цветами,
вышел, тут эта компания попрыгала в машину... Ко мне вперед
на сиденье уселся такой веселый мордоворот и командует:
"Гони, дед, на праздник опоздаем". Я ему говорю:
"Успокойся, машина занята". А он мне спокойно: "Да ничего,
не возникай, мастер. Двойной счетчик оплачу"... А тут уже
и моряк возвратился - алл°, говорит, простите, занята мной
машина, я на минуту вышел. Они его посылают - давай, мол,
гуляй дальше... Ну, начал он с ними выяснять отношения, все
еще вежливо пока, наклонился в открытую дверь и
втолковывает. А этот, жлобец впереди, раз - ив лицо ему
харкнул. Ну, тот ему, конечно, дал оборотку по всем
правилам. А те двое, что сзади с бабой вместе сидели, они
тоже выскочили, один из них ему по башке - бах бутылкой! По
правде сказать, морячок этот оказался боевой парень. Он его
через себя вертанул так, что витрина посыпалась... Шум,
крики, визг. Ну, я думаю, мне конец. У меня и так смена
кончается, я опаздываю, а сейчас в милицию загребут всех,
начнется там - кто, да что, да почему, это до ночи
зависну... А нас ведь за это рублем стегают... за
опоздание, значит... Думаю, этот парень себя в обиду не
даст, и уехал...
- Юрий Никифорович, от ваших показаний жизнь его зависит.
В тюрьму его посадили, - сказала я.
- Вот это дают! - ахнул Глухоманов. - А что ж мне
делать надо?
- Напишите все, что вы сказали, на бумаге.
Он покряхтел:
- Ох, не люблю я с ними связываться...
- Да что значит связываться? Вы же правду говорите. Я
ведь не прошу ничего, кроме правды...
Глухоманов досадливо покрутил головой:
- Писать не люблю - смерть! Кабы ты могла за меня
написать...
Я развела руками:
- К сожалению, я этого не могу сделать... Это ведь
документ...
Еще долго искали бумагу, ручку, и он, усевшись за стол,
прилежно и подробно писал свое заявление, в деталях
описывал, как и что происходило, потом затейливо расписался,
отдал мне лист, спросил:
- А как же вы в город-то поедете?
- Автобуса буду дожидаться, потом на электричке.
- О, автобус не скоро будет, - сказал он. - Ладно,
заведу свой самосвал - доброшу до электрички...
Я ехала в кабине грузовика, пропахшей маслом, бензином,
головой упиралась в теплое мощное плечо Глухоманова, дремала
и слышала все время его бубнящий, словно пристыженный голос:
- Кабы знать, что так все обернется, то, конечно, остался
бы я на месте. Я ведь видел, что он ни при чем, нечего ему
бояться. Я потому и укатил... Я уж потом обнаружил, когда
в парк приехал, что за моим сиденьем коробка с фруктами
лежит. Но я ее диспетчеру сдал сразу...
