стесняется этой невинной слабости - дневного сна,
нападавшего внезапно, как теплый обморок.
- Я видела, что ты не спишь... Как ты, дед, не глядя,
угадываешь меня всегда? - спросила я громко, потому что для
меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе
удается ему безошибочно угадывать мое присутствие.
- Не знаю, Ра, - покачал головой Старик. - Наверное, я
просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты
здесь. Хорошо... Ты мне скажи, что слышно у тебя?
- О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя - сладкий сон,
сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят
с работы.
- За что? - удивился Старик.
- Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый
мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться...
Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже
натравили на меня главного редактора...
Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека.
- Вот он пишет о таких случаях, - сказал он серьезно. -
Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя.
Называются "ангст-байсер" - испуганный кусатель.
- Ну да, - согласилась я. - Эти тоже пугливые парни - от
страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не
производят такого свирепого впечатления.
- А какое впечатление они производят? - поинтересовался
Старик.
- Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи
на людей, для которых жизнь - огромная толстомясая корова с
необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее!
И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных
млека и меда...
- Да, наверное, это рискованная задача, - покачал дед
головой. - Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно
стихотворение. Там была жуткая строка: "Придет умытая
кровью злоба и с криком кинется на людей". Я тогда еще
подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы
надеть на них намордник?
- Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, -
легко согласилась я. - Но меня удивляет, почему это должна
делать я?
- Мы добровольно берем на себя свои обязательства, -
сентенциозно заметил Старик.
- По-моему, добровольно-обязательно, - заметила я. -
Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными,
Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом "места
неудобные". Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда
застолбила себе жизнь на неудобных...
- Ра, девочка моя, - покачал головой Старик. - В ложе
или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что
никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на
неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя
справедливость и своя радость.
- Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера.
Только выбирать нам не приходится. Места неудобные - и
точка. Жизнь уже сложилась...
Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал:
- Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно
сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала.
- Это каким образом? -
- Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в
журнале. - Он вздохнул и пояснил мне: - Я ведь все
жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика...
- Ну и что было в этой статье?..
- Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено
жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни,
обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы
или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь -
минус восемь лет. Бегаешь трусцой - плюс шесть. Я посчитал
все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные
жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат
получился неожиданный - оказывается, лет двенадцать назад я
уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала...
- У меня такого выбора покамест нет...
- Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная
жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре
Кравченко?
- Какой Кравченко? - не поняла я.
- Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор - Кравченко?
Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад.
- А зачем тебе Кравченко?
- Да хотел узнать, как поживает, что делает...
- А что у тебя с ним общего?
- Дело в том, что я ему ампутировал ногу...
- Ты? - удивилась я. - Ты же стоматолог?
- Не было выбора, он бы иначе умер... Больше сорока лет
назад... в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога
была сильно изранена, а другая - размозжена до колена...
Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не
отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал
ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой.
- Без наркоза? - закрыла я от ужаса глаза.
Старик грустно закивал головой:
- Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из
трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом -
рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой
дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в
льняном масле... И все-таки выходил я его.
- А что потом было?
- Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется,
прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он
меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по
случаю праздника?..
- А зачем он тебе?
- Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел...
- Хорошо, я спрошу, - пообещала я. - Я такой фамилии не
слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может,
он на пенсии уже?
- Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его,
Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди
формировались раньше...
Старик встал из своего кресла и направился за мной на
кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по
лацкану пиджака и сказала:
- Дед, как я довольна, что ты такой красавец.
Он усмехнулся:
- Я стараюсь держаться прилично, - покачал своей седой
красивой башкой усталого грифа и добавил: - Ненавижу
старческое слабоумное бесстыдство...
На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и
расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед
поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было
трудно.
Я спросила его:
- У тебя телефон Витечки есть?
Он поднял на меня косматые белые брови:
- Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться?
- Нет, - помотала я головой. - Я не хочу с ним мириться.
Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу.
- Что-нибудь случилось?
- Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он
прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец,
и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу
позвонить Витечке...
Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и
написал на нем телефон.
Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня
останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя
тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро
набрала шесть цифр номера и услышала женский голос:
- Слушаю.
- Мне нужен Виктор Герасимович, - сказала я, будто битое
стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения.
- А кто его спрашивает?
Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая
путеводительница через пустыню кризиса - мудрая Гейл Шиихи.
- Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева. На том
конце, как чернильная клякса, растеклось молчание, тишина,
какой-то шорох, шепот, наверное, она знаками объясняла
Витечке, кто вторгся в их парадиз, переглядывались
взволнованно, и Витечка гримасами давал ей указания. Потом
ее голос, мягкий и вкрадчивый, неузнаваемый по сравнению с
той канцелярией, что отвечала мне вначале, сказал:
- Виктора Герасимовича сейчас нет дома. Он, оказывается,
ушел... На вешалке висит его пальто, и я не поняла, что он
ушел в куртке...
Я тяжело дышала, я боялась только, что голос сорвется, и
я заплачу, закричу, обругаю ее. Все-таки справилась.
Нельзя вести себя, как Ольга Чагина. Да и передо мной-то
Гейл Шиихи ничем не провинилась.
- Ну что ж, очень плохо, что не удалось его застать. Но
я по крайней мере счастлива, что у него два пальто...
И бросила трубку. Дед подошел ко мне, положил руки на
плечи, печально смотрел на меня.
- Дед, не грусти, я справлюсь. Я только с ужасом думаю
об унижении на суде, о мучениях всей этой разводной
процедуры. Детям что скажу, тоже не представляю... И этого
дурака все равно жалко.
- Беда в том, что он не с тобой разводится, - покачал дед
головой. - Он хочет развестись со своей несостоявшейся
жизнью...
- Детям, к сожалению, этого не объяснишь. Да и мне не
легче. Вот дурень несчастный! Воистину седина в бороду -
бес в ребро...
Дед грустно сказал:
- Я думаю, Ра, что беса на него вовсе не эта женщина
наводит. По-моему, бес, который толкает нас в ребро, - это
все наши слабости, все соблазны, дурные наклонности, пустые
амбиции, все злое, черное, неблагодарное, то, что делает нас
ниже, гаже, хуже. Я хотел бы сказать Витечке, но он меня
больше не слушает... Тот, кто позволяет бесу подталкивать
себя долго в ребро, должен точно знать: однажды он сломает
ему ребро и разорвет сердце...
Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка,
знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня
"короткоживущей элементарной частицей". Скорее всего, в это
утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка
мог бы добавить, что период моего полураспада - один день.
Сегодняшний.
Еще один такой день, и завтра распад станет полным и
окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не
существует. И мечтала я только об одном - о тишине. О
покое - таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта
которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни.
А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно
говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ,
Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему,
почему "Евгений Онегин" - роман, а "Мертвые души" - поэма.
С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего
слова: "...поэтика... художественное воплощение...
стилевой замысел..." Интересно, почему же он в разговоре со
мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась
на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех
радостным криком:
- Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим
дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!..
- Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно
настоящих пиратов.
- Где? Живых? - восхитилась Маринка.
- Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку.
Ларионов подал мне стул и оживленно доложил:
- Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а
на десерт - торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто
подушкой...
- Жаркое по-лангедокски? - поразилась я. -
Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое
по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это
такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой?
Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим
изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин.
- Да нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась
Маринка. - Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке
тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и
перец, натерли сыр.
- Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не
могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю.
- Это мы мигом организуем, - отозвался готовно Ларионов и
сразу же зажег под чайником конфорку.
- А вы сами-то ели? - спросила я.
- Ели, - сказал Сережка. - Очень вкусно. Нам Алексей
рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время
кораблекрушения.
Я засмеялась:
- Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении
побывали?
- А как же, - как о чем-то очень естественном сказал
Ларионов. - Конечно. Трое суток на шлюпке шли...
Я посмотрела в его простодушные глаза:
- Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то
многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину...
Ларионов прижал руку к сердцу:
- Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья
называлась "В оке тайфуна". Да и хвастаться тут особенно
