Он проводил меня до платформы, и когда пришел поезд и с
шипением раздвинулись двери, я обхватила его за шею и крепко
расцеловала в обе щеки.
Он застенчиво отстранился и сказал:
- Да ладно, чего уж там... Неловко мне, конечно...
Нехорошо... Кабы знал...
- Мы с тобой поедем сейчас к Кравченко, - сказал Старик
сиплым тихим голосом.
- А почему ты думаешь, что он нас примет? Дальше входа
нас милиционер не пустит...
- Я звонил ему... Я не знал, что ты найдешь таксиста и
бабку, я хотел, чтобы этим занимались его люди, - бесцветным
голосом говорил Старик.
- Ты ему сказал, зачем мы идем к нему?
- Нет, - покачал он головой. - По телефону легче
отказать. Я хочу смотреть ему в глаза...
Старик пошел в комнату, достал из шкафа сорочку, черный
отутюженный костюм, переоделся и стал вывязывать перед
зеркалом галстук-бабочку. Припухшие старые пальцы тряслись,
узел не получался.
- Если ты так любишь бабочки, - сказала я, - то почему бы
тебе не купить готовый? Знаешь, на резиночку застегивается?
Называется "регат"...
Дед гордо отрезал:
- Нет! Это недопустимо. Тот, кто хочет носить бабочку,
должен уметь ее вывязывать. Вся беда в том, что нас,
умеющих галстук-бабочку вязать, почти не осталось...
Наконец, он связал свою пышную бабочку, я помогла надеть
ему пальто, твердую фетровую шляпу, и мы вышли из дома. Я
молила бога, чтобы только не сломался лифт. И гремящая
коробка не подвела - приехала. И такси сразу подошло. А
больше всего времени у нас ушло на подъем от милиционера в
вестибюле до второго этажа. Ноги у Старика еле-еле ходили.
Вошли в приемную, и он величественно сказал секретарше:
- Доложите товарищу Кравченко, что к нему пришел Герасим
Николаевич Полтев.
- У него назначено совещание, - холодно отрезала
секретарша.
- А вы доложите, он сам решит...
Секретарша неохотно исчезла за огромной дубовой дверью и
через мгновение выпорхнула обратно с таким лицом, будто
ждала нас неделю.
- Проходите, пожалуйста, Борис Николаевич вас ждет...
Мы вошли в необозримый кабинет, и я увидела, что
навстречу нам торопится, через всю комнату шагает, сильно
прихрамывая, немолодой сутуло-высокий человек в мундире с
петлицами прокурорского генерала. Он обнял Старика, крепко
прижал к себе и так стоял несколько мгновений, бормоча чуть
смущенно:
- Как я рад, как я рад вас видеть, дорогой Герасим
Николаич...
Потом повернулся ко мне, протянул руку:
- Кравченко...
Деда осторожно проводил к столу, усадил нас, и сразу же
секретарша принесла чай в мельхиоровых подстаканниках,
печенье, лимон.
- Какими судьбами? Какая-нибудь беда случилась! -
сказал уверенно Кравченко.
- А почему, Борис, знаешь, что беда? - спросил,
прищурясь, Старик.
- А потому, что ко мне никто сюда не приходит с делами
веселыми. У меня все дела бедовые, - усмехнулся он.
Старик помолчал немного и сказал:
- Беда, действительно, большая. Невинного человека
жулики в тюрьму усадили...
Я заметила, как напряглось лицо прокурора. У них,
по-видимому, профессионально недоверчивая реакция на любые
ходатайства о милосердии, они попросту отучены верить в
бескорыстие ходатаев по чужим делам.
- А если поконкретнее? - попросил он.
- Поконкретнее пусть лучше Ира тебе доложит...
Сбивчиво, торопясь и волнуясь, я начала рассказывать
историю драки Ларионова со Шкурдюком. Лицо у Кравченко было
непроницаемое, он ничем не выдавал своего отношения к
рассказу. То ли потому, что он не перебивал меня и
внимательно слушал, то ли потому, что сама я постепенно
собиралась, как спортсмен в бою, но говорила я все
спокойнее, увереннее и, как мне казалось, все более
убедительно. Прокурор дослушал и спросил:
- А почему вы думаете, что Бурмистров вел следствие
тенденциозно?
- Ему не составляет никакого труда убедиться в том, что
Шкурдюк, Чагин и Поручиков вс° врут. Таксист Глухоманов
подтверждает, что Ларионов занял такси и опровергает тем
самым их показания, будто Ларионов пристал к ним первым. А
таксист действительно человек объективный...
Я достала из сумки и положила перед Кравченко заявление
Глухоманова.
- Он очевидец того, как Шкурдюк плюнул в лицо Ларионову
и, таким образом, спровоцировал драку. Надежда Еловацкая,
продававшая цветы, говорит, что после плевка Ларионов
схватил за грудки Шкурдюка, еще не успев его ударить, а
Чагин нанес ему сзади удар по голове бутылкой. А когда
Ларионов пошел на Чагина, тот выставил отколотую бутылку с
явным намерением или угрозой его изуродовать. Они скрывают
до сих пор, что на месте происшествия была Рита Тер°шкина,
которая вообще, так-сказать, придает особый смысл всему
собранию. Поручиков...
- Так-так-так, интересно, - перебил Кравченко. -
Следствие не предприняло мер к розыску Тер°шкиной?
- Нет, я нашла ее сама, - сказала я. - Собственно,
Бурмистров и арестовал Ларионова после того, как я
установила личность Глухоманова и мы стали требовать розыска
Тер°шкиной...
- Так, с этим пока ясно. Какие у вас еще есть
соображения? - спросил Кравченко.
- Достаточно изъять журнал регистрации рабочего времени в
АПУ, и будет ясно, что в тот момент, когда они были в
ресторане, Поручиков записан присутствующим на исполкоме. И
это врут, они вс° врут! Да таких противоречий полно.
- Для характера драки, в общем-то, и не важно, были они в
ресторане, в такси или на исполкоме, - заметил Кравченко. -
Я запальчиво перебила:
- Нет, мне кажется это важным - я говорю о том, что они в
принципе не вызывают доверия, поскольку все, что они
говорят, они врут! Но следователю Бурмистрову выгоднее не
замечать этого, лучше быть ему бюрократом, чем откровенным
мерзавцем...
Прокурор сдержанно усмехнулся:
- Ну, что поделать, бюрократов у нас так много, что
иногда удобнее действительно выглядеть нерадивым работником.
Старик, сидевший молча, сказал:
- В первом правовом уставе России - в Регламентах Петра 1
- сказано, что если канцелярский служитель не справляет
должность добросовестно, он должен быть повешен за ребро на
крюк...
Прокурор засмеялся:
- О-о-о, боюсь, что если бы у нас восстановили столь
радикальные меры, крюков металлических не хватило...
Потом резко оборвал смех:
- Когда это произошло?
- Двадцать второго сентября.
- Н-да. А чего же вы раньше-то не обратились? - спросил
он Старика.
Дед усмехнулся:
- Борис, ты стал большой начальник, а я знаю точно, что к
начальству нельзя обращаться дважды.
- Вы, Герасим Николаевич, дипломат, - покачал головой
Кравченко. - Ну, что я вам могу обещать? Сегодня же
истребую дело и поставлю на контроль. Все сообщенные вами
сведения будут тщательно проверены. Я полагаю, что можно
будет, если все подтвердится, изменить Ларионову меру
пресечения на подписку о невыезде и постепенно все это дело
спустить на тормозах.
Мы удивленно воззрились на него.
- Мы же ведь не жулика из тюрьмы вызволяем, - сказала я.
- Почему же на тормозах? Он бился за свое достоинство. А я
хотела справедливости.
Прокурор тяжело вздохнул:
- Вы уверены, что я, поверив вам, могу одним росчерком
пера наказать порок и восславить добро. В жизни это все
гораздо тяжелее. Я думаю, мне тут Бурмистров расскажет, кто
на него выходил. Но надеюсь, впрочем, что справедливость
нам восстановить удастся. Только не надо торопить ее, эту
справедливость, вы уж мне поверьте. Нелегко мне с
Барабановым возиться. Я на одной ноге стою, деревянной, а
он всеми четырьмя упирается. Ничего, эти вопросы будем
решать не спеша. Я верю - все будет хорошо...
На улице я спросила у Старика:
- Ну, что думаешь?
Он бессильно развел руками:
- Нет темноты более совершенной, чем темнота
предрассветная...
В полдень я вошла в редакцию. На бегу достала из сумки
удостоверение, протянула Церберуне, и настроение было у меня
в этот момент такое боевое, что даже окаменелая жестокость
на ее лице не казалась мне привычно отвратительной.
Сегодня, по случаю наступления холодов, она несла вахту в
синей форменной шинели. Как всегда, Церберуня внимательно,
не спеша прочитала удостоверение, закрыла его и положила в
ящичек своего столика с телефоном.
- В чем дело? - спросила я ошарашенно.
- Есть указание изъять у вас пропуск. Вы отстранены от
работы. Поступил приказ из секретариата... - От нее
исходил непереносимо острый запах нафталина, которым она
пересыпала свою шинель.
- Но мне нужно в редакцию! На работу! Меня никто не
увольнял, - как-то неуверенно-жалобно заговорила я.
- Позвоните по телефону из бюро пропусков в редакцию, и
секретарь вам закажет разовый пропуск... - и вид у нее был
такой, будто она пролежала в нафталине много месяцев вместе
со своей толстой шинелью.
На ее сером лице было мрачное счастье, она испытывала
извращенческое удовлетворение мстителя. Она жила этим
сладким мигом унижения другого человека. Бережно
сохраняемое в нафталине от потраты временем бессмысленное
зло.
Я повернулась и, не говоря ни слова, вышла на улицу. Не
буду я звонить в секретариат. Не буду я заказывать себе по
телефону пропуск...
Я шла по городу - без цели и направления. Наверное, надо
привыкать к мысли о том, что моя жизнь превращается в более
или менее благополучное странствие из несчастья в
неприятность.
Как-то незаметно прошло счастливое ослепление молодости,
которое было полно уверенности, что жизнь нас несет,
безусловно, к светлому, прекрасному и радостному, а вовсе не
к подступающей старости, болезням и утратам.
Пролился быстрый дождь, и одновременно через сивую редюгу
облаков прорвалось оловянное бельмо осеннего солнца. На
стынущей свинцовой воде медленно разворачивался речной
трамвай.
Надо идти домой, разговаривать с детьми, объяснять им,
куда делся Ларионов. Витечку я уже отправила в
командировку. Куда мне послать Ларионова? Или объяснить
им, что его несправедливо посадили в тюрьму? Господи, как
же мне справиться со всем этим? Как объяснить им, что меня
уволили? За что?
Нет, не могу, не сегодня. Нет сил. Я мадам Гулливер,
каждый волосок которой привязан на колышки неисполнимых
обязательств.
Причудливые позы, гримасы и кошмары.
Все равно - я ни о чем не жалею! Спасибо Старику. Как
он сказал мне утром? Кто милосерд к злодеям, тот становится
злодеем для милосердных...
Надо идти домой - готовить ужин, прибрать квартиру,
постирать. А завтра начну все сначала. Я стану
профессиональным борцом за справедливость. Правда,
профессии такой не существует. А людей, занятых этим
ремеслом, называют закоренелыми кляузниками. Но если
справедливости нельзя добиться добром, попробую добиться чем
угодно.
Свернула во двор своего дома и увидела, что на лавочке
около подъезда сидит Ларионов. Стриженый, с черным лицом.
И смеется, шизик.
А я плачу. Старая дура.
- Тебя отпустили совсем?
- Подписку отобрали... Чтобы не сбежал... От тебя...
- Нужен ты мне очень, арестант несчастный...
- Раз из тюрьмы вырвала, значит, нужен...
- Наверное... Ты не забудь, позвони сегодня Аде, скажи,
что живой, привет передал...
