нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда,
выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к
прокладке курса...
- Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, - махнула я
рукой. - Вы будете пить чай со мной?
- А мы не можем, - заверещала Маринка. - Мы все уходим в
кино. Алексей купил четыре билета на "Пиратов двадцатого
века".
- Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня
идите, а я тут пока приберусь и отдохну.
- А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с
вашего разрешения, попьем с вами чай опять.
Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с
тортом:
- Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до
твоего прихода!
- Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А
то опоздаете на своих пиратов...
Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку,
Маринка успела сообщить:
- Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в
школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и
Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут... Не
забудешь?
- Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду...
Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность
делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с
двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка
слыхом не слыхивала?
Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул
на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам,
побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне,
прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка - "цик-цвик-
цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы
были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне
собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было
денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи,
планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили -
тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и
пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас
кутить!
У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои
друзья. Они были прекрасные или казались мне такими
прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой
любимый заглавный тост: "Давайте выпьем за наш стол, где
нет ни одной противной морды!"
Да, когда-то там не было ни одной противной морды.
Бежало время, и приятные морды наших друзей старели,
изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола.
И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу
заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные,
или совсем неприятные. А точнее говоря - противные.
Противные морды "нужников", влиятельных нужных людей,
оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы,
заместители начальников управлений, художественные
руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны
были помочь Витечке сделать наконец большой скачок.
Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные
морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в
своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост,
все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем
застолье нет ни одной противной морды!
Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно
Витечка не видел, что приятные морды заменились на
противные? Или это было ему безразлично?
Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился
противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться.
Они-то, наверняка, не считали себя противными.
Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был
последовательным адептом системы Станиславского. Он мне
всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть
сведена к формуле: "Искренняя вера в предполагаемые
обстоятельства". И только сейчас я стала понимать, что он и
со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в
предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом
закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и
ушел...
Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок
замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло
сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую - на пороге
стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да
номер!
- Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо
улыбнулся, будто мы расстались час назад.
- Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти
не слышно.
- Я тебя очень рад видеть, - сказал он с максимально
видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас
была приятная морда. А может быть, противная, но как
режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас
морда приятная.
Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы
и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной
температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого,
взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы
уселись за стол, и он положил на край сверток.
- Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень
хотел...
Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова.
- Ты бы лучше купил ему сапоги на осень!
- Почему лучше? Не вижу противоречия, - засмеялся
Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. - На
сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по
лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел
поговорить по более серьезному делу...
- Не сомневаюсь, - хмыкнула я. - По пустякам ты бы не
стал меня беспокоить...
- Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне
сказали, что у тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы
сказал...
Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно
наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя
репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие.
- А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо,
наливаясь злостью, как цементом.
- Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится.
Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с
мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные
проблемы...
- А ты откуда знаешь про проблемы?
- Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны
всерьез подумать о сложившейся ситуации.
- Мы? А ты тут причем?
- Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил
перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня
переводят в штат телевидения, в объединение "Фильм", или у
меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас...
- Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься
мучеником.
- Я не хочу быть мучеником, - серьезно ответил он. -
Мученик - это посмертно реабилитированный неудачник. А я
хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти
судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от
тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе.
Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя...
Я усмехнулась:
- Раньше соловьям, которых держали в трактирах,
выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом.
- Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, -
покачал печально головой Витечка. - Жизнь очень сложная
штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать
правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу
жизнь.
Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко
продвинулся на пути преодоления своего кризиса.
- Что же я должна выбирать? - спросила я.
- Ты должна выбрать одно - нашу будущую совместную жизнь,
творчески полную для меня и радостную для тебя в семье!
Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?..
Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может
быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто
раньше никогда это не приходило в голову?
- А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным
выбором?
Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит.
- Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! -
воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку
по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который
умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать
сначала. Не будь Буриданом!
Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал
нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго
внимательно не смотрела ему в глаза.
- Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты
умеешь говорить просто?
- Я всю жизнь старался это делать.
- Значит, у тебя это никогда не получалось, - сказала я
грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты
всегда сложно и красиво говоришь...
- Я всегда говорю искренне, - сказал Витечка. - Может
быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина!
Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в
голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне
укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно
сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте
приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай
сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня
была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего
передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки
спросила:
- А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать
тебя режиссером в объединение "Фильм"?
- Этого не может быть! - отрезал Витечка категорически.
- Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые
об этом просили.
- Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу
спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься
домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы.
Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то
человек пойдет в тюрьму...
- Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил
Витечка.
- Ты не знаешь, а я знаю.
- Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от
поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего
себя вести на улице...
Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его
избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По
отношению к Витечке такое представить себе было невозможно -
абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой
ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех
сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь
светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством.
И говорил горячо, напористо:
- Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь!
Все еще может быть замечательно в нашей жизни.
Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к
окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух,
пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье
не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала
задушенно-хрипло:
- Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи...
- Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка. -
Мы с тобой ни о чем не договорились.
У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола
гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула
ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела,
косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый
отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг
разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.
Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал,
повернулся и молча вышел.
Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний,
пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие.
Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение,
суета.
Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову,
нарезавшему большими ломтями торт:
- Я нашла таксиста.
Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно:
- Моего?
- Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его
фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй
таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске.
- А где этот Приреченск?
- Километров сто отсюда.
Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я
кивнула:
- Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и
сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого
Глухоманова...
- С утра не могу, - вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров
