земного шара, в месте, о котором Бук наверняка ничего не слышал, - в
Устьвымлаге - пробовал писать свои "Записки надзирателя" молодой Сер-
гей Довлатов, бескомпромиссный изгой другой великой страны. Даже
странно иногда, насколько их письмо и отношение к литературе и языку
похожи, насколько перекликаются некоторые факты биографий... Близкий к
битникам мэтр сан-францисского "поэтического Ренессанса" Кеннет Рекс-
рот (Райнгольд Какоэтес в "Бродягах Дхармы" Джека Керуака), одним из
первых высоко оценил Буковски как "поэта отчуждения и писателя подлин-
ной наполненности", а в 1966 году по итогам опроса нью-орлеанского
журнала "Аутсайдер" он стал "аутсайдером года". С тех пор литературный
истэблишмент, который Бук неуклонно высмеивал, нежно, хотя и с некото-
рой опаской, прижимал его к своей обширной груди. Восторженную крити-
ческую биографию написал Хью Фокс, а во Франции его поэзию с энтузиаз-
мом превозносили Сартр и Жене.
Внимание он привлек, в первую очередь, как поэт. Критик Дэбни Стю-
арт писал, что его "энергичные, жесткие и нервирующие стихи подхлест-
нуты необходимостью выразить себя, ...они - поле битвы, на котором Бу-
ковски сражается за свою жизнь и здравый рассудок... словами, остроу-
мием и ожесточенной горечью".
восковые музеи, замороженные до своей наилучшей стерильности
не так уж плохи - ужасающи, но не плохи. пушка,
подумай о пушке. и о гренке на
завтрак кофе горяч ровно настолько, что
знаешь - твой язык по-прежнему на месте. три
гераньки за окном, пытаются быть
красными и пытаются быть розовыми, и пытаются быть
геранями. не удивительно, что иногда женщины
плачут, не удивительно, что мулы не хотят
тащиться в гору. ты что - в детройтском гостиничном
номере ищешь закурить? еще один
хороший день. кусочек дня. а
медсестры выходят из здания после
смены, с них хватит, восемь медсестер
с разными именами, идти им в разные
места - идут по газону, кое-кому из них
хочется какао и газету, кое-кому - в
горячую ванну, кому-то - мужика, а
кое-кто из них вообще еле шевелит мозгами. с них хватит
и не хватит. ковчеги и пилигримы, апельсины
канавы, папоротники, антитела, коробки
бумажных салфеток.
Вот здесь он и говорит о чопорности и почти фальшивости, которые
находит в литературе прошлого; он утверждает, что ему совершенно бес-
толку сознательное ремесленничество, и записывает свои, в сущности ав-
тобиографические, как, впрочем, и б льшая часть всего остального, сти-
хи так, как они к нему приходят, без редактуры. Так, что они больше
всего напоминают Уитмана, хотя, фактически, поэтический диапазон Бу-
ковски гороздо шире, чем он делает вид: например, некоторые из его на-
иболее поразительных работ напоминают "автоматическое письмо" сюрреа-
листов и битников:
относитесь ко мне с высшим ужасом
как к тому, кто раздвинул ставни
когда президент приостановился побриться
зачарованный тем, как обернулся Индеец
сквозь тьму, и воды, и пески...
Творческое наследие Чарлза Буковски щедро по своему количеству и
неровно по качеству, но в своих лучших и самых мощных стихах, как пи-
сал Дэбни Стюарт, он "живет в мире, низводящем поэта до состояния бес-
сильной изоляции. Иногда он почти что хнычет... Американский язык, ка-
ким его слышит Буковски, в самом деле довольно легко "прибить к бумаге
гвоздями". Но придать ему форму или, что еще лучше, обнаружить для не-
го форму, - совершенно другое дело... Эскаписты великих стихов не пи-
шут."
Биограф Хью Фокс говорил о "темном, негативном мировосприятии Бу-
ковски... в котором он упорствует изо дня в день, выискивая уродливое,
сломанное, уничтоженное, безо всякой надежды на какое бы то ни было
"окончательное" спасение и без желания его". Его персонажи в самом де-
ле таковы - уголовники, пьянчуги, тараканы, безумцы, бляди, крысы, иг-
роки, обитатели трущоб и паршивых лос-анжелесских баров, - и именно их
он чествует в своей поэзии. Из той же самой среды - печальные герои и
героини его прозы, в целой принимавшейся критиками литературного ис-
тэблишмента более серьезно, нежели стихи. Да и сам он - или "широкий,
но не высокий человек", каким его описывал в 1974 году Роберт Веннерс-
тен, "одетый в клетчатую рубашку и джинсы, туго подтянутые под пивное
брюхо, длинные темные волосы зачесаны назад, с проволочной бородой и
усами, запятнанными сединой", или "проседающий, сломленный, тающий
старик, очевидно, на грани нервного срыва", каким его увидел Хью Фокс.
Но каким бы он ни представал своим гостям, в нем всегда присутствовала
эта абсолютная ясность ума, этот контроль разума, а также - настолько
покоряющее добродушие, мужество и шедрость, что Дональд Ньюлав из
"Вилледж Войса" не мог не назвать его "единственным действительно лю-
бимым поэтом подполья, о котором я слышал".
Его первый роман "Почтамт" (Post Office, 1971), слегка переработан-
ный отчет о годах тупой пахоты на лос-анжелесской почте, с его урловы-
ми надзирателями, тоскливыми и занудными горожанами, киром по-черному,
легкодоступным сексом и блистательными побегами на ипподром, обозрева-
телем газеты "Литературное Приложение Таймс" был назван "мужественной
и жизнеутверждающей книгой, поистине меланхоличной, но и конвульсивно
смешной... цепочкой анекдотов неудачника". Тем не менее, по его сло-
вам, "ей не хватало связок, которые могли бы сделать книгу чем-то
большим, нежели суммой составляющих ее частей". Этот типично "высоко-
лобый" подход к оценке произведения, опасливо отказывающий ему в праве
быть таким, каково оно есть, если написано честно и мужественно, не
учитывает "сверхзадачи" автора - просто рассказать о почтовом бытии
Чинаски день за днем. И каждая глава, будучи сама по себе эпизодом це-
лого, зависит от остальных, складываясь в мозаику, скрепленную тем,
что далеко не словами выражается. Наверное, именно эта атмосфера не-
досказанности, что от презрения к рутине повседневного существования,
и объединяет, среди прочего, читателей Буковски на всех континентах,
как некий "подруб".
Уже в "Почтамте" становится ясно, что Чинаски/Буковски - предельный
одиночка. У Бука эта тема всплывает постоянно: человеческие отношения
в силу неизбежно конфликтующих стремлений, желаний и эго никогда не
срабатывают. Чинаски даже не сокрушается по поводу этой неизбежности -
он ее принимает.Он - экзистенциалист в высшей степени: "Мы сидели и
пили в темноте, курили сигареты, а когда засыпали, ни я на нее ноги не
складывал, ни она на меня. Мы спали, не прикасаясь. Нас обоих ограби-
ли." И мы чувствуем, что за этим неистощимым стоицизмом - Хэнк, кото-
рого где-то по пути эмоционально "ограбили" самого.
Эта сага "непростого человеческого счастья" продолжается в "Трудо-
вой Книжке" (Factotum, 1976), где впервые после ранних рассказов воз-
никает "второе я" Чарльза Буковски - Генри Чинаски, предстающий, по
словам критика Ричарда Элмана, "с первых же фраз романа решительным,
но глубоко удрученным карьеристом паршивых случайных заработков и пе-
репихонов на одну ночь на задворках наших великих американских горо-
дов". Ничтоже сумняшеся, Элман счел это "чувственное, трогательное и
развлекающее повествование", избавленное от маннеризмов "большой лите-
ратуры" и разного рода самореклам большим прогрессом по сравнению с
форсированной и скандализирующей, "продирающей до костей" ранней про-
зой Буковски.
Не нужно обманываться "развлекательностью" Буковски: развлекатель-
ность - в том, что его моралите (рассказы, стихотворения и взятые сами
по себе пронумерованные эпизоды романов) никогда не морализуют и не
тычут читателя носом в обязательность совершения какой-либо внутренней
работы. Все, что происходит в голове и душе читателя, зависит только
от него самого. Для этого, видимо, желательна какая-то духовная готов-
ность, но если ее нет, то никто ведь плакать не станет. Его роман
"Ветчина На Ржаном Хлебе" (Ham On Rye, 1982) - еще одно тому подтверж-
дение: автобиографическая смесь горечи, юмора и честности, самое из-
любленное критиками произведение. Впервые Буковски описал здесь свое
детство и отрочество - и, в конечном итоге, невозможность существова-
ния по Американской Мечте.
Как в "Гекльберри Финне" и "Ловце Во Ржи", точка зрения очень моло-
дого человека, вероятно, - самая выгодная позиция, с которой обнажают-
ся двуличие, претенциозность и тщеславие "взрослого" мира. "Ветчина"
приобретает более трогательное и человеческое измерение, нежели ранние
работы Буковски, поскольку здесь молодому, впечатлительному и безза-
шитному Чинаски приходится иметь дело со злом и больной ущербностью
взрослых. Действие романа происходит, в основном, в годы Депрессии и
заканчивается с началом Второй Мировой войны. Чинаски растет в доме,
где хронически безработный отец стереотипно суров и деспотичен ("Я ему
не нравился. "Детей следует видеть, а не слышать," - говорил он
мне."), а мать покорна и бесхребетна (""Отец всегда прав.""). Родители
Чинаски, как и большинство взрослых в романе, проживают свои жизни на
основании ложных идеалов и ошибочных представлений о том, "как надо"
жить. На самом деле, эти идеи и представления с реальностью имеют мало
общего, и для таких, как Чинаски, кто стремится к истине и честности и
определяет "липу" с полунамека, жизнь по их правилам - игра доволь-
но-таки безыинтересная. Роман разворачивается серией инцидентов - час-
то трагических, часто смешных, - в которых молодой Чинаски наблюдает
эти недостатки и пороки собственных родителей и людей "реального" мира
и приходит к принятию безнадежности своего положения.
Первое его столкновение с липой, в которую обряжаются люди, - когда
он фабрикует якобы документальный отчет о визите президента Гувера в
Лос-Анжелес и сдает своей учительнице английского. После того, как
учительница обнаруживает, что "документальная" работа, которую она
прочла перед всем классом как образец сочинения, - выдумка от первой
до последней строчки, она все равно превозносит ее до небес, чтобы
сохранить лицо при явно гнилой игре. Чинаски комментирует: "Так вот
что им нужно на самом деле: ложь. Прекрасное вранье. Вот чего им хо-
чется. Люди - дурачье."
Знание того, что люди предпочитают удобную ложь неудобной правде,
делает невыносимыми его встречи со всеми, кроме понимающих его изгоев.
Только с ними он, в конечном итоге, сходится, но даже в среде аутсай-
деров человеческие отношения эфемерны, поэтому единственное, что дела-
ет жизнь терпимой - это мастурбации, мечты о сексе (в "Ветчине" Хэнк
ни разу не совокупляется с женщиной) и, превыше всего, - алкоголь:
"Без кира," - говорит Чинаски своему корешу под конец романа, - "я бы
давно себе глотку перерезал." Кстати, в 1974 году, примерно то же са-
мое он говорил посетившему его Роберту Веннерстену: бухло "вытряхивает
тебя из стандарта повседневной жизни, из того, когда все одинаково.
Оно выдергивает тебя из собственного тела, из собственного разума и
швыряет о стенку. У меня такое чувство, что пьянство - это форма само-
убийства, когда тебе позволено возвращаться к жизни и начинать все за-
ново на следующий день."
В Штатах Буковски всю жизнь оставался партизаном, глубоко окопав-
шимся в подполье изящной словесности. Единственная, пожалуй, вылазка,
закончившаяся успехом (успехом ли?) - когда к нему, наездами жившему в
Лос-Анжелесе, в двери постучался Голливуд. "...На богатую территорию
въехали. Я уже и забыл, что некоторые живут довольно неплохо, пока
большинство остальных жрет собственное говно на завтрак. Когда пожи-
вешь там, где живу я, начнешь верить, что и все остальные места - та-
кие же, как и твоя задрота." Бук познал полную меру известности после
того, как написал сценарий к фильму Барбета Шр°дера "Пьянь" (Barfly,
1987), где в роли молодого, пропитавшегося джином Чинаски снялся Мики
