стих совсем, и кабинка наконец замерла.
Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю
- где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое
серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые
кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая
мне говорит:
- Непонятные радости нынче у людей стали...
Оперлась на ее руку, вышла на дощатый помост, как сильно
пьяная, - все кружилось перед глазами, меня качало, я бы
наверняка упала, если бы не держалась за руку старушки.
Пока наконец услышала где-то высоко над собой голос
Шкурдюка:
- Э-э, гражданочка, да вы совсем не приспособлены для
острых ощущений! Идемте, я вас напою чаем, сразу придете в
себя...
Не помню, как мы дошли с ним до алюминиевого вагончика,
где размещалась контора Шкурдюка. Он усадил меня за белый
пластмассовый стол, на котором стоял китайский термос -
недостижимый и розовый, как тропическая птица фламинго.
Я пила горячий крепкий чай, восстанавливалось дыхание,
мир прекратил свое безумное кружение вокруг меня. Теплым
пыхтящим половиком привалился к моим ногам Мракобес.
А Шкурдюк сетовал на жизнь:
- Нет. что там ни говорите, а в нас, людях образованных,
нет прочности наших предков. Чуть что - и в ауте!..
- Это точно, - согласилась я. - Наши предки с утра до
ночи гоняли на "Энтерпрайзе" - и хоть бы хны...
- Да разве в этом дело? - махнул рукой Шкурдюк. -
Жизненной силы нам не хватает. Мой дед с утра чугун
картошки с салом съедает, а мы уже - не тот компот! Эх,
разве бы я тут сидел, если бы меня здоровье так не
подводило... Нервы совсем ни к черту!
Глядя на эту сбитую из дикого мяса и лошадиных костей
фигуру, было трудно поверить, что там внутри еще есть и
нервы.
- А чем же это вы страдаете? - спросила я вежливо.
Шкурдюк подобрался, как для декламации стихов, и
значительно, с выражением сообщил:
- У меня вегето-сосудистая дистония с вазомоторными
кризами...
Он говорил это старательно, будто долго разучивал по
бумажке свой диагноз.
- Это у вас, наверное, от излишнего образования, -
предположила я.
А он легко согласился:
- Наверное, скорее всего. - После чего спросил: - А к
нам-то вы пришли зачем?
Я допила остаток чая из чашки, потому что знала - теперь
уже, не предложит, и как можно спокойнее сказала:
- Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали о драке, которая
произошла несколько дней назад в такси...
- А почему это вас интересует? - спросил Шкурдюк с
напором, и глаза его мгновенно выгорели, став из голубых
белыми.
Я вздохнула:
- Вы не мальчик, должны понимать, что драка на улице
имеет не только личный, но и общественный интерес. Как я
слышала, вы избили и оскорбили человека.
- Это я избил человека? - искренне возмутился Шкурдюк.
- Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до
унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить
надо было!
От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах
закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и
жирные.
- Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил
там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте!
- А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, -
сочувственно сказала я.
- Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, -
чистосердечно заявил Шкурдюк.
- Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, -
напомнила я.
- Во-первых, я не плевал, - сказал он быстро и твердо,
как отрубил. - А во- вторых, если даже и плюнул, то он тоже
мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный,
ему все говорят:
"Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся
по-людски и все закончим". А он вопил:
"Я добьюсь, я вас посажу, я вам - то, я вам - се!" Ну вот
пусть он теперь отбрехивается...
Я спросила его спокойно:
- А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите
неправду? Вы ведь врете следствию... Он весело загоготал:
- Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь - не
проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на
спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по
ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет...
Га-га-га-га...
Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили
Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония
улеглась.
Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не
смогла удержаться:
- Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в
прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо
меньшие последствия, чем то, что вы заварили...
Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев
замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил:
- Накось, выкуси...
Выкусить это было невозможно.
Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал:
- Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим
по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил.
Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз
прощается, второй запрещается, а на третий навсегда
закрывает ворота. Га-га-га...
Я вздохнула и сказала примирительно:
- Ладно. Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об
этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты?
Шкурдюк обрадовался:
- Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему
мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы
получить, она и без женитьбы тебе даст...
- А кто ж эта женщина была с вами в такси? Шкурдюк
оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне
через стол и сказал отчетливо:
- Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать!
Я встала и сказала:
- Спасибо за катание на "Энтерпрайзе". Мы еще с вами,
безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете...
Из парка я мчалась в прокуратуру на такси - так не
терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о
Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу
объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он
как- никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о
соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой
чести, я скажу ему...
- ...Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна,
- сухо улыбнулся Бурмистров. - Вот, взгляните, в протоколе
фиолетовым по белому ясно написано: "Ларионов нанес дважды
удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего
приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя
Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина..."
- Каким еще тяжелым тупым предметом? - насторожилась я.
- А у нас все, что не нож. - тяжелый тупой предмет, -
снисходительно пояснил Бурмистров. - Кулак тоже тяжелый
предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений... Так
о какой еще там обороне вы ведете разговоры?
Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не
ехидная и не добродушная, не веселая и не злая - она у него
была дрессированная. По незримой команде растягивались
бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой
коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к
настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его
синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка
изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на
вещевом складе.
- Простите. Николай Степанович, мне захотелось вас
спросить: а как бы вы сами поступили на месте Ларионова?
Вы нарядный, с букетиком в руках собираетесь в гости или,
пуще того, вы с дамой - и какой-то пьяница плюет вам в лицо?
Он насупился и провел рукой по своей тщательно
организованной прическе - волосы были выращены в длинную
косу на правой стороне головы и бережно разложены волосяной
попонкой на гладком куполе плеши. Получался
канцелярски-служивый оселедец.
- Я хочу вам напомнить, Ирина Сергеевна, что следственный
кабинет не место для строительства беспочвенных гипотез...
- А все-таки? Ведь в жизни всякое может случиться... -
напирала я.
- Со мной подобного случиться не может! - отрезал
Бурмистров. - Я этого не допущу! Такая ситуация для меня -
вещь исключенная!..
От нахлынувшего возбуждения волосики на его макушке
растрепались. Я механически подумала, что ему уже давно
пора отрезать оселедец и стать нормальным лысым. А может
быть, он думает, что все принимают его протезную прическу за
настоящие волосы? Может, он уверен, что такая ситуация -
быть лысым - для него вещь исключенная?
- Я не понимаю, как вы можете не допустить этого, -
сказала я тихо. - Инициатива всегда у хулигана. Или вы
утерлись бы тихо? И молча ушли?
Бурмистров наконец рассердился.
- Мне кажется, что вы задаете эти бессмысленные вопросы
только для того, чтобы уверить меня в существовании каких-то
мифических плевков! Вы хотите затвердить у меня в сознании
и в уголовном деле эти несуществовавшие, никем не
засвидетельствованные плевки, чтобы вместо реальных
обстоятельств и правовых норм мы стали на путь рассуждений
об оскорбленных достоинствах, поруганных честях и моральных
травмах!
Я смотрела на него и удивлялась: у него не было лица,
только металлическая оправа очков на костяной подставочке
носа.
- Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране
достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе,
которые бы обеспечивали человеку на улице их
неприкосновенность?
- Есть! - сердито ответил Бурмистров. - Но человек,
который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства,
сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите,
а в обуздании! Тоже мне - кавалергардские сатисфакции! Уж
если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь
ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что
они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А
ринулся убивать их?
Действительно, почему? Я представила себе, как Ларионов,
утершись, перекладывает в левую руку букет, с правой
стягивает перчатку и коротким несильным движением наносит
демонстративный жест бесчестия Шкурдюку, секунданты которого
- Чагин с Поручиковым - уже включились в дуэль с отбитой
бутылкой наперевес... Зрелище, наверное, было бы столь же
анекдотическое, как и маловероятное.
- Николай Степанович, мне очень жаль, но пощечины вышли
из употребления навсегда. Вы когда-нибудь видели или, может
быть, слышали, чтобы мерзавцу дали пощечину? Лично
знакомому вам мерзавцу? Не в кино, не в книге? А в жизни?
- спросила я, не его спросила, а себя.
- А нет нужды, - успокоившись, сообщил Бурмистров. -
Есть милиция, прокуратура, суд. Наконец, существует
общественность. А размахивать руками, как бог на душу
положит, возбраняется. Нельзя этого делать. У нас суды
Линча не в почете. Закон за подобные самосуды строго
спрашивает...
- Наверное, закон не может предусмотреть всех жизненных
сложностей, - осторожно заметила я. - Ньютон был человек
неглупый, резонно говорил: при изучении наук примеры не
менее поучительны, чем правила...
- А что же поучительного в нашем примере? Вы хотите,
чтобы я, беспристрастный служитель закона, только из-за
того, что вы, красивая женщина и корреспондентка, проявляете
повышенный интерес, к этому Ларионову, наплевал на показания
трех потерпевших, заключение судмедэкспертизы и трех
посторонних свидетелей? Вы этого хотите?
Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса,
формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и
выступать в суде.
- Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни
было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что
трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало...
- Мало? А что вам еще нужно?
- Эти свидетели видели только драку, а не повод,
вызвавший ее...
- А кто же видел все с самого начала?
- Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия...
- Прекрасно, - кивнул Бурмистров и взял со стола ручку.
- Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем
знаете?
Я покачала головой:
- Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его...
- Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для
меня?
- Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она
стояла около самой машины и все видела...
