грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо
попробовать заставить их силой сказать какую-то правду?
- Есть только одна такая сила - страх, - пожал плечами
Ларионов. - Страх, что может неожиданно всплыть какая-то
другая, гораздо более неприятная правда.
- Поехали на стадион, - схватила я Ларионова за рукав и
потащила к остановке. - Ничего он мне не сделает...
Побоится...
- Кто? Чагин?..
- Я о своем главном говорю... Побоится он связываться с
Барабановым... Судя по разговорам, Барабанов может и его
нашлепать чувствительно...
Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья
и развития физической культуры скрыты, оказывается, под
трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по
недостоверной карте, - справлялась у встречных,
рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи
на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто
изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в
освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить
ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на
пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов.
Казалось, что проектировщики специально запутали всю
внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому
надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать
тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились
из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие
хлесткие удары и раскатистый звон "блинов" брошенной на
помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая
ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись
по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в
бесконечных пустых коридорах.
И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на
своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина
была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской
баритон. Я просунула голову в щель и спросила:
- Можно?
Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы
попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем
этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что
стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами
выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну
стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким
журнальньным столиком можно было со всеми удобствами
наблюдать любые ристалища на спортивной арене.
Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на
кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику,
внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон
смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб
трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной
оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором
ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что
это Ларионов. Он был совершенно один на огромном
ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него
закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой
бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся
бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его
по-настоящему, от сердца, жалко.
А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал
любезно:
- Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее...
Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и
информированность у них - позавидуешь! Что ж делать, надо с
восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей!
Тем более что посмотреть было на что.
В интерьере из финской темной мебели, в окружении
бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то
флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора
"Шарп", рядом с холодильником "Филлипс", под вентилятором
"Мицубиси" сидел красавец.
Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь
из себя благоухающе- прекрасный, на которого, непереносимо
хотелось наклеить этикетку "Ив Карденович Сен-Лоран". Я
поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился
такое трогать руками. Такое можно только с восторгом
рассматривать в витрине, а не вышибать ее этим мужественным,
немного одутловатеньким лицом, покрытым сейчас героическим
гримом царапин и ссадин.
Мы смотрели друг на друга с видимым удовольствием.
Потому что Чагин вдруг решительно прервал свой вялый поток
междометий и продемонстрировал, что он не только красив, но
и житейски опытен, по-настоящему философически мудр.
- Дуся ты мой хороший, - сказал он своему собеседнику
задушевно. - Запомни, дурачок ты мой сладкий, женщина - это
самка человека... И качество ее определяется только
количеством ласкаемой поверхности... А все остальное,
голуба моя, гроша ломаного не стоит... Не объясняй мне
ничего, дурачина-сложнофиля... Поезжай и все реши...
Быстро и шустро, как говорил Заратустра... Настоящий
мужик-бабоукладчик всегда знает, что надо делать, нежный ты
мой... Нет, я приехать не смогу... Дела, дуся, не могу,
дела... У меня тут с девушкой назначен сеанс одновременной
игры... Бывай, мой лапочка... Если кто обидит, сразу ко
мне... Я тебя, дуся, поддержу... Пока...
Еле слышно гудел никелированный вентилятор, неспешно
разворачивая по сторонам свою блестящую ветряную морду, - в
нем было так много самолетного, что я стала ждать, когда под
ним вспыхнут буквы: "Не курить! Пристегните ремни!" Может
быть, они бы и загорелись на стене и серебристо-голубой
вентилятор взмыл бы в это серое низкое осеннее небо, пробив
толстую пленку стекла, но Чагин положил трубку и любезно
улыбнулся мне:
- Итак, Ирина Сергеевна, дуся вы моя дорогая, что значит
ваш визит? Голубица белая, мироносица? Или грозная орлица,
ястребица, коршуница? Жестокая птица войны, кровопролития и
мести?
- А вы разве боитесь войны и мести, Владимир Петрович? -
спокойно спросила я.
- Помилуйте, Ирина Сергеевна, дуся моя! Как всякий
советский человек, я ненавижу войну! Я - часть миролюбивого
человечества - всей душой против несправедливых,
захватнических войн! Но как наследник боевых славных
традиций наших героических отцов всегда помню о том, что
если завтра война, если завтра в поход, то наш бронепоезд
стоит на всякий случай на запасном пути...
- Вы мне показались больше наследником героических
традиций ваших тестей, - скромно заметила я. - Отец жены,
кажется, называется тесть?
- Фи, дуся моя любезная! Это пошло. - Чагин осуждающе
помотал своим красивым, чуть отекшим лицом. - Фи, повторяю!
Пошлость на грани банальности. Банальность, переходящая в
тривиальность. Тривиальность, смахивающая на трюизм. Я
вижу, что вы хотите не мира, но мести. А месть, вообще
мстительность - чувство неплодотворное и неперспективное...
- Разве?
- Уверяю вас, Ирина Сергеевна, дуся моя дорогая...
Ласковый нахал и въедливый шут. Я видела, что ему
доставляет нескрываемую радость называть людей
оскорбительным словом "дуся". И всеми своими грязными
разговорами он хотел меня сильнее разозлить и вывести из
себя - заставить разреветься, разорваться от унижения и
злости.
- У мести, Ирина Сергеевна, кислый запах разочарования и
горький вкус от пепла наших надежд. - Он доброжелательно
смотрел мне в лицо, снисходительно покачивал многомудрой,
толстой башкой.
- Приятно поговорить с интеллигентным, начитанным
человеком, - ответила я душевно. - Вы производите глубокое
впечатление эрудита, настоящего знатока сборника "Крылатые
фразы"...
- О, Ирина Сергеевна, как вы меня грубо умыли! Как
унизили моей невысокой образованностью! Вы не боитесь
вселить в меня на всю жизнь жуткий комплекс неполноценности?
- Он весело, от души захохотал.
- Нет, не боюсь, - смирно ответила я. - Ваше состояние
определяется специальным термином - неконтролируемый
комплекс сверхполноценности...
- Да-а? - озаботился он. - Надо бы запомнить... Хотя
зачем мне это? Нет, пожалуй, ни к чему. У меня, Ирина
Сергеевна, необычная память - забываю, как зовут
неудачников, не помню бесполезное себе, не вспоминаю
вчерашние заботы... И вообще человек я мягкий, дружелюбный,
незлобивый, как большой красивый цветок... Трудно мне жить
в мире озверелых людей, скандалистов, грубиянов и
драчунов...
Он говорил упористо-мягко - "вощ-щ-е". Въедливый шут. Я
перебила:
- И когда устаете от грубиянов, то идете на них с
отколотой бутылкой?
- Случается, - охотно согласился он. - Но это, как
говорится, не для протокола. Между нами. Антр ну, как
говорят французы. В жизни всякое случается, и люди должны
научиться прощать друг другу маленькие слабости...
- Например, плевок в лицо?
- Да, и плевок в лицо, - кивнул он. - Взгляните на мой
фейс - я пострадал больше всех, но я не только не затаил в
душе злобы против ближнего своего, прохожего матроса, вашего
дружка, а проявил христианскую готовность всех и вся
простить, раскрыть братские объятия примирения и разойтись
как в море корабли! Но ослиное упрямство вашего дружка
гонит его прямоходом в тюрьму...
Я посмотрела через окно на трибуну - Ларионова уже было
не видно, его размыли надвигающиеся сумерки.
- А Шкурдюка? - осведомилась я кротко.
- Ну о ком вы говорите, Ирина Сергеевна, дуся моя?
Шкурдюк - животное, потный антисанитарный скот, который в
пьяном виде становится просто сумасшедшим. И у меня были
способы наказать его очень сильно без всякой милиции и
прокуратуры. Я ведь предлагал Ларионову потом: хочешь,
плюнь Шкурдюку в рожу хоть десять раз! Хочешь, он перед
тобой на колени встанет и до вокзала тебя так провожать
будет! Но вашему, простите, придурочному другу это
почему-то казалось еще обиднее! Вот и связались теперь
железный болван и вязкий дурак...
- Если я вас поняла правильно, то вы хотите посадить
Ларионова в тюрьму для того, чтобы спасти своего Шкурдюка?
- А что мне остается делать? - развел руками Чагин. -
Конечно, Шкурдюк скотина, но это моя скотина. И парень он,
вообще-то говоря, неплохой. Я его бросить не могу. Да и
Ларионов сам хорош! Мне его жалеть не за что... Не хочет
по-хорошему, пусть тюремной баланды покушает...
Я заметила, что благодушное наглое шутовство Чагина
постепенно и незаметно истаяло. Было отчетливо видно, что
он сердит и расстроен.
- А вы знаете, Владимир Петрович, мне не кажется, что вы
за Шкурдюка стали бы так ломаться...
- То есть? Что вы хотите сказать, голубка моя?
- Мне кажется, что на Шкурдюка вам плевать. Вы сейчас за
себя боретесь.
- Дуся моя, наивнячка сладкая, вы что-то путаете. Мне за
себя бороться не надо! Вина Ларионова доказана всеми
свидетелями и материалами дела.
- Ах, оказывается, вина Ларионова уже доказана?
- Ну, будет доказана! Это ведь мы только здесь антр ну
знаем, что Шкурдюк плюнул в вашего дружка... А в
прокуратуре ни свидетели, ни тем более мы, потерпевшие,
этого сказать не сможем... Должен вас огорчить...
- Я вас тоже должна огорчить, Владимир Петрович. В
прокуратуре может рассказать, как Шкурдюк плевался в моего
дружка Ларионова, ваша подружка Рита...
Чагин молча, очень пристально разглядывал меня, и
выражение лица у него было такое, что я испугалась: как бы
он не вынул отколотую бутылку из своего роскошного
письменного стола. В наступившей тишине по-прежнему
негромко гудел вентилятор, но мне казалось, что это гудит от
напряжения и злости Чагин. Это гудение шло от него, как от
трансформаторной будки, рядом остро пахло озоном. Хорошо
было бы еще нарисовать на его гладком пузе череп с костями.
- Дуся моя, безумная женщина, вы что, надумали
шантажировать меня?
- Упаси бог! Я хочу вам напомнить, что рассаживать
безвинных людей по тюрьмам из воспитательных соображений,
чтобы они впредь не были дураками вязкими, - дело
рискованное. Можно самому проколоться...
Чагин помотал головой, поцокал языком и довел до моего
сведения:
- Все-таки я убедился, вы не голубица мирная, а ястреб,
птичка злющая и вздорная. Обещаю, что сегодня же начальство
будет на вас громко топать, сипло кричать и вам придется
грязно унижаться...
Я кивнула:
- Очень даже возможно. Но я потерплю. Потому что я
