- Слушаюсь! Еще? - спросил он, я видела, как у него
багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух
вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже
некуда было отступать.
- Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина.
С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки
бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не
случайно...
- Ага! - крякнул Бурмистров. - Звучит внушительно. А
главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное,
не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из
них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все?
- Пока все, - сказала я обреченно, догадываясь, что
сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову.
- А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том,
что ваше поведение - вопиющая бестактность на грани
наглости?
- Почему? - поразилась я.
- Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне,
опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать,
кого искать, кого наказывать...
- Разве я вас поучала? Я просила вас...
- Вот именно! - вознесся он серо-синим облаком надо
мной. - Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и
необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром
послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу,
участвовавшему в инциденте...
- Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что
энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко...
- Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело -
восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и
работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и
не мешайте мне работать...
Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не
оказалось Церберуни - я пулей пролетела от входа до лифта и
рысью мчалась по коридору, - но пяти минут мне все-таки не
хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров
благословил:
- Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал...
- Что сказал ему?
- Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла,
не то в буфет... Он велел сразу явиться. Ты нигде не
прокололась?
- Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю...
- Давай газуй тогда быстрее...
Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в
нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило,
что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с
начальственными персонами. И разговаривал он так
непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками,
так государственно- озабоченно, с легким вздохом и еле
заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому
телефону, был очевиден привычно тяжелый груз
ответственности, разложенный поровну между главным и его
абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой
ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались
по этому телефону, - всегда спокойно-дружески, доверительно,
с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить
суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь.
Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не
ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон
соответствует его внешности - величественного седовласого
красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам...
- Ты, Полтева, чем занимаешься? - спросил он меня,
договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на
активе.
- Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома
моделей, - нерешительно ответила я. И добавила для
внушительности: - А сейчас пишу статью о проблемах
молодежного театра...
- Молодежного театра? - прищурился он и усмехнулся. - А
мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы
юридические. Следственные, так сказать...
Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх -
беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно
постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и
публичное мое посрамление.
- Ну, ты что молчишь? - Убеждаясь в справедливости своих
подозрений, главный чугунел от обиды. - Ты что в
прокуратуре делала?
- Я хотела выяснить судьбу одного человека, -
сплетающимся языком пробормотала я.
- Какого человека? - Главный говорил тоном и словами,
которыми, по моим представлениям, и должен говорить
следователь, - при всех обстоятельствах у него звучало все
убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. - Кто
этот человек?
- Кто человек? - переспросила я и подумала, что мне
никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет
отношение ко мне и почему я им занимаюсь. - Человек этот
штурман, приезжий, приличный человек. И влип...
- А кто тебе поручал ходатайствовать за него? -
наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. - Ты
понимаешь, что всех нас подводишь?
- Почему? - запоздало возмутилась я. - Я ходила туда
вовсе не от имени газеты...
- Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с
дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего
фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз
хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в
два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что
у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты
представитель органа печати!
- Хорошо, не буду забывать, - покорно кивнула я. - У
меня к вам просьба...
- Слушаю...
- Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у
следователя Бурмистрова?
- В этом нет никакой необходимости. Бурмистров - опытный
специалист и объективный человек...
- Понятно, - кивнула я. - Тогда разрешите мне взять
интервью у Барабанова... Он посмотрел на меня с
сочувствием:
- Ты, наверное, с ума сошла...
О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на
свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм
отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное
самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать -
тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под
ложечкой, и сердечный ритм - как рваная перфорация.
Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала,
что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не
стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А
работой своей - какая там она ни пустяковая - я очень
дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать
с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика
- единственный источник кормежки для нас всех.
Я стыдилась своего страха, а пыталась уговорить себя, что
стыжусь за поведение главного. Так было морально легче, и
ненависть к своей физиологии, не подчиняющейся соображениям
о собственном достоинстве, становилась меньше.
Страх и стыд можно уговорить, как разбаловавшегося
ребенка.
И поэтому решила позвонить Чагину. Скажу, чтобы они
угомонились, а я по-хорошему постараюсь уговорить Ларионова.
Кончать надо это дело. Иначе они походя оторвут приличному
мужику голову. А если я буду и дальше путаться у них под
ногами - отшвырнут пинком. Или наступят.
Когда следователь Бурмистров еще не понял, что я пришла
защищать Ларионова, он широко раскладывал на столе бумаги из
папки, и на милицейском протоколе опроса Чагина я
рассмотрела телефон. Их там было два номера, но один был
прикрыт верхним листом. А второй я разглядела хорошо.
Неизвестно только, служебный или домашний?
А, неважно! Или сейчас, или вечером, или завтра я
застану его по этому номеру и постараюсь прекратить эту
историю. И поймала себя на мысли, что ни на секунду не
сомневаюсь: если Чагин со своей гопой попросит Бурмистрова
не очень сильно наказывать Ларионова, то следователь,
безусловно, прислушается.
Сошла с троллейбуса и рядом с остановкой увидела пустую
телефонную будку. Вот и позвоню прямо сейчас, нечего
откладывать. Я шарила по карманам, в кошельке в поисках
двушки, не нашла и опустила в щель гривенник.
В трубке металлически-сочно чвакнуло, и женский голос
ответил:
- Слушаю...
Гривенник нырнул в щель, и я попросила:
- Позовите, пожалуйста, Владимира Петровича...
- Слушаю вас... Говорите...
- Владимира Петровича...
- Я вас слушаю... Говорите...
Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не
слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала
в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины:
- Владимир Петрович мне нужен...
- Алло... Алло... Вы чего молчите?..
Как мне дать знать, что я не молчу, а кричу? Что это
меня просто не слышат? Может быть, действительно рубль,
если он даже давно устарел, и не бумажный, а металлический и
называется гривенник, может, он не соединяет?
А на том конце провода женский голос окреп и налился
яростью:
- Ты чего там дышишь? Ты что молчишь, гадина? Ты
думаешь, я не знаю, кто звонит? Грязная тварь!.. Сколько
раз тебе говорили, чтобы ты номер этот забыла? Если ты,
мерзкая подстилка, еще раз позвонишь сюда, я тебе морду
разобью... Дрянь подзаборная!.. Потаскуха!..
Ту-ту-ту-ту-ту... Я обескураженно держала трубку в
руках, не замечая, что ухо у меня не озябло, а горит огнем.
Господи боже мой, это кто, я - подстилка мерзкая? Я -
подзаборная дрянь?
Что это меня сегодня волтузят непрерывно? И хотелось бы
узнать - за что? И когда это мне говорили, чтобы я этот
номер забыла? И откуда известно, что это звоню я?
Ба-ба-ба-ба! Это же не со мной говорили! То есть со
мной, но принимали там меня за кого-то другого! За другую.
И эта другая, видимо, сильно достала женщину на чагинском
телефоне. Вряд ли его секретарша имеет полномочия с кем бы
то ни было разговаривать так по телефону. Значит, жена.
Очень интересно...
Меня охватило чисто женское сплетническое возбуждение. Я
чувствовала, что неожиданно и совершенно случайно получила
какую-то очень важную для меня информацию.
- А вы, однако, увлеклись разговором... - услышала я
голос Ларионова за спиной.
Оглянулась, а он, улыбаясь, показал мне глазами на
телефонную трубку, которую я все еще держала в руках.
- Да, хорошо поговорили, душевно, - кивнула я, повесила
трубку на рычаг и вышла из будки. - Я с женой Чагина
говорила...
- Чагина-а? - поразился Ларионов. - Почему? Почему вы
с ней говорили?
- Потому что она сняла трубку, - честно разъяснила я. -
Она приняла меня за какую-то другую женщину, видимо, подругу
своего замечательного супруга, и чудовищно лаяла меня... Я
не знаю, кого она так поливала, но и она не узнает, кому это
все досталось...
Как всегда напористо и не спеша, Ларионов спокойно
сообщил:
- Я думаю, что она чесала так строго Риту...
- Кого? Риту?
- Ну, да! Ту самую девицу, которая была с ними в машине,
а потом скоропостижно исчезла...
- Почему вы решили?
- Я думаю, что само по себе ее присутствие в этой
компании недозволенно. Она никак не должна фигурировать в
скандале, иначе зачем им надо дружно врать, что никакой
женщины с ними не было. И, кстати говоря, лишать себя еще
одного свидетеля...
- Вон, оказывается, какой вы Шерлок Холмс, - протянула я
недоверчиво. - А может быть, это девушка Шкурдюка? Или
Поручикова?
- Шкурдюка - не может. Нет необходимости ее скрывать:
Шкурдюк - свободный, холостой мужчина, тротуарный ковбой, с
кем хочет, с тем и хороводится. А Поручикова - может... Но
только он весь махонький, незаметный, сизо-серый, такая
шикарная девица не для него... Это скорее калибр жизнелюба
Чагина...
- Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой
девушке? - спросила я. - То есть, попав в скандал, они
быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в
тылу у Чагина?
- Ну конечно! - засмеялся Ларионов. - Это же так
понятно... Он дома раньше засветился своими походами
"налево", а с женой лишнего ссориться неохота, там есть
папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя
кинуть хуже, чем я...
- Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. - Я вдруг
обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно
исчез. - А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их
угодьях?
- В каком смысле? - не понял Ларионов.
- Они все время врут. И почему-то так выходит, что это
