Проза - Чарльз Буковски

Сборник рассказов

ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
Сборник рассказов


И НЕ ПЫТАЙТЕСЬ...

   Попытка

   В издании  справочника  "Кто есть кто в Америке" 1992 года статья о
Чарлзе Буковски занимает 29 строк. "Буковски, Чарлз. Автор. Род. в Ан-
дернахе, Гер., 16 авг. 1920 г. Переехал в США, 1923 г. Ж. Линда Бейль;
1 ребенок,  Марина-Луиза, от брака с Барбарой Фрай, 1955. Студент, Го-
родской Колледж Лос-Анжелеса,  1939-41... Получил стипендию Националь-
ного Фонда Поощрения Искусств, 1974. Лауреат премии издательства "Луд-
жон Пресс"..." А дальше,  очень мелким шрифтом - названия книг: стихи,
сборники рассказов,  романы,  киносценарии, редакторские работы, - за-
кадровые повествования в фильмах о нем,  фильмы, снятые по его книгам,
магнитные записи... И в самом конце, там, где у его соседей по страни-
це,  уважаемого  хортикультуриста  и педагога Мартина Джона Буковача и
достойного физиотерапевта Элен-Луизы Буковски,  значатся  подробнейшие
домашние  и  рабочие  адреса  и контактные телефоны,  курсивом набрано
только два слова: Не пытайтесь.
   Описывать, загонять в рамки,  присваивать Чарлза Буковски или наве-
щать его дом уже пытались многие.  И будут еще пытаться,  поверьте: он
стал моден, а соблазн побыть причастным к настоящей литературе, хоть и
посмертно,  очень силен (здесь,  наверное,  и я не исключение). Фигура
литературного культа, противоречивый и неуживчивый, сварливый и вздор-
ный,  он мифически мудр для поклонников своего обильно орошенного бух-
лом просторечия,  однако, изводяще "нелитературен" для многих академи-
ков.
   В 1966  году преданный издатель Буковски Джон Мартин основал в Сан-
та-Розе,  Калифорния,  издательство "Черный  Воробей"  (Black  Sparrow
Press) только для того, чтобы предоставить голос тоскливым размышлени-
ям автора,  публиковать его плохо  замаскированные  автобиографические
наброски, житейские истории, нелицеприятные наблюдения и нарочито нек-
расивые стихи.  В 1993 году Мартин составил последнюю прижизненную ан-
тологию  Буковски "Беги Вместе с Добычей" (Run With The Hunted).  Весь
опубликованный "Черным Воробьем" поэтический и  прозаический  материал
(и в этом - очарование книги, хотя в антологию не вошли такие жемчужи-
ны,  как "Заметки Старого Козла" [Notes of a Dirty Old Man,  1969] или
"Прекраснейшая  Женщина  в  Городе" [The Most Beautiful Woman in Town,
1967-83]) расположен в грубо хронологическом порядке - от воспоминаний
карапуза к "крепости заднего ума" старого прожженного циника.  Резуль-
татом стало появление некоего смутного мемуара - ведь для последовате-
лей  жизнь  автора в высшей степени неотделима от его работы.  Буковс-
ки-автор не единожды за свою жизнь призывал на  помощь  "второе  я"  -
Генри Чинаски (друзья называют его Хэнком), вытаскивавшего на страницы
книг семь десятилетий битв своего создателя:  со шрамами от прыщей,  с
барменами, шлюхами, тотализатором на скачках. Великое множество унылых
историй Буковского - как вечное сражение черного  юмора  с  убожеством
жизни,  как память о бесконечной череде тупых ударов по голове, о про-
валившихся вылазках из захламленной писательской конуры в мир работяг,
шабашников и почтовых крыс.
   "Большую часть своего барахла я пишу, когда пьян," - объявляет один
из его персонажей. - "Когда я трезв, я - просто экспедитор, да и то не
очень добросовестный."
   "Абсурд у  Буковски  обволакивает каждый факт жизни липким сиропом,
пока чаяния человечества не низводятся до смешного,"  -  писал  критик
Джеймс  Салливэн  в нью-орлеанской газете "Таймс-Пикайюн".  - "Ни бед-
ность, ни убожество не празднуются. Они просто есть."
                              ногти; ноздри; шнурки
                   не очень хорошая ночь в Сан-Педро этого мира
   Видимо, такая зацикленность на бытии и объясняет успех писателя  за
пределами Америки. Кажущаяся плоскость повествования легко переводится
на другие языки - и остается лишь на поверхности.  Смесь хорошо натре-
нированной  отточенности стиля и монотонного,  полупьяного внутреннего
голоса, постоянно возвращающегося к началу высказывания, настойчивого,
подчеркивающего  нечто  очень  важное,  убеждающего в правоте мыслей и
поступков хозяина - не знаю,  насколько легко воссоздать это на немец-
ком  или  итальянском,  где  терпимость языка значительно выше,  чем в
русском.  И в Германии, и в Италии, кстати, этот экзистенциальный рас-
пад  повествования  возводил  Буковски на вершины списков бестселлеров
неоднократно.  Не думаю, что в России это с его книгами смогут сделать
аскетичность, лапидарность и незакомплексованность языковыми условнос-
тями. Простое всегда воспринимается - как и переводится - сложнее.
   Он презирал липу и претенциозность на любом уровне языка и инстинк-
тивно ежился даже от чересчур вычурного или "литературного" словоупот-
ребления. Стиль его прост и прямолинеен: фразы, в основном, короткие и
целенаправленные,  никаких метафор, аллюзий, никаких "приемчиков". Как
и Хемингуэй,  с которым его изредка сравнивали, он предпочитал простые
прилагательные; слова и абзацы должны быть короткими и по делу.
   "Самое трудное в письме," - говорил он, объясняя особенности своего
телеграфного стиля, - "это сесть на стул перед машинкой. Как только вы
это сделали, начинается кино. Стоит мне сесть, нет никакого плана, ни-
каких усилий,  никакого труда.  Как будто машинка делает это все сама.
Пишешь  как  в  каком-то трансе...  Слова иногда выходят как кровь,  а
иногда - как вино...  Шаг, ритм, танец, быстрота - все это современный
век.  Атомные  бомбы висят на деревьях,  как грейпфруты.  Мне нравится
сказать то, что я должен сказать, и отвалить."
   Но голос Буковски - голос звучит, заставляя читателя тыкаться носом
в страницу в поисках того чуда,  что заставило звучать черные знаки на
плоском листе бумаги,  - в изумлении или же в негодовании:  как только
могли такое напечатать?..  Иногда Буковски называют битником, иногда -
натуралистом, но писал он так, будто был водопроводчиком. Для него за-
дача  воссоздать  сцену сводилась к экономному использованию как можно
более короткого колена.  Слова для него - гайки, болты и втулки, и ук-
рашать  их  или  же описывать написанное им - все равно,  что наносить
простым карандашом метки на проржавевшую  канализационную  трубу.  Сам
автор говорил: "Утверждать, что я - поэт, значит, помещать меня в ком-
панию версификаторов, неоновых гурманов, придурков, лохов и мерзавцев,
маскирующихся под мудрецов."
   Именно поэтому  я  не  могу  отказать  себе в удовольствии привести
здесь развернутую цитату - автобиографию Хэнка, написанную в 1975 году
для  биобиблиографического  словаря  Джона  Уэйкмэна  "Писатели Мира".
Итак, Хэнк - своими словами:
   "Я родился в Андернахе,  Германия.  Мой отец служил в Оккупационной
Армии,  а моя мать - урожденная немка.  В Америку меня привезли, когда
мне было два года.  Вскоре мы переехали в Лос-Анжелес,  где я прожил б
льшую часть своей жизни.  По большому счету,  учился я всему сам, хотя
мое образование и включает  в  себя  два  года  в  Городском  Колледже
Лос-Анжелеса.  Вскоре после этого я начал скитаться по стране, переби-
ваясь случайными заработками,  вроде работы уборщика,  служителя авто-
заправки,  охранника,  посудомоя,  экспедитора,  складского служащего,
приемщика, нарядчика, водителя грузовика, почтальона, кладовщика, поч-
тового клерка,  служителя на автостоянке. Еще я работал на фабрике со-
бачьих бисквитов,  фабрике флюоресцентных ламп,  на бойне,  был членом
железнодорожной  ремонтной  бригады,  а  также работал на Американский
Красный Крест.  Я видел большинство городов и работал примерно в сотне
мест.  В основном,  я голодал,  пытаясь писать, ограничивая себя одним
шоколадным батончиком в день, и писал по четыре-пять рассказов в неде-
лю. Часто у меня не было пишущей машинки, и б льшую часть своей работы
я писал от руки печатными буквами и рассылал в Атлантик  Мансли,  Хар-
перз и Нью-Йоркер. Все они возвращались обратно.
   Наконец, в  возрасте  двадцати  четырех  лет мой рассказ был принят
журналом Уита Б рнетта История. Второй принял Портфолио Кэресс Кросби.
Я начал пить больше,  чем обычно, бросил писать и просто пил. Так про-
должалось десять лет,  в каковое время я жил с несколькими  женщинами,
такими же отчаявшимися,  как и я.  Все это закончилось серией обширных
кровотечений, и я оказался в благотворительной палате Окружной Больни-
цы Лос-Анжелеса.  После того,  как меня по ошибке засунули в подземное
хранилище ("он лежал внизу,  а его бумаги передавали над ним сверху"),
мне перелили двенадцать пинт крови и двенадцать пинт глюкозы.  Я отка-
зался от операции, которая, как мне сказали, мне была необходима, ина-
че  я не выживу.  Еще мне сказали,  что если я выпью хоть еще раз,  то
непременно умру. Они солгали мне дважды.
   Выйдя из больницы, я умудрился найти себе работу и квартиру. Каждый
вечер я возвращался домой с работы, выпивал огромные количества пива и
начинал писать стихи. За две недели я написал шестьдесят стихотворений
и не имел ни малейшего понятия,  что мне с ними делать дальше. Я нашел
список поэтических журналов - один из них печатался в Уилере, штат Те-
хас.  Ага,  подумал я,  там, в стареньком, оплетенном лианами коттедже
живет старушка,  выращивает канареек; от этих стихов ее счетчик паники
зашкалит. Я кинул пакет в почтовый ящик и забыл про них. Обратно я по-
лучил очень толстое письмо,  в котором объявлялось,  что я -  "гений".
Звучало нормально. Я ответил. Выпуск журнала (Арлекин) целиком был от-
дан моей работе.  Мы продолжали переписываться.  Она приехала меня на-
вестить.  Довольно привлекательная светловолосая деваха. Мы поженились
и отправились в Техас, где выяснилось, что она - миллионерша. Брак наш
длился два с половиной года.
   Я продолжал  писать,  мне везло.  Я даже вернулся к жанру рассказа,
довольно большое их количество напечатал в  Вечнозеленом  Ревю;  вышли
мои книги стихов - примерно по одной в год в разных местах, основные -
издания "Луджон Пресс". Я начал вести колонку "Заметки Старого Козла",
которую  стала  печатать  подпольная газета "Открытый Город",  а позже
подхватил "Нола Экспресс" и лос-анжелесская газета "Свободная Пресса".
Рассказы  также  начали  выходить в форме книг в издательствах "Черный
Воробей" и "Городские Огни". Я бросил работу в возрасте пятидесяти лет
(в смысле,  работу на дядю) и написал свой первый роман "Почтамт" - за
двадцать ночей,  использовав двадцать пинт виски, тридцать пять упако-
вок пива и восемьдесят сигар.  "Черный Воробей" его опубликовал. С тех
пор я пишу и живу этим.  Джон Мартин из "Черного Воробья" здорово  мне
помог. Он пообещал мне 100 долларов в месяц на весь остаток жизни, вне
зависимости от того,  буду я писать или нет.  Какому еще писателю  так
повезло в жизни?
   Мне не особо нравится литература веков; я нахожу ее очень уравнове-
шенной и чопорной, очень близкой к фальши в определенных изолированных
случаях.  Это помогло мне следить за ней.  Мне нравились "Путешествие"
Селина,  Вийон, Неруда, ранний Хемингуэй, Сэлинджер, весь Кнут Гамсун,
Федор Дос и,  пожалуй,  вс .  Мне и до сих пор немногое нравится. Я до
сих пор пишу,  в основном - подпольно и вряд ли богато;  как раз  так,
как и д лжно.  Раз или два в неделю мне нравится играть на бегах,  мне
нравится классическая музыка,  пиво, я романтик, слизняк, мне нравится
бокс,  и одна-две женщины, которых я знал, возносили меня гораздо выше
крыш.
   В разделе "Работы о",  простите меня,  было любое количество рецен-
зий,  статей,  книга и библиография,  но все это лежит в стенном шкафу
вот за этой стенкой,  и если я зайду туда и попытаюсь отыскать их все,
то начну потеть и стану очень несчастным,  а я знаю,  что вам этого не
хочется.  Благодарю вас,  и простите за машинопись  и  орфографические
ошибки; меня это никогда особенно не интересовало."
   В начале  1960-х  годов  Буковски  уже  называли "героем подполья".
Смешно сопоставлять,  конечно,  но примерно тогда же,  на другом  краю
земного шара,  в месте,  о котором Бук наверняка ничего не слышал, - в
Устьвымлаге - пробовал писать свои "Записки надзирателя" молодой  Сер-
гей  Довлатов,  бескомпромиссный  изгой  другой  великой страны.  Даже
странно иногда,  насколько их письмо и отношение к литературе и  языку
похожи, насколько перекликаются некоторые факты биографий... Близкий к
битникам мэтр сан-францисского "поэтического Ренессанса" Кеннет  Рекс-
рот  (Райнгольд Какоэтес в "Бродягах Дхармы" Джека Керуака),  одним из
первых высоко оценил Буковски как "поэта отчуждения и писателя подлин-
ной  наполненности",  а  в  1966 году по итогам опроса нью-орлеанского
журнала "Аутсайдер" он стал "аутсайдером года". С тех пор литературный
истэблишмент, который Бук неуклонно высмеивал, нежно, хотя и с некото-
рой опаской,  прижимал его к своей обширной груди. Восторженную крити-
ческую биографию написал Хью Фокс, а во Франции его поэзию с энтузиаз-
мом превозносили Сартр и Жене.
   Внимание он привлек,  в первую очередь, как поэт. Критик Дэбни Стю-
арт писал,  что его "энергичные, жесткие и нервирующие стихи подхлест-
нуты необходимостью выразить себя, ...они - поле битвы, на котором Бу-
ковски сражается за свою жизнь и здравый рассудок...  словами, остроу-
мием и ожесточенной горечью".
   восковые музеи, замороженные до своей наилучшей стерильности
   не так уж плохи - ужасающи, но не плохи. пушка,
   подумай о пушке. и о гренке на
   завтрак кофе горяч ровно настолько, что
   знаешь - твой язык по-прежнему на месте. три
   гераньки за окном, пытаются быть
   красными и пытаются быть розовыми, и пытаются быть
   геранями. не удивительно, что иногда женщины
   плачут, не удивительно, что мулы не хотят
   тащиться в гору. ты что - в детройтском гостиничном
   номере ищешь закурить? еще один
   хороший день. кусочек дня. а
   медсестры выходят из здания после
   смены, с них хватит, восемь медсестер
   с разными именами, идти им в разные
   места - идут по газону, кое-кому из них
   хочется какао и газету, кое-кому - в
   горячую ванну, кому-то - мужика, а
   кое-кто из них вообще еле шевелит мозгами. с них хватит
   и не хватит. ковчеги и пилигримы, апельсины
   канавы, папоротники, антитела, коробки
   бумажных салфеток.
   Вот здесь он и говорит о чопорности и  почти  фальшивости,  которые
находит в литературе прошлого;  он утверждает, что ему совершенно бес-
толку сознательное ремесленничество, и записывает свои, в сущности ав-
тобиографические, как, впрочем, и б льшая часть всего остального, сти-
хи так,  как они к нему приходят,  без редактуры.  Так, что они больше
всего напоминают Уитмана,  хотя,  фактически, поэтический диапазон Бу-
ковски гороздо шире, чем он делает вид: например, некоторые из его на-
иболее  поразительных работ напоминают "автоматическое письмо" сюрреа-
листов и битников:
   относитесь ко мне с высшим ужасом
   как к тому, кто раздвинул ставни
   когда президент приостановился побриться
   зачарованный тем, как обернулся Индеец
   сквозь тьму, и воды, и пески...
   Творческое наследие Чарлза Буковски щедро по  своему  количеству  и
неровно по качеству,  но в своих лучших и самых мощных стихах, как пи-
сал Дэбни Стюарт, он "живет в мире, низводящем поэта до состояния бес-
сильной изоляции. Иногда он почти что хнычет... Американский язык, ка-
ким его слышит Буковски, в самом деле довольно легко "прибить к бумаге
гвоздями". Но придать ему форму или, что еще лучше, обнаружить для не-
го форму,  - совершенно другое дело... Эскаписты великих стихов не пи-
шут."
   Биограф Хью  Фокс говорил о "темном,  негативном мировосприятии Бу-
ковски... в котором он упорствует изо дня в день, выискивая уродливое,
сломанное,  уничтоженное,  безо  всякой надежды на какое бы то ни было
"окончательное" спасение и без желания его". Его персонажи в самом де-
ле таковы - уголовники, пьянчуги, тараканы, безумцы, бляди, крысы, иг-
роки, обитатели трущоб и паршивых лос-анжелесских баров, - и именно их
он чествует в своей поэзии.  Из той же самой среды - печальные герои и
героини его прозы,  в целой принимавшейся критиками литературного  ис-
тэблишмента более серьезно,  нежели стихи. Да и сам он - или "широкий,
но не высокий человек", каким его описывал в 1974 году Роберт Веннерс-
тен,  "одетый в клетчатую рубашку и джинсы, туго подтянутые под пивное
брюхо,  длинные темные волосы зачесаны назад,  с проволочной бородой и
усами,  запятнанными сединой",  или "проседающий,  сломленный,  тающий
старик, очевидно, на грани нервного срыва", каким его увидел Хью Фокс.
Но каким бы он ни представал своим гостям, в нем всегда присутствовала
эта абсолютная ясность ума,  этот контроль разума, а также - настолько
покоряющее  добродушие,  мужество  и  шедрость,  что Дональд Ньюлав из
"Вилледж Войса" не мог не назвать его "единственным действительно  лю-
бимым поэтом подполья, о котором я слышал".
   Его первый роман "Почтамт" (Post Office, 1971), слегка переработан-
ный отчет о годах тупой пахоты на лос-анжелесской почте, с его урловы-
ми надзирателями, тоскливыми и занудными горожанами, киром по-черному,
легкодоступным сексом и блистательными побегами на ипподром, обозрева-
телем  газеты "Литературное Приложение Таймс" был назван "мужественной
и жизнеутверждающей книгой,  поистине меланхоличной, но и конвульсивно
смешной...  цепочкой анекдотов неудачника".  Тем не менее, по его сло-
вам,  "ей не хватало связок,  которые могли бы  сделать  книгу  чем-то
большим,  нежели суммой составляющих ее частей". Этот типично "высоко-
лобый" подход к оценке произведения, опасливо отказывающий ему в праве
быть таким,  каково оно есть,  если написано честно и мужественно,  не
учитывает "сверхзадачи" автора - просто рассказать  о  почтовом  бытии
Чинаски день за днем. И каждая глава, будучи сама по себе эпизодом це-
лого,  зависит от остальных,  складываясь в мозаику,  скрепленную тем,
что далеко не словами выражается.  Наверное,  именно эта атмосфера не-
досказанности,  что от презрения к рутине повседневного существования,
и объединяет,  среди прочего,  читателей Буковски на всех континентах,
как некий "подруб".
   Уже в "Почтамте" становится ясно, что Чинаски/Буковски - предельный
одиночка.  У Бука эта тема всплывает постоянно: человеческие отношения
в силу неизбежно конфликтующих стремлений,  желаний и эго  никогда  не
срабатывают. Чинаски даже не сокрушается по поводу этой неизбежности -
он ее принимает.Он - экзистенциалист в высшей степени:  "Мы  сидели  и
пили в темноте, курили сигареты, а когда засыпали, ни я на нее ноги не
складывал,  ни она на меня. Мы спали, не прикасаясь. Нас обоих ограби-
ли." И мы чувствуем,  что за этим неистощимым стоицизмом - Хэнк, кото-
рого где-то по пути эмоционально "ограбили" самого.
   Эта сага "непростого человеческого счастья" продолжается в  "Трудо-
вой Книжке" (Factotum,  1976), где впервые после ранних рассказов воз-
никает "второе я" Чарльза Буковски - Генри  Чинаски,  предстающий,  по
словам  критика Ричарда Элмана,  "с первых же фраз романа решительным,
но глубоко удрученным карьеристом паршивых случайных заработков и  пе-
репихонов  на  одну ночь на задворках наших великих американских горо-
дов".  Ничтоже сумняшеся,  Элман счел это "чувственное, трогательное и
развлекающее повествование", избавленное от маннеризмов "большой лите-
ратуры" и разного рода самореклам большим прогрессом  по  сравнению  с
форсированной и скандализирующей,  "продирающей до костей" ранней про-
зой Буковски.
   Не нужно обманываться "развлекательностью" Буковски:  развлекатель-
ность - в том, что его моралите (рассказы, стихотворения и взятые сами
по себе пронумерованные эпизоды романов) никогда не  морализуют  и  не
тычут читателя носом в обязательность совершения какой-либо внутренней
работы.  Все,  что происходит в голове и душе читателя, зависит только
от него самого. Для этого, видимо, желательна какая-то духовная готов-
ность,  но если ее нет,  то никто ведь плакать не  станет.  Его  роман
"Ветчина На Ржаном Хлебе" (Ham On Rye, 1982) - еще одно тому подтверж-
дение:  автобиографическая смесь горечи,  юмора и честности, самое из-
любленное  критиками произведение.  Впервые Буковски описал здесь свое
детство и отрочество - и,  в конечном итоге, невозможность существова-
ния по Американской Мечте.
   Как в "Гекльберри Финне" и "Ловце Во Ржи", точка зрения очень моло-
дого человека, вероятно, - самая выгодная позиция, с которой обнажают-
ся двуличие,  претенциозность и тщеславие "взрослого" мира.  "Ветчина"
приобретает более трогательное и человеческое измерение, нежели ранние
работы Буковски,  поскольку здесь молодому,  впечатлительному и безза-
шитному Чинаски приходится иметь дело со злом  и  больной  ущербностью
взрослых.  Действие романа происходит,  в основном, в годы Депрессии и
заканчивается с началом Второй Мировой войны.  Чинаски растет в  доме,
где хронически безработный отец стереотипно суров и деспотичен ("Я ему
не нравился.  "Детей следует видеть,  а  не  слышать,"  -  говорил  он
мне."), а мать покорна и бесхребетна (""Отец всегда прав.""). Родители
Чинаски,  как и большинство взрослых в романе, проживают свои жизни на
основании  ложных идеалов и ошибочных представлений о том,  "как надо"
жить. На самом деле, эти идеи и представления с реальностью имеют мало
общего, и для таких, как Чинаски, кто стремится к истине и честности и
определяет "липу" с полунамека,  жизнь по их правилам -  игра  доволь-
но-таки безыинтересная. Роман разворачивается серией инцидентов - час-
то трагических,  часто смешных,  - в которых молодой Чинаски наблюдает
эти недостатки и пороки собственных родителей и людей "реального" мира
и приходит к принятию безнадежности своего положения.
   Первое его столкновение с липой, в которую обряжаются люди, - когда
он  фабрикует  якобы документальный отчет о визите президента Гувера в
Лос-Анжелес и сдает своей учительнице  английского.  После  того,  как
учительница  обнаруживает,  что  "документальная" работа,  которую она
прочла перед всем классом как образец сочинения,  - выдумка от  первой
до  последней  строчки,  она все равно превозносит ее до небес,  чтобы
сохранить лицо при явно гнилой игре.  Чинаски комментирует:  "Так  вот
что им нужно на самом деле:  ложь.  Прекрасное вранье. Вот чего им хо-
чется. Люди - дурачье."
   Знание того,  что люди предпочитают удобную ложь неудобной  правде,
делает невыносимыми его встречи со всеми, кроме понимающих его изгоев.
Только с ними он,  в конечном итоге, сходится, но даже в среде аутсай-
деров человеческие отношения эфемерны, поэтому единственное, что дела-
ет жизнь терпимой - это мастурбации,  мечты о сексе (в "Ветчине"  Хэнк
ни  разу  не совокупляется с женщиной) и,  превыше всего,  - алкоголь:
"Без кира," - говорит Чинаски своему корешу под конец романа,  - "я бы
давно себе глотку перерезал." Кстати,  в 1974 году, примерно то же са-
мое он говорил посетившему его Роберту Веннерстену: бухло "вытряхивает
тебя  из стандарта повседневной жизни,  из того,  когда все одинаково.
Оно выдергивает тебя из собственного тела,  из собственного  разума  и
швыряет о стенку. У меня такое чувство, что пьянство - это форма само-
убийства, когда тебе позволено возвращаться к жизни и начинать все за-
ново на следующий день."
   В Штатах  Буковски всю жизнь оставался партизаном,  глубоко окопав-
шимся в подполье изящной словесности.  Единственная, пожалуй, вылазка,
закончившаяся успехом (успехом ли?) - когда к нему, наездами жившему в
Лос-Анжелесе,  в двери постучался Голливуд.  "...На богатую территорию
въехали.  Я  уже и забыл,  что некоторые живут довольно неплохо,  пока
большинство остальных жрет собственное говно на завтрак.  Когда  пожи-
вешь там,  где живу я, начнешь верить, что и все остальные места - та-
кие же,  как и твоя задрота." Бук познал полную меру известности после
того,  как  написал сценарий к фильму Барбета Шр°дера "Пьянь" (Barfly,
1987),  где в роли молодого, пропитавшегося джином Чинаски снялся Мики
Рурк. При всей склонности автора к самому низменному антуражу и похаб-
нейшим условиям жизни,  что так  расстраивают  голливудских  критиков,
фильм стал удивительно популярен в массах. Однако, для самого Буковски
мало что изменилось - подумаешь, набрался материала для еще одной кни-
ги, ставшей кривой гримасой перед ослепительными улыбками героев "фаб-
рики грез" ("Голливуд", [Hollywood],1989). Как и остальные его работы,
эта регистрирует типичное настроение подчеркнутой невовлеченности: мир
продолжает нас наебывать, народ.
   Ведь что делает Чарлз Буковски, когда сердится? Правильно, он пишет
книгу. И, по его собственным словам, "Голливуд" - это "роман негодова-
ния".  "Наверное,  я никогда не верил Голлувуду," - говорил он  в  ин-
тервью  "Книжному  Обозрению Нью-Йорк Таймс".  - "Я слышал,  что это -
кошмарное место,  но когда я туда приехал,  то обнаружил,  насколько в
действительности оно кошмарно, кошмарно, кошмарно, черно, сплошные го-
ловорезы." Основной мотив романа состоит  из  бесконечных  передряг  и
подстав, отлично характеризующих создание художественного кинофильма с
крошечным бюджетом - кино,  которое почти никто не хочет делать,  и за
просмотр которого почти никто не захочет платить. Чем ниже ставки, тем
неистовее борьба за власть - и тем чаще летает в  воздухе  слово  "ге-
ний".  Один  из  таких  "гениев" на сомнительной зарплате у продюсеров
Фридмана и Фишмана,  выведенных в романе, - некий крутой писатель Вик-
тор Норман, которым Чинаски восхищается как "одним из последних защит-
ников мужского начала в США". Его протагониста Нормана Мейлера и Чарл-
за Буковски иногда сравнивали критики. Молли Хаскелл, например, писала
в "Книжном Обозрении Нью-Йорк Таймс":  оба они - "писатели,  чье вели-
чайшее достижение лежит в разумности их репортажа, где, по иронии, они
отдают себя более свободно, чем в своих вымышленных работах. Оба писа-
теля сделали фетишем собственную "мужчинность", но контрасты здесь мо-
гут оказаться более поразительными,  нежели сходство." В  одном  месте
Чинаски обеспокоен тем, что на главную роль - его самого - взяли Джона
Бледсоу (он же Мики Рурк),  и говорит ему:  "Кончай жопой вилять... Он
же  не  может  быть  нью-йоркцем.  Этот главный герой - калифорнийский
мальчишка.  Калифорнийские мальчишки - оттяжники,  сидят себе в норке.
Они не скачут сломя голову,  дают остыть, все взвешивают и делают сле-
дующий ход.  Поменьше паники.  А подо всем этим в них есть способность
убить. Но дым вначале они не пускают." Вот в этом, наверное, и состоит
основное различие между Норманом Мейлером и Чарлзом Буковски.
   С рассказами Хэнка выходила та же история. Томас Р.Эдвард, описывая
в "Нью-Йоркском Книжном Обозрении" его большой сборник,  озаглавленный
"Эрекции,  Эякуляции, Эксгибиции И Истории Обыкновенного Безумия Вооб-
ще" (Erections, Ejaculations, Exhibitions and General Tales of Ordina-
ry Madness, 1972) подтверждал еще раз, что "эти истории делают литера-
турой немодные и неидеологические вкусы и пристрастия среднего избира-
теля. голосующего за сенатора Уоллеса". В его рецензии содержится, по-
жалуй, лучший парафраз отношения Буковски к тому миру, которого он ни-
когда не покидал:  "Политика - говно, поскольку работа при либеральном
строе так же отупляюща и неблагодарна, как и в при любом тоталитарном;
художники и интеллектуалы - в основном, фуфло, самодовольно наслаждаю-
щееся благами общества, на которое они тявкают; радикальная молодежь -
бездуховные ослы,  изолированные наркотой и собственными  бесконечными
стенаниями от подлинных переживаний разума или тела; большинство баб -
блядво, хотя честные бляди хороши и желанны; никакая жизнь, в конечном
итоге,  не срабатывает,  но самая лучшая из возможных зависит от коли-
чества банок пива,  денег, чтобы ездить на бега, и согласной тетки лю-
бого  возраста и формы в хороших старомодных пажах и туфлях на высоком
каблуке."
   Хотя позднее Буковски перешел  исключительно  на  повествование  от
первого лица,  в этих ранних рассказах он экспериментировал и с треть-
им.  При соблюдении своего "лобового" стиля он,  тем не  менее  ставил
опыты и на других уровнях,  заставляя задуматься критиков: а не в этом
ли заключается новаторство молодого новеллиста?  Не  в  отсутствии  ли
заглавных букв в именах собственных? Или в набранных одними прописными
диалогах?  Охренеть, какие эксперименты... Юмор же Буковски очень мало
кто  замечал  (среди этих немногих надо отдать должное Джею Дохерти) -
низколобый ("раблезианский") юмор крутого парня, унижающий и высмеива-
ющий все и вся:  от феминистов до гомосексуалов, от писателей до поли-
тиков.  Многие до сих пор не считают Буковски смешным -  больше  того,
многие его за это просто ненавидят,  - но большинство нормальных людей
чувство юмора Хэнка привлекает и развлекает как ничто другое,  оживляя
до предела безрадостную картину мира.
   Эдвард приходит к выводу,  что Буковски "в своем лучшем виде выгля-
дит анархистской сатирой в пластиковом мире - когда допивается и лажа-
ется до безобразия в гостиных,  где пьют коктейли,  в самолетах разных
авиакомпаний,  на поэтических чтениях в колледжах,  когда приходит  на
дзэн-буддистскую  свадьбу в высшее общество и оказывается единственным
гостем при галстуке и с подарком... когда принимает длинноволосых пар-
ней за девчонок, когда пойман между тайным удовольствием и ужасом зна-
ния,  что его стихи известны лишь немногим посвященным и  ценимы  ими.
Несмотря на всю свою преданность старой роли мачо-артиста... в Буковс-
ки есть слабина, сентиментальность, привязанность, по счастью, к свое-
му искусству.  Ему известно так же хорошо,  как и нам, что история его
обошла, и что его потеря - это и наша утрата тоже. В некоторых из этих
печальных  и  смешных рассказов его статус ископаемого выглядит не без
определенной святости."
   Буковски никогда не пользовался поддержкой университетов или  круп-
ных издателей (полунищий в те годы Джон Мартин - не в счет).  "ТЫ ЧТО,
СЕБЕ ГРАНТ НЕ МОЖЕШЬ ВЫХАРИТЬ?  - говорит ему  персонаж  его  рассказа
"Великие Поэты Подыхают В Дымящихся Горшках Дерьма".  - ...ВЕДЬ КАЖДЫЙ
ОСЕЛ В СТРАНЕ ЖИВЕТ НА ГРАНТ." "ТЫ, НАКОНЕЦ, СКАЗАЛ ЧТО-ТО ДЕЛЬНОЕ," -
отвечает ему автор.  Он набирал очки в глазах тех, кому обрыдла "поли-
тическая корректность" и "безопасность" тем, сюжетов и форматов отяго-
щенной этикетом прозы и поэзии большинства его современников, в основ-
ном,  за счет изустной молвы.  До самого последнего времени все, напи-
санное  Буковски (свыше 60 книг),  печаталось исключительно эфемерными
мимеографированными самиздатовскими журнальчиками или "индивидуальными
частными  предприятиями",  вроде прославленного сан-францисского изда-
тельства Лоуренса Ферлингетти "Огни Большого Города" (City Lights) или
сказочно  неизвестного  нью-орлеанского "Луджон Пресс" (Loujon Press),
чьи старые издания теперь по карману разве что самым богатым и знающим
коллекционерам раритетов. Несмотря на яростное отрицание всяческой ли-
тературщины,  ранние стихи Буковски, особенно нью-орлеанского периода,
пронзительны в наготе своего чувства к этому городу:
   потеряться,
   может, даже окончательно свихнуться
   не так уж и плохо,
   если можешь
   таким и остаться:
   непотревоженным.
   это мне подарил
   Нью-Орлеан.
   никто никогда там не звал
   меня по имени.
   ...Днем художница-цыганка  продавала  свои  картины  во Французском
Квартале,  на углу улиц Святого Петра и Королевской,  время от времени
позируя  для  своих  собратьев.  А  все вечера тратила на ручной набор
книг, которые ее муж печатал на древнем станке, занимавшем всю спальню
их  однокомнатной  квартиры...  Это не Париж 20-х годов,  хотя похоже,
правда? Это - Нью-Орлеан 60-х, самый странный из всех городов США. Так
случилось, что именно здесь и именно в то время читающая публика узна-
ла имя Чарлза Буковски.  То были дни,  когда Джипси Лу Уэбб и ее  муж,
ныне покойный Джон Эдгар Уэбб, создавали "Луджон Пресс", издательство,
выпускавшее "Аутсайдер" (The Outsider) - "один из первых мимеографиро-
ванных журналов,  если вообще не вожак всей революции самиздата",  как
его помянул в "Женщинах" Хэнк.  Помимо шести номеров, вышедших в самом
начале того бурного десятилетия,  до сих пор сохранились пять прекрас-
ных книг, которые и теперь, тридцать лет спустя вызывают вздохи восхи-
щения завистливых коллекционеров - настолько искусно они сделаны.
   Я держал их в руках в небольшом двухкомнатном оффисе нью-орлеанско-
го коллекционера и "человека света" Эдвина Блэра  -  живого  свидетеля
творения неизвестной нам американской литературы, слегка тщеславного и
любящего шикануть мимолетным упоминанием того или иного имени,  просто
святого для честного российского переводчика:  "И когда Аллен Гинзберг
узнал, что Нили Черковски подойдет к нему на вечере в Университете Ту-
лэйн  просить  автограф,  он просто весь вскипел и сказал мне..." Мы с
редактором литературной секции "Таймс-Пикайюн" Сьюзен Ларсон сидели  у
него в передней комнатке,  передо мной на полу были разложены неисчис-
лимые сокровища, которые Эдвин продолжал выносить из задней кладовой -
комнаты без окон,  куда он нас так и не впустил. Они со Сьюзен знакомы
были давно,  но даже она толком не знает,  что у  него  там  хранится.
...Первые издания Джека Керуака и почти всех битников,  многие - с ав-
тографами,  многие - с пометками критиков,  которым издатели присылали
сигнальные  экземпляры на рецензию,  забытые литературные журналы 20-х
годов, где на одной странице можно увидеть стихи классика американской
словесности Уильяма Фолкнера и "молодого, но многообещающего автора из
провинции Хемингуэя",  и,  разумеется,  нью-орлеанский самиздат начала
60-х.
   Я впервые видел в Штатах человека,  настолько самозабвенно любящего
Книгу:  ведь наш образ американца складывается из пластиковой  улыбки,
ног на столе и разговорах о деньгах,  бейсболе и политике. Я ничего не
понимал, но Сьюзен позже рассказала мне, что Эдвин Блэр - действитель-
но человек непроницаемый, хотя и очень известный. На его визитной кар-
точке можно увидеть только имя и адрес вот этого самого оффиса.  Никто
толком не знает, откуда тридцать лет назад у нигде не работавшего юно-
го тусовщика появилось столько денег, чтобы безвозмездно и практически
полностью  содержать двоих нищих художников вместе с их печатным прес-
сом и завиральными идеями.  Видимо,  наследство получил... В благодар-
ность издатели подписали его на все первые экземпляры своих нумерован-
ных тиражей.
   Джон Эдгар Уэбб и его сварливая, темпераментная женушка стали цент-
ром  нью-орлеанской  литературной  жизни  того времени.  Они прожили в
Нью-Орлеане с 1954 до 1967 года.  Повидать их приезжал Лоуренс Ферлин-
гетти  - а потом написал для первого номера "Аутсайдера" стихотворение
под названием "Нижнее Белье".  Обитатели и гости Французского Квартала
частенько видели, как в двери квартирки Уэббов стучались с пачками но-
вых стихов под мышкой и поэтесса каджа (Кэй Джонсон, в то время - под-
руга Грегори Корсо), и Чарлз Буковски.
   Уэббы родились  в  Кливленде,  а  в  Город  Полумесяца  приехали из
Сент-Луиса,  где, как значительно позже признавалась Джипси Лу в одном
из интервью,  они довольно долго просто стояли на междугородней автос-
танции и искали в расписаниях какой-нибудь город "в радиусе 17  долла-
ров": "Тут мы подняли глаза и увидели, как к отправлению готовится ав-
тобус с табличкой "Нью-Орлеанский Экспресс". Так мы и поехали."
   Ее рассказы о легких и спонтанных странствованиях,  часто  -  после
ссоры с хозяином ночлега,  - как будто оживший роман Джека Керуака "На
Дороге". Газеты 60-х годов много места тратили на описания ее драмати-
чески обставленных появлений на публике: в плаще с капюшоном, расшитых
золотом тапочках с загнутыми носами,  с золотыми  обручами  сережек  в
ушах.  Прозвище  свое  - "Цыганка" - она получила не напрасно.  Но и в
достаточно преклонном возрасте,  вернувшись-таки в Нью-Орлеан, она из-
лучала  некую  экзотическую ауру - в ручной работы расписном индийском
сари, c украшениями из бирюзы, в замшевых сапогах и в черном берете. В
последние  годы жить в Квартале она уже не хотела - говорила,  что тот
слишком изменился.  Она снимала комнату у собственной сестры в  районе
Фэйр-Граундз, почти всеми забытая, практически без средств к существо-
ванию.  Помогали лишь старые друзья, вроде Нили Черковски, который вы-
таскивал  ее  на  лекции и дискуссии о литературной жизни Нью-Орлеана,
или Эдвина Блэра, собиравшегося в 1994 году сделать факсимильное пере-
издание всех выпусков журнала "Аутсайдер".  Это могло принести ей хоть
какие-то деньги - тридцать лет назад никто не помышлял о том,  что по-
добный самиздат достоин места в Библиотеке Конгресса США, поэтому ник-
то и не беспокоился о регистрации авторского права.
   А оглавление первого номера,  задуманного ею и ее мужем, бывшим га-
зетчиком  и писателем,  в 1960-м и выпущенном на следующий год,  можно
читать,  как "Кто Есть Кто" поколения битников:  Гэри  Снайдер,  Аллен
Гинзберг,  Чарлз Олсон, Эдвард Дорн, Генри Миллер, ЛеРой Джоунз, Колин
Уилсон,  Уильям Берроуз, Кэй Бойл, Чарлз Буковски. У последнего в пер-
вом  номере журнала вышла едва ли не первая подборка стихов:  11 коро-
теньких произведений,  составивших "Альбом Чарлза Буковски". Уже тогда
Уэббы знали и ценили творчество сорокалетнего новичка от литературы.
   Каждый из  шести номеров предваряла колонка Джона Эдгара Уэбба "Ку-
сочек от Редактора" - веселый и очаровательный отчет о жизни Уэббов  в
Нью-Орлеане  и  финансовых заморочках "Луджон Пресс" и самого журнала.
Эдвин Блэр вспоминал:  "Самым здоровским у них было то, что все в жур-
нале было очень личным. Частью "Луджон Пресс" чувствовали себя все."
   Первыми двумя  книгами в девятилетних трудах издательства как раз и
стали ограниченные издания Буковски - "Оно Ловит Мое Сердце В Свои Ла-
пы" (It Catches My Heart in Its Hands), вышедшая в 1963 году с предис-
ловием профессора  английской  словесности  Луизианского  Университета
Джона Уильяма Коррингтона, давшего "молодому поэту" "путевку в жизнь",
и "Распятие В Рукесмерти" (Crucifix in a Deathhand),  опубликованная в
1965-м  совместно с нью-йоркским издателем Лайлом Стюартом.  На антик-
варном рынке сегодня обе они невероятно ценятся:  ошеломляющие примеры
мастерства  печатника,  набранные вручную на тонкой разноцветной текс-
турной бумаге (я даже подумал,  что и бумага сделана ими самими, когда
подержал их в руках),  в переплете тоже ручной работы,  где каждая ти-
пографская мелочь тщательно продумана и выполнена с  огромным  вкусом.
Книги "Луджон Пресс" встречались по всей стране восторженными рецензи-
ями и необычным для подобного самиздата вниманием, неоднократно завое-
вывали  призы  и премии "за качество полиграфической работы,  дизайн и
печатное исполнение". За то, что были Книгами, короче говоря.
   Биограф Буковски и литературный критик Нили  Черковски  вспоминает,
что  первый поэтический сборник Бука "вызвал настоящую шоковую волну в
поэтическом мире. Репутации Буковски совершить квантовый скачок помог-
ло вс° - печать,  бумага, переплет, это вводное слово Билла Коррингто-
на,  который впервые сказал, что Буковски "прибивает сказанное слово к
бумаге гвоздями". Эта книга стала медальоном поэтического мировосприя-
тия: невозможно было не бросить на нее второго взгляда, поскольку сама
поэзия  соответствовала  любовной тщательности производства." Корринг-
тон,  кстати,  первым отметил сугубую реальность реальности  Буковски:
"это  - тупик в переулке,  скверик или заваленная мусором дорога вдоль
Тихоокеанского побережья - или же вдоль Миссиссиппи.  Причем  населяют
ее отнюдь не актеры..."
   Серьезные проблемы со здоровьем не дали Уэббам переехать из Нью-Ор-
леана подальше на Запад,  как им того хотелось, - в Сан-Франциско, го-
род на самом краю океана, где мечтает пожить, наверное, любой америка-
нец.  Они пробовали несколько раз,  но оказывались то в Санта-Фе, то в
Альбукерке, а дольше всего задержались в Тусоне, Аризона, где выпусти-
ли два остававшихся номера "Аутсайдера" и  три  книги  Генри  Миллера:
"Порядок  И  Хаос  С Гансом Райхелем" (Order And Chaos Chez Hans Reic-
hel),  "Синий Оазис" (Blue Oasis),  и "Бессонница,  или Дьявол  Ночью"
(Insomnia,  or Devil аt Night). Мне посчастливилось полистать их: пос-
ледняя книга - сложная конструкция рукописного текста,  созданного са-
мим  Миллером сразу на трех языках,  набора серебряных оттисков редких
фотографий автора,  его гравюр, роскошного, обшитого парчой футляра...
Да,  и когда я бережно, стараясь не дышать на него, снимал крышку, от-
туда выпорхнули на пол несколько листов ватмана и картона.  "А-а,  это
акварели  Генри," - как бы небрежно пояснил Эдвин Блэр,  тем не менее,
убирая их от меня подальше. - "Мне кажется, вот этот портрет под гриб-
ком на пляже,  кроме меня,  никто больше не видел..." Я успел присмот-
реться к подписи - подлинная...  И сама книга,  наконец,  с  маленькой
фирменной примочкой Уэббов - неровно оборванными лесенкой разноцветны-
ми начальными листами, как и в первых книгах Буковски.
   В конце концов, пара перебралась в Нэшвилл, Теннесси, где Джипси Лу
планировала  продолжить  свою  карьеру певицы.  Джон Эдгар Уэбб умер в
1971 году. После его смерти нью-орлеанский литератор Бен Толедано ска-
зал о нем:  "Этот человек ближе всего подошел к нашему представлению о
настоящей литературной фигуре Нью-Орлеана за последние 20  лет.  Он  -
один из немногих,  кто был у нас и действительно оказывался в основном
потоке литературы."
   Уэбб сам состоялся как писатель - причем,  не только как журналист,
но и как романист ("Четыре Шага к Стене"), - но отказался от собствен-
ного творчества ради неблагодарного ремесла независимого издателя  без
сожалений.  Он писал: "Мы работаем из непреодолимого влечения, и точно
так же я писал всегда.  Здесь передается любовь,  только и всего.  Все
равно, как если умирает кто-то любимый, умирает и сама мысль писать."
   Многие годы Уэббов преследовало нездоровье и финансовые тяготы.  На
вопрос,  не хотелось ли им когда-нибудь сдаться и все бросить,  Джипси
Лу твердо отвечала "нет". Они прожили вместе 32 года, создав несколько
выдающихся книг и переплетя свою необычную жизнь с судьбами нескольких
великих писателей этого века. Только и всего? Как написал однажды Джон
Уэбб: "Вс° хорошее, чем мы занимаемся тут, - просто случайность."
   Но те из нас,  кто любит книгу и читал своего  Фрейда,  знают,  что
случайностей  не бывает.  Джон Эдгар Уэбб и Джипси Лу просто были пра-
вильными людьми,  оказавшимися в правильном месте в нужное время - как
раз во время, чтобы помочь таким, как Чарлз Буковски, "засветиться" на
литературной сцене.
   Только на один вопрос Джипси Лу не смогла ответить - что влекло  ее
в Нью-Орлеан все эти годы?  "В точности я никогда этого не знала.  Мо-
жет, потому, что я любила и ненавидела этот город одновременно. Навер-
ное, дело было в свободе. Я говорю, конечно, о том времени, а не о ны-
нешнем..."
   Но даже в то время просвещенному издателю побить экномику  было  не
просто.  Неоперившийся  издатель  Джон  Мартин днем управлял компанией
конторского оборудования и припасов,  чтобы прессы его издательства не
останавливались по вечерам.  В настоящее время, с портфелем из 23 наз-
ваний Буковски,  "Черный Воробей" - одно из самых уважаемых литератур-
ных  издательств в стране.  Доходы от книг Хэнка до сих пор составляют
около трети более чем 800-тысячного годового объема продаж.  "Он помог
мне построить мой издательский бизнес, я помог ему стать преуспевающим
писателем и зажиточным человеком," - говорит Джон Мартин.  Это  так  -
умер Хэнк по-прежнему бичом, но бичом не бедным.
   За двадцать  лет  своего существования "Черный Воробей" использовал
эти прибыли для того,  чтобы запустить не одну  литературную  карьеру.
Как говорит 65-летний издатель: "Я издаю тех людей, у которых в Соеди-
ненных Штатах найдется,  быть может, всего тысяча читателей, но десять
лет назад их аудитория могла быть 35-45 тысяч." В списках издательства
- такие поэты современного авангарда,  как Роберт Крили,  Дениз Левер-
тов,  Диана Ваковски.  Кроме этого, Мартин оживил давно и незаслуженно
забытые работы "пролетарского" новеллиста 20-30-х годов Джона Фанте.
   До сего времени издательство остается одним из подлинно независимых
книгопроизводителей в стране, где подобного рода независимостью трудно
кого-либо удивить.  В то время.  как  большинство  мелких  издательств
по-прежнему  выживает за счет полученных наследств,  правительственных
стипендий и грантов или богатых бизнесменов,  Джон Мартин  создал  на-
чальный капитал своего предприятия,  продав собственную коллекцию пер-
вых изданий. Чтобы покрыть первоначальные убытки, потребовалось четыре
года.  Сейчас в штате - шесть человек, включая художника и автора всех
обложек издательства Барбару Мартин,  на которой Джон женат уже больше
тридцати лет. За вычетом заработной платы, гонораров и налогов ежегод-
ная прибыль издательства составляет 3%.
   Джон Мартин - пурист и издатель старой школы.  Он  едва  ли  тратит
время на маркетинг своих публикаций,  старается избегать книжных ярма-
рок и литературных междусобойчиков, неохотно идет на контакты с "внеш-
ним миром",  предпочитая бездействовать через своих хорошо проверенных
и законспирированных агентов. В отличие от прочих своих коллег, он от-
казывается наращивать прибыли за счет издания поваренных книг и кален-
дарей. "Я никогда не уйду в коммерцию," - говорит он. - "Теперь я могу
печатать любую книгу,  которую пожелаю,  так,  как захочу, и продавать
достаточные тиражи, чтобы выжить. Чего ради мне ввязываться в какие-то
корпорации?"
   Помимо крупных  городов  с  основными  книготорговыми  сетями найти
где-либо книги "Черного Воробья" в Америке непросто - хотя о  них  все
книгопродавцы как бы знают. Отличить их от прочих всегда несложно: ас-
кетичные шрифтовые композиции,  отдающие чем-то вроде  русского  пост-
конструктивизма и мягкие,  рыхлые разноцветные макулатурные обложки. В
этих книгах ощущается какая-то удивительная  хрупкость,  кажется,  что
они покрыты тончайшим восковым налетом. Очень быстро отпечатки пальцев
читателей покрывают их неопровержимыми  уликами.  Единственный  способ
очистить эти книги - долго и тщательно тереть жесткой резинкой, но ко-
му охота беспокоиться? Поэтому грязь впитывается в них, да так и оста-
ется навсегда. Ничего не поделаешь.
   В 1983  году канадский кинодокументалист Рон Манн попытался воссоз-
дать на целлулоиде "то время", а точнее - североамериканский ренессанс
"поэтического  представления",  в своей ленте "Поэзия В Движении".  На
запоздалую нью-орлеанскую премьеру его я попал в "Кафе Бразил",  самом
живом  месте  новой  джазовой тусовки Города Полумесяца на перекрестке
Шартр и улицы Французов.  Чарлз Буковски выступал в фильме  неким  ан-
ти-рассказчиком и "адвокатом дьявола",  комментируя этот полуторачасо-
вой киновзгляд на стили примерно двух дюжин поэтов-исполнителей, раз и
навсегда  решивших,  что  печатная  страница  для их искусства слишком
плоска. Единственным аналогом этого действа в истории американской ли-
тературы могут служить только хайку Джека Керуака, записанные им в на-
чале 50-х с саксофонистом Стивом Алленом.  Но бит продолжает звучать и
сейчас.  Все эти поэты (а среди них в фильме представлены такие выдаю-
щиеся  исполнители,  как  Аллен  Гинзберг  в  сопровождении  неистовой
рок-группы,  танцующая шимми Энн Уолдман,  Гэри Снайдер, Роберт Крили,
Амири Барака и Нтозаке Шэйндж, читающие под аккомпанемент джаза, Кену-
орд Элмсли с магнитофоном в обнимку, Эд Сэндерс, напевающий оду Матис-
су под записанную им самим электронную пульсацию,  Уильям Берроуз, че-
рез  11  лет  спевший свои тексты на пластинке Тома Уэйтса,  и сам Том
Уэйтс со своей гитарой) видят себя трубадурами сегодняшних  дней.  Они
опровергают тезис о том, что "устное слово умерло", подкрепляя тем са-
мым состоятельность самого Буковски,  как большого писателя. Как гово-
рил  участник фильма Джон Джорно,  "между вами и аудиторией происходят
только стихи".  У Хэнка между автором и читателем происходит жизнь,  и
страница любой его книги далеко не двумерна.
   Зазубренный и брюзгливо циничный комментарий Хэнка,  конечно, конт-
растирует с бурлящим жизнью поэтическим хэппенингом и тонально оттеня-
ет его,  но ведь, по его же собственным словам, вся современная поэзия
"не показывает нам танца, не проявляет дерзости". Чего ж вы хотите?..
   Из всех пытавшихся рассказать миру о Чарлзе  Буковски,  писателе  и
алкаше,  более всего, наверное преуспел Нили Черковски: пять лет назад
вышла его фундаментальная и в высшей степени  занимательная  биография
"Хэнк: Жизнь Чарлза Буковски". Он сам в 1962 году жил в Сан-Бернардино
и редактировал собственный поэтический журнал "Черный Кот" (The  Black
Cat  Review) - и тут услышал об "Аутсайдере" и прочел две первые книги
стихов Бука "Цветок,  Кулак и Зверский Вой" (Flower,  Fist and Bestial
Wail,1960)  и  "Стихи  на  Длинную  Дистанцию для Продувшихся Игроков"
(Longshot Pomes for Broke Players, 1962). Ему было всего 16 лет, когда
он встретился со своим кумиром,  оказавшим основное воздействие на все
его мировоззрение. Черковски так вспоминает об этой встрече:
   "Однажды зимой 1962 года Буковски приехал в  Сан-Бернардино  встре-
титься  с поэтом Джори Шерманом,  который в то время жил у нас в семье
вот уже несколько месяцев.  Когда прибыл мой герой, я притворился, что
сплю. Я услышал медленный, отчетливый голос: 'Ладно, маленький Римбод,
вылезай на хуй из постели.' Я поднял голову.  'Буковски,' - сказал  я.
'Здор во, пацан,' - ответил он. Он оглядел фотографии Хемингуэя, Фолк-
нера и Паунда у меня на стенах и воскликнул:  'Как?  Буковски нет?'  Я
вышел вслед за ним в гостиную. В камине ревел огонь, беседа была хоро-
ша,  и 'Хэнк',  как его называли друзья, стал рассказывать байки о тех
годах,  когда он бродяжил по всей стране. Пока он рисовался перед Шер-
маном и моим отцом, я прокрался к себе в комнату, сел за машинку и на-
чал печатать стихотворение.  Вернувшись,  протянул сочинение Буковски.
'Это еще что такое,  к чертовой матери?' - завопил он.  - 'Ты  написал
про меня?' И швырнул стихотворение в огонь,  не прочитав.  Я кинулся к
камину спасать его и обжег указательный палец на правой руке.  'Госпо-
ди, пацан, прости меня,' - сказал он, когда я отряхнул пепел с полуоб-
горевшего листка.  'Не надо было мне этого делать.' Что ж, и стихотво-
рение, и поэт - оба прошли сквозь огонь..."
   Черковски с  первого  взгляда  признал выдающиеся качества журнала,
еще не познакомившись с непризнаваемым мэтром и не  став  в  некотором
роде его поэтическим протеже.
   "Среди тех  людей,  которые читали в то время поэзию,  а мы говорим
лишь о жалкой горстке людей,  "Аутсайдер" вызвал  небывалое  возбужде-
ние," - вспоминает он.  - "Например, их серия статей "Старейшие из Жи-
вых Стариков" о джазовых музыкантах и Зале  Сохранности  (Preservation
Hall) делала для нас те места и тех людей живыми иконами чувственности
и культуры Нью-Орлеана.  В журнале сходились вместе и  звучали  многие
великие голоса, от чего еще более казалось, что Уэббы - настоящие аут-
сайдеры. Географически они были изолированы; работали они по старинке,
на ручном прессе; однако, то, что они делали было современно, как нич-
то другое...  А то, что Уэббы с самого первого номера представляли Бу-
ковски  в  одном ряду с битниками,  - вот это по-настоящему интересно,
ибо Буковски в самом деле вышел из мироощущения 1940-х годов,  дав го-
лос безголосым. После этого Эдгар Уэбб слил такое восприятие этого ав-
тора с произведениями писателей 50-х годов, а Уолтер Лоуэнфелс оформил
в  своих письмах взгляды этого леворадикального движения в литературе.
Но все это было в то время мироощущением богемным и подпольным."
   Биография Черковски была высоко  оценена  критиками  -  серьезность
подхода к автору, которого очень многие до сих пор традиционно считают
"чернушным" и "поэтом помоек", подкреплялась страстностью и субъектив-
ностью самого Нили,  с которым Буковски дружил много лет. "Я не предс-
тавлял Бука чем-то вроде неотесанного животного. Я вижу его трудолюби-
вым американцем и во многих отношениях - обычным нормальным парнем.  А
кроме этого - зачем мне писать о ком-то,  на кого мне  наплевать?  Это
как прийти в гости к кому-нибудь в дом, который вам не нравится, и за-
сидеться там на пять лет."
   Начав эту биографию тридцать лет назад, Черковский создал драматич-
ную и увлекательную хронику,  повествующую не только о дружбе двух пи-
сателей и уникальной американской жизни одного из них, но и своеобраз-
ную "повесть о двух городах". Ведь поистине, как написал он сам: "В те
"аутсайдерские" годы в Штатах было только два настоящих города аутсай-
деров - Лос-Анжелес Буковски и Нью-Орлеан Джона Уэбба."
   Вся остальная  жизнь Чарлза Буковски записана им самим до последних
дней лучше,  чем кем-либо другим.  Смотрите его "Женщин" и "Голливуд",
"Трудовую  Книжку" и "Почтамт",  "Африку,  Париж,  Грецию" и "Конину",
"Ветчину На Ржаном Хлебе".  Смотрите его книгу "Все Жопы Мира И  Моя",
где он запротоколировал даже свой давний курс лечения от геморроидаль-
ных кровотечений.  Его книги стихов,  прозы и рисунков -  человеческий
документ  похлеще  иных  мемуаров  этого столетия.  Жизнь и книги Бука
вдохновляли многих - от бледного Эдички Лимонова, беззастенчиво приме-
рявшего на себя и стиль жизни Хэнка, и его отношение к людям, не гово-
ря уже о литературных приемах,  до некоей Дайаны Фишер,  которая много
лет проработала на почтамте, а, уволившись, отправила по почте буковс-
кий "Почтамт" своему бывшему боссу.  "Так до сих пор и не знаю, как он
отреагировал..."  С  мая  1991 года издается фанзин Буковски "Конечно"
(Sure),  и к моменту написания этого вышло 10 его номеров. В Интернете
он  представлен едва ли не лучше других современных американских писа-
телей.  Работает даже "Мемориальный Центр Чарльза Буковски по Изучению
Классической Латыни",  единственным занятием сотрудников которого, ка-
жется,  является "Проект Либеллий" - пропаганда  латинского  слэнга  и
непристойностей,  - да проведение забавных параллелей между Буковски и
Гаем Валерием Катуллом.  ...Вдохновит многих и его смерть:  некий Ганс
Бремер  в день смерти Бука уже "зачал" небольшой сборничек стихов "Про
Буковски",  а в конце прошлого года издал его в крохотном миссурийском
издательстве "Тилт Букс".  Попытки,  попытки... "Здравствуй, Смерть...
Ты так часто промахивалась лишь на волосок,  что я  уже  давно  должен
быть твоим.  Хочу,  чтоб меня похоронили возле ипподрома...  где будет
слышен последний заезд." Его последний роман "Макулатура" (Pulp, 1994)
весь проникнут этим настроением - видимо,  он уже знал, что неизлечимо
болен лейкемией.
   Буковски семь лет не дожил до назначенного себе срока:  "Я уже  все
распланировал.  Загнусь  в 2000-м году,  когда стукнет 80...  Подумать
только:  тебе 80, а ебешь 18-летнюю. Если и можно как-то сжульничать в
игре со смертью, то только так." В тот декабрьский день, когда в Кали-
форнии он попал в больницу в последний раз,  на другом конце континен-
та, над Нью-Йорком, бушевал буран - редкая штука в Штатах, где самоле-
ты,  наверное, в любую погоду летают, как надо. Но в тот день самолеты
летать не хотели. Мы не могли выбраться из холодной и промозглой Фила-
дельфии, тщетно кружили несколько часов Бог знает где, нас возвращали,
пытались посадить снова...  Мы летели "домой", в Россию, а Америка ни-
как не желала нас отпускать.  Наверное, хотела напомнить: да, мол, вот
еще что ты забыл - попробовать...
   Но Чарлза Буковски не стало 9 марта 1994 года в Сан-Педро, а я тог-
да все-таки улетел, так и не попытавшись ничего сделать... Внял совету
энциклопедии замечательных людей Америки, так сказать.



   АЛЕКСАНДР ДЕМИН
   ПАЛЬЦЫ
   Рассказ
   Кроссовки жали.  Серые, на шнуровке, итальянские кроссовки жали не-
выносимо. Большой палец тихо, с остервенением, матерился.
   - Мать вашу...  - шипел он.  - За что мучаете,  сволочи?! - И пихал
локтем в бок Указательного.
   Указательный интеллигентно  пытался  отстраниться,  но  было тесно.
Приходилось терпеть. Указательный был самым забитым. Он хорошо осозна-
вал свою ненужность на ноге и предпочитал не высовываться.
   - Сволочи! - в очередной раз выдавил Большой.
   - Там-то, наверху, хорошо, - поддержал Средний. - А здесь как в тю-
ряге - темно,  сыро и курить не дают. А теперь еще и режим ужесточает-
ся.
   - Сыро - это потому, что носки хэбэшные, - робко заметил Указатель-
ный.
   - Многоты понимаешь,  придурок. В прошлый раз капроновые натянули -
тебе легче было?
   - Безымянному хорошо - у него там дырка, хоть подышать можно.
   Безымянного уважали и боялись. Политических новостей при нем не об-
суждали и анекдотов не рассказывали. "Знаю я этих безымянных героев, "
- часто говорил тертый жизнью Средний, - "безымянный-безымянный, а как
стуканет куда надо - насидишься в кирзухе."
   - В баню бы, - пробормотал Большой.
   - В сауну, - робко поддержал Указательный.
   - И пива, - помечтал Средний.
   Безымянный промолчал, но что-то записал в маленькую красную книжеч-
ку.
   - Эй,  ты что там пишешь,  гнида?!  - не выдержал Средний. - Ты что
там, сука, пишешь все время?!
   Безымянный не ответил. Он с достоинством повернулся к дырке и подс-
тавил свой желтый ноготь под освежающий сквознячок.
   - Ребята,  что-то Мизинец давно молчит...  Эй, малой, че примолк?..
Оглох, что ли?
   Мизинец отнимался.  Сознание временами возвращалось к нему, и тогда
он,  как сквозь марлевую повязку,  втягивал в себя застоявшийся воздух
кроссовки.
   - Хана мне, парни, - отнимаюсь...
   - Глянь - и впрямь отнимается... Мизинец, слышь, Мизинец? Ты погоди
отниматься - может, разуют - оклемаешься...
   - Гады, гады все!.. - сквозь рыдания простонал Мизинец.
   - Жалко парня...  Эй, Безымянный, ты бы подвинулся - пусть парнишка
воздуха глотнет...
   Но Безымянный притворился, что не слышит, и высунулся в дырку почти
по пояс.
   - Этот подвинется, как же! Мало на них в семнадцатом наступали...
   - Были бы мы на руке - я бы ему показал! - прошептал Указательный.
   - Указчик!  - отозвался Безымянный,  который все слышал. - А в носу
ковырять не хочешь?
   - Да,  наверху тоже не сахар,  - заметил Большой.  - Куда только не
суют...
   - Слышь, Мизинец, ты не молчи, ты говори что-нибудь...
   - Может,  обойдется? На прошлой неделе нас вон как отсидели - ниче-
го, оклемались.
   - Не, не выдержать мне... Мозоль у меня, парни...
   Кто-то присвистнул. Все замолчали.
   Мизинец вспоминал свое детство:  "А и в детстве у меня ничего хоро-
шего не было.  То отдавят,  то прищемят.  Один раз в деревню поехали -
гулять босиком побежали.  Только все обрадовались - в коровью  лепешку
наступили. Эхх, жизнь..."
   Очень хотелось плакать и ругать кого-то, но рядом был Безымянный, а
Мизинец его боялся до судорог.
   Конец


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   СТИХИ ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ НА ЗЕМЛЕ
   перевел м.немцов
   a publishing in tongues publication
   1996
   charles bukowski
   THE LAST NIGHT OF THE EARTH POEMS
   (c) 1992 by Charles Bukowski
   (c) перевод, М.Немцов, 1995
   прогиб
   такое чувство
   величайший актер наших дней
   дни точно бритвы, ночи полны крыс
   в темноту и на свет
   будьте добры
   мужчина с прекрасными глазами
   прогиб
   как и большинство из вас, я сменил столько работ, что
   чувствую себя так, будто меня выпотрошили, а кишки
   развеяли по ветру.
   мне попадались и неплохие люди на
   пути, но и другие
   тоже попадались.
   однако, когда я думаю обо всех
   с кем работал -
   несмотря на то, что прошло много лет -
   Карл
   приходит на ум
   первым.
   я вспоминаю Карла: обязанности наши требовали, чтобы мы
   оба носили фартуки
   завязанные сзади и вокруг
   шеи тесемочкой.
   я был у Карла подмастерьем.
   "у нас легкая работа," сказал
   он мне.
   каждый день, когда наше начальство одно за другим прибывало
   Карл слегка изгибался в талии,
   улыбался и с кивком головы
   приветствовал каждого: "доброе утро, Д-р Стейн",
   или "доброе утро, м-р Дэй", или
   миссис Найт или, если дама незамужем
   "доброе утро, Лилли" или Бетти или Фрэн.
   я никогда
   ничего не говорил.
   Карла, казалось, это тревожило, и
   однажды он отвел меня в сторонку: "эй,
   где еще, к ебеней матери ты найдешь
   двухчасовой обеденный перерыв, как у
   нас?"
   "нигде, наверное..."
   "ну ладно, о.к., слушай, для таких парней, как мы с тобой,
   лучше ничего не придумаешь, это как раз то,
   что надо."
   я молчал.
   "поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне
   мне тоже нелегко пришлось привыкать,
   но через некоторое время я понял что нет
   никакой разницы.
   я просто панцирь отрастил.
   теперь у меня есть панцирь,
   понял?"
   я смотрел на него - и точно, он походил на человека с
   панцирем, выражение лица у него было как
   маска, а глаза ничтожны, пусты и
   безмятежны;
   я смотрел на истасканную погодой и
   битую ракушку.
   прошло несколько недель.
   ничего не изменилось: Карл кланялся, прогибался и улыбался
   непоколебимо, изумительный в своей
   роли.
   то, что мы смертны, никогда, наверное, не приходило ему
   в голову
   или то
   что нас могут поджидать
   работы получше.
   я выполнял свою
   работу.
   затем однажды Карл снова
   отвел меня в сторону.
   "слушай, со мной о тебе говорил
   Д-р Морли."
   "ну?"
   "он спросил меня, что с тобой
   такое."
   "что ты ему
   ответил?"
   "я сказал, что ты еще
   молод."
   "спасибо."
   получив следующий чек, я
   уволился
   но
   мне все-таки
   пришлось
   в конечном итоге согласиться на другую похожую
   работу
   и
   наблюдая за
   новыми Карлами
   я в конце концов простил их всех
   но не себя:
   от смертности человек иногда
   становится
   странным
   почти
   ненанимаемым на работу
   несносно
   высокомерным -
   никудышним слугой
   свободного
   предпринимательства.
   такое чувство
   О.Хаксли умер в 69,
   слишком рано для такого
   неистового таланта,
   а я прочел все его
   работы
   но на самом деле
   Пункт Контрапункт
   действительно немного помог
   мне пройти через
   фабрики и
   пьяные богадельни и
   неприятственных
   дам.
   эта
   книга
   вместе с гамсуновским
   Голодом
   они помогли
   чуть-чуть.
   великие книги - это
   те что нам
   нужны.
   я поразился самому
   себе за то, что мне понравилась
   книга Хаксли
   но она действительно вышла
   из этакого оголтелого
   прекрасного
   пессимистического
   интеллектуализма,
   и когда я впервые
   прочел П.К.П.
   я жил в
   номере гостиницы
   с дикой и
   ненормальной
   алкоголичкой
   которая однажды швырнула
   Кантос Паунда
   в меня
   и промазала,
   как и они сами
   пролетели мимо меня.
   я работал
   упаковщиком
   на заводе осветительных
   приборов
   и однажды
   во время
   запоя
   сказал этой даме:
   "вот, почитай-ка лучше!"
   (имея в виду
   Пункт Контра-
   Пункт.)
   "а, засунь ее
   себе в жопу!" заорала
   она
   мне.
   как бы то ни было, в 69 наверное
   рано было Олдосу
   Хаксли
   помирать.
   но я полагаю, что это
   так же честно
   как смерть
   уборщицы
   в таком же
   возрасте.
   просто с
   теми, кто
   помогает нам
   проходить через все это,
   и вдруг
   весь свет
   меркнет, это как бы
   выворачивает нутро -
   а уборщиц, таксистов,
   ментов, медсестер, грабителей
   банков, попов,
   рыбаков, поваров с их жареной картошкой,
   жокеев и им
   подобных -
   к
   ччрту.
   величайший актер наших дней
   он все жиреет и жиреет,
   почти облысел
   осталась только прядка волос
   на затылке
   которую он перекручивает
   и затягивает
   резинкой.
   у него есть дом в горах
   и дом на
   островах
   и очень немногие вообще его
   видят.
   некоторые считают его величайшим
   актером наших
   дней.
   у него есть кучка друзей,
   очень немного.
   с ними его любимое
   времяпрепровождение -
   есть.
   бывают редкие случаи, когда его находят
   по телефону
   обычно
   с предложением сыграть
   в выдающейся (как ему
   говорят)
   художественной картине.
   он отвечает очень тихим
   голосом:
   "о нет, я не хочу больше
   сниматься ни в каком кино..."
   "вам можно прислать
   сценарий?"
   "ладно..."
   потом
   от него снова ничего
   не слышно
   обычно
   он и его кучка друзей
   вот что
   делают после еды
   (если ночью прохладно)
   пропускают несколько стаканчиков
   и смотрят, как сценарии
   сгорают
   в камине.
   или же
   после еды (теплыми
   вечерами)
   после нескольких
   стаканчиков
   сценарии
   вынимаются
   заиндевевшие
   из
   холодильника.
   он раздает несколько
   штук своим друзьям
   несколько оставляет себе
   а потом
   все вместе
   с веранды
   они запускают их
   как летающие тарелки
   далеко
   в просторный
   каньон
   внизу.
   потом
   все они
   возвращаются в дом
   зная
   инстинктивно
   что сценарии
   были
   дерьмовыми. (по крайней мере,
   он это чувствует и
   остальные
   согласны
   с ним.)
   там наверху у них
   по-настоящему
   хороший мир:
   заслуженный, само-
   достаточный
   и едва ли
   зависимый
   от
   переменных.
   там есть
   такая куча времени
   чтобы есть
   пить
   и
   ждать смерти
   подобно
   всем остальные.
   дни точно бритвы, ночи полны крыс
   будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между
   барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
   свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не
   заморачивался этим слишком сильно -
   если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
   других вещах - дураки творят себе собственный
   рай.
   в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
   другими мужиками и т.д.
   в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил
   из зала в зал, читал не столько книги целиком,
   сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
   философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали
   меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
   жизни композиторов, чем технические аспекты...
   тем не менее, только с философами я ощущал братство:
   с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;
   я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
   вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно
   с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,
   может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего
   целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,
   причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать:
он
   совершенно прав, луны действительно там нет.
   как же,  к чертовой матери,  молодому человеку снисходить до работы
по
   8 часов в день, если там даже луны нет?
   а чего еще
   может не хватать?
   к тому же
   мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные
   критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались
   утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других
   критиков, других писателей ослами. они
   выводили меня из себя.
   но именно философы удовлетворяли
   ту потребность
   что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь
   сквозь их навороты и
   заковыристый словарь
   я все равно часто поражался -
   у них выскакивало
   пылающее азартное утверждение, казавшееся
   абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
   к абсолютной истине,
   и вот этой определенности я искал в своей повседневной
   жизни, больше походившей на кусок
   картона.
   какими клчвыми  ребятами  были  эти  старые псы,  протаскивали меня
сквозь
   дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб
   базлавших, будто торгаши из ада.
   братья мои, философы, говорили со мной не как
   народ на улицах или где-то еще; они
   заполняли собой невообразимую пустоту.
   такие классные парни, ах, какие классные
   парни!
   да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в
   барах, все было иначе, упрощеннее, и
   язык, и отношение были другими...
   днем библиотека, ночью бар.
   ночи были одинаковы,
   поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
   плохой, но мне он не так как-то светит,
   от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,
   об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах
   об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
   мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,
   и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с
   собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,
   по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки
   сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с
   целью:
   он оборачивается ко мне:
   "тебе чч-то не нравится, мужик?"
   "ага. ты."
   "хочешь чч-нибудь сделать?"
   "конечно."
   мы допиваем, подымаемся, уходим в конец
   бара, в переулок; мы
   поворачиваемся, лицом друг к другу.
   я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как
   насчет сомкнуть это
   пространство?"
   он бросается на меня,  и неким образом это представляет собой часть
части
   части.
   в темноту и на свет
   моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные
напитки,
   усаживание на места, она испытывает детский восторг от
   этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,
   откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
   жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:
   другие люди,  сгрудившиеся на сиденьях и далеко, и близко, передают
мне
   чувства, которые мне не нравятся; это глупо, быть может, но так оно
и
   есть; а затем -
   темнота и за ней -
   гигантские человеческие лица, тела, шевелящиеся по экрану, они
   говорят, а мы
   слушаем.
   на сотню кино есть одно стоящее, одно хорошее
   а девяность восемь - паршивые.
   большинство фильмов начинается плохо и постепенно становится
   еще хуже;
   если можешь поверить действиям и речи
   персонажей
   то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь, тоже
   имеет некое
   значение.
   (ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,
   что когда, наконец, увидят кино не такое
   паршивое, как остальные, то считают его
   выдающимся. Премия Академии означает, что ты воняешь не
   так сильно, как твой собрат.)
   кино заканчивается, и мы выходим на улицу, идем
   к машине; "что ж," говорит моя жена, "кино не настолько
   хорошее, как говорили."
   "нет," отвечаю я, "не настолько."
   "хотя там были неплохие места," говорит она.
   "ага," отвечаю я.
   мы подходим к машине, влезаем, и я везу нас из
   этой части города; мы оглядываемся в ночи;
   ночь выглядит неплохо.
   "есть хочешь?" спрашивает она.
   "да. а ты?"
   мы останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным светом;
   просто слопал бы этот красный свет - все,  что угодно,  слопал  бы,
все, что
   угодно, лишь бы наполнить эту пустоту;  миллионы долларов истрачены
на то, чтобы создать
   нечто более ужасное, нежели реальные жизни
   большинства живых существ;  человеку никогда не следует быть вынуж-
денным платить
   за вход в ад.
   зажегся зеленый, и мы сбежали
   вперед.
   будьте добры
   нас вечно просят
   понять точку зрения другого
   человека
   какой бы
   старомодной
   глупой или
   противной она ни была.
   человека просят
   относиться
   ко всей их тотальной ошибке
   к их жизненным отходам
   с
   добротой, особенно если они
   в возрасте.
   но возраст суть итог
   наших деяний.
   они состарились
   по-плохому
   поскольку
   жили
   не в фокусе,
   который отказывались
   видеть.
   не их вина?
   а чья?
   моя?
   меня просят скрывать
   мою точку зрения
   от них
   из страха перед их
   страхом.
   не возраст - преступление
   а позор
   намеренно
   растраченной
   жизни.
   среди стольких
   намеренно
   растраченных
   жизней
   вот так.
   мужчина с прекрасными глазами
   когда мы были пацанами
   там был странный дом
   где ставни
   всегда
   были закрыты
   и мы ни разу не слышали голосов
   изнутри
   а двор весь зарос
   бамбуком
   и мы любили играть в
   бамбуке
   воображая себя
   Тарзаном
   (хоть и не было никакой
   Джейн).
   и еще там был
   пруд
   крупный
   полный
   жирнющих золотых рыбок
   невиданных размеров
   и они были
   ручными.
   они поднимались к
   поверхности воды
   и хватали кусочки
   хлеба
   у нас из рук.
   наши родители
   говорили нам:
   "никогда не ходите к этому
   дому."
   поэтому, конечно,
   мы ходили.
   нам было интересно, живет ли
   там кто-нибудь.
   шли недели, и мы
   никого никогда
   не видели.
   затем однажды
   мы услышали
   голос
   из дома:
   "АХ ТЫ БЛЯДЬ
   ПРОКЛЯТАЯ!"
   то был мужской
   голос.
   затем дверь
   веранды
   распахнулась
   и наружу
   вышел
   мужчина.
   в правой
   руке
   он держал
   квинту виски.
   ему было около
   30.
   изо рта
   его
   торчала сигара,
   небритый.
   волосы
   взъерошены и
   нечесаны
   и он был босиком
   в майке и штанах.
   но глаза его
   были
   ярки.
   они пылали
   яркостью
   и он сказал:
   "эй, маленькие
   джентльмены,
   вам
   весело, я
   надеюсь?"
   потом
   коротко хохотнул
   и зашел
   обратно в
   дом.
   мы слиняли,
   вернулись во двор
   к своим родителям
   и подумали
   над этим.
   наши родители,
   решили мы
   хотели, чтобы мы
   держались оттуда
   подальше
   поскольку не
   хотели, чтобы мы вообще
   видели человека
   вот
   так,
   сильного естественного
   мужчину
   с
   прекрасными
   глазами.
   нашим родителям
   было стыдно
   что они
   не
   такие, как этот
   мужчина,
   потому-то они и
   хотели, чтобы мы
   держались
   подальше.
   но
   мы вернулись
   к тому дому
   и к бамбуку
   и к ручным
   золотым рыбкам.
   мы возвращались
   много раз
   много
   недель
   но никогда не
   видели
   и не слышали
   этого человека
   снова.
   ставни были
   закрыты
   как всегда
   и все было
   тихо.
   потом однажды
   когда мы вернулись из
   школы
   то увидели
   дом.
   он
   сгорел,
   не осталось
   ничего,
   лишь тлеющий
   искореженный черный
   фундамент
   и мы подошли к
   пруду
   и в нем не
   было воды
   а жирные
   оранжевые золотые рыбки
   лежали там
   дохлые,
   высыхая.
   мы вернулись к
   родителям во двор
   и поговорили об
   этом
   и решили, что
   наши родители
   сожгли
   их дом
   и убили
   их
   убили
   золотых рыбок
   поскольку всч
   это было слишком
   прекрасно,
   даже бамбуковый
   лес
   сгорел.
   они
   боялись
   мужчины с
   прекрасными
   глазами.
   а
   мы боялись
   тогда
   что
   всю нашу жизнь
   такие вещи
   будут
   происходить,
   что никому
   не хочется
   чтобы кто-то
   был
   таким
   сильным и
   прекрасным,
   что
   другие никогда
   этого не позволят,
   и что
   многим людям
   придется из-за этого
   умереть.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ЮГ БЕЗ СЕВЕРА
   Истории похороненной жизни
   Перевел М.Немцов
   A Publishing In Tongues Publication
   Charles Bukowski
   SOUTH OF NO NORTH
   Stories of Buried Life
   (c) 1973 by Charles Bukowski
   (c) М.Немцов, перевод, 1996
   Выражается благодарность издателям лос-анжелесской "Свободной Прес-
сы",  а также Роберту Хиду и Дарлин Файф из "НОЛА Экспресс", где впер-
вые появились некоторые из этих рассказов.  Особая благодарность также
следует Дугласу Блэйзеку,  первоначально издававшему и поддерживавшему
Буковски;  он первым опубликовал "Признания человека,  безумного  нас-
только, чтобы жить со зверьем" и "Все жопы мира и моя" в виде брошюр.
   Посвящается Энн Менеброкер
   ОДИНОЧЕСТВО
   Эдна шла по улице с кульком продуктов.  На газоне стояла машина.  В
боковом окне виднелась надпись:
                               ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
   Она остановилась. К окну притулилась большая картонка, и к ней было
что-то приклеено.  Напечатано на машинке, по большей части. С тротуара
не разобрать. Эдна видела только крупные буквы:
                               ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
   Дорогая была машина и новая. Эдна шагнула на траву прочесть то, что
отпечатано:
   Мужчина 49 лет.  Разведен. Хочет встретиться с женщиной с целью же-
нитьбы.  Должна быть в возрасте от 35 до 44. Любит телевидение и худо-
жественные кинофильмы. Хорошую еду. Я - бухгалтер-калькулятор с надеж-
ным местом работы.  Деньги в банке.  Мне нравится,  чтобы женщина была
полновата.
   Эдне было 37,  полновата.  Прилагался номер телефона. А также - три
фотографии господина,  ищущего женщину.  В костюме и при  галстуке  он
выглядел  достаточно степенно.  А еще - скучно и немного жестоко.  Как
деревянный, подумала Эдна, как из дерева вырезан.
   Эдна отошла прочь,  улыбаясь про себя.  Она испытывала  отвращение.
Пока она дошла до своей квартиры, он совершенно вылетел у нее из голо-
вы.  Только несколько часов спустя,  сидя в ванне, она вспомнила о нем
снова - и на сей раз подумала, каким поистине одиноким он должен быть,
если решился на такое:
                               ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
   Она представила, как он возвращается домой, вытаскивает из почтово-
го ящика счета за газ и телефон, раздевается, принимает ванну, телеви-
зор включен. Затем вечерняя газета. Потом на кухню, приготовить. Стоит
в одних трусах, смотрит на сковородку. Забирает еду, подходит к столу,
ест.  Пьет кофе.  Потом опять телевизор. И, может быть, одинокая банка
пива перед сном. По всей Америке таких мужчин миллионы.
   Эдна вылезла из ванны,  вытерлась,  оделась и вышла из дому. Машина
стояла на месте. Она записала фамилию мужчины - Джо Лайтхилл - и номер
телефона.  Прочла напечатанное объявление еще раз. "Художественные ки-
нофильмы." Странное словосочетание. Сейчас люди говорят "кино". Требу-
ется Женщина. Смелое объявление. Тут он оригинален.
   Добравшись до дому,  Эдна выпила три чашки кофе прежде, чем набрать
номер. Телефон прозвонил четыре раза.
   - Алло? - ответил он.
   - Мистер Лайтхилл?
   - Да?
   - Я видела ваше объявление. То, что в машине.
   - Ах, да.
   - Меня зовут Эдна.
   - Как поживаете, Эдна?
   - О,  со мной все в порядке.  Такая жара стоит.  Такая погода - это
уже слишком.
   - Да, от нее труднее живется.
   - Что ж, мистер Лайтхилл...
   - Зовите меня просто Джо.
   - Ну,  Джо, ха-ха-ха, я себя такой дурой чувствую. Вы знаете, зачем
я звоню?
   - Видели мое объявление?
   - Я имею в виду,  ха-ха-ха, что с вами такое? Вы что, женщину найти
не можете?
   - Полагаю, что нет, Эдна. Скажите мне, где они все?
   - Женщины?
   - Да.
   - О, да везде, знаете ли.
   - Где? Скажите мне. Где?
   - Ну-у, в церкви, знаете. В церкви есть женщины.
   - Мне не нравится церковь.
   - А-а.
   - Слушайте, а чего бы вам сюда не подъехать, Эдна?
   - Вы имеете в виду, к вам?
   - Да. У меня хорошая квартира. Можем выпить, поговорить. Без напря-
га.
   - Уже поздно.
   - Еще не так поздно.  Слушайте,  вы видели мое  объявление.  Должно
быть, вы заинтересованы.
   - Ну-у...
   - Вы боитесь, вот и все. Вы просто боитесь.
   - Нет, я не боюсь.
   - Тогда приезжайте, Эдна.
   - Ну...
   - Давайте.
   - Ладно. Увидимся минут через пятнадцать.
   Квартира была на верхнем этаже современного жилого дома.  Номер 17.
Бассейн снизу отбрасывал блики света.  Эдна постучала. Дверь открылась
- вот он,  мистер Лайтхилл. Лысеет спереди; орлиный нос, волосы торчат
из ноздрей; рубашка на шее распахнута.
   - Заходите, Эдна...
   Она вошла,  и дверь за ней закрылась.  На ней  было  синее  вязаное
платье. Без чулок, в сандалиях и с сигаретой во рту.
   - Садитесь. Я налью вам выпить.
   Славное у него местечко.  Все в голубом, зеленом и очень чисто. Она
слышала,  как  мистер  Лайтхилл  мычит,  смешивая  напитки,  хммммммм,
хмммммммм, хммммммммм... Казалось, он расслаблен, и это ее успокоило.
   Мистер Лайтхилл  - Джо - вышел со стаканами в руках.  Протянул один
Эдне и сел в кресло на другой стороне комнаты.
   - Да,  - сказал он,  - было жарко,  прямо преисподняя.  Хотя у меня
есть кондиционер.
   - Я обратила внимание. У вас очень мило.
   - Пейте.
   - Ах, да.
   Эдна отхлебнула. Хороший коктейль, крепковатый, но на вкус славный.
Она наблюдала,  как Джо запрокидывает голову, когда пьет. Его шею, ка-
залось,  прорезали глубокие мощины. А брюки были уж слишком просторны-
ми.  Наверное,  на несколько размеров больше.  От этого ноги выглядели
смешно.
   - Хорошее у вас платье, Эдна.
   - Вам нравится?
   - О, да. И вы пухленькая. Оно на вас отлично сидит, просто отлично.
   Эдна ничего не ответила.  И Джо промолчал. Они просто сидели, смот-
рели друг на друга и отхлебывали из стаканов.
   Почему он молчит?  - думала Эдна.  Он ведь должен вести разговор. В
нем действительно что-то деревянное. Она допила.
   - Давайте еще принесу, - сказал Джо.
   - Да нет, мне в самом деле уже пора.
   - Ох, бросьте, - сказал он, - давайте я вам еще выпить принесу. Нам
нужно как-то развязаться.
   - Хорошо, но после этого я ухожу.
   Джо ушел на кухню со стаканами. Он больше не мычал. Вышел, протянул
Эдне  стакан  и  снова уселся в кресло по другую сторону.  На этот раз
коктейль был еще крепче.
   - Знаете,  - сказал он,  - у меня неплохо получаются  викторины  по
сексу.
   Эдна тянула жидкость из стакана и ничего не отвечала.
   - А у вас как викторины по сексу получаются? - спросил Джо.
   - Я ни разу не участвовала.
   - А следовало бы,  знаете ли, тогда б вы узнали, кто вы такая и что
вы такое.
   - Вы думаете, в таких вещах есть какой-то смысл? Я читала про них в
газете. Не участвовала, но видела, - ответила Эдна.
   - Разумеется. В них есть смысл.
   - Может,  у меня не очень хорошо с сексом, - сказала Эдна, - может,
именно поэтому я и одна. - Она сделала большой глоток из стакана.
   - Каждый из нас, в конечном итоге, одинок, - ответил Джо.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Я хочу сказать,  что как бы хорошо ни получалось в сексе,  или  в
любви, или и там, и там, настанет день, когда все кончится.
   - Это печально, - сказала Эдна.
   - Конечно. И вот настает день, когда все кончено. Либо разрыв, либо
все это разрешается перемирием:  двое людей живут  вместе,  ничего  не
чувствуя. Я считаю, тогда уж лучше одному.
   - Вы разошлись со своей женой, Джо?
   - Нет, это она со мной разошлась.
   - Что же было не так?
   - Сексуальные оргии.
   - Сексуальные оргии?
   - Знаете  же,  сексуальная оргия - самое одинокое место в мире.  На
этих оргиях - меня такое отчаяние охватывало - хуи эти скользят внутрь
и наружу - простите...
   - Все в порядке.
   - Хуи эти скользят внутрь и наружу, ноги сцеплены, пальцы работают,
рты,  все цепляются друг за друга и потеют, и полны решимости это сде-
лать - хоть как-то.
   - Я не много знаю о таких вещах, Джо, - сказала Эдна.
   - Я верю, что без любви секс - ничто. Смысл есть только тогда, ког-
да между участниками есть какое-то чувство.
   - Вы имеете в виду, что люди должны нравиться друг другу?
   - Не помешает.
   - Предположим, они друг от друга устают? Предположим, им приходится
оставаться вместе? Экономика? Дети? Все сразу?
   - Оргии тут не помогут.
   - А что поможет?
   - Ну, не знаю. Может обмен.
   - Обмен?
   - Знаете,  когда две пары знают друг друга довольно неплохо и меня-
ются партнерами.  По меньшей мере,  у чувств есть шанс. Например, ска-
жем,  мне всегда нравилась жена Майка. Много месяцев нравилась. Я наб-
людал, как она проходит по комнате. Мне нравится, как она движется. Ее
движения  пробудили во мне интерес.  Мне интересно,  понимаете,  что к
этим движениям прилагается.  Я видел ее сердитой, я видел ее пьяной, я
видел ее трезвой.  И тут - обмен.  Вы с ней в спальне,  наконец, вы ее
познаете. Есть шанс на что-то настоящее. Конечно же, Майк - в соседней
комнате с вашей женой. Удачи тебе, Майк, думаете вы, надеюсь, ты такой
же хороший любовник, как и я.
   - И хорошо получается?
   - Ну,  не знаю...  От обменов могут возникнуть сложности...  потом.
Все это следует обговаривать... хорошенько обговаривать заблаговремен-
но.  А потом может случиться,  что люди все равно  недостаточно  много
знают, сколько бы об этом ни говорили...
   - А вы достаточно знаете, Джо?
   - Ну,  обмены эти...  Думаю,  некоторым может помочь... может, даже
очень многим. Наверное, у меня не получится. Я слишком большой ханжа.
   Джо допил. Эдна поставила недопитый стакан и поднялась.
   - Послушайте, Джо, мне пора идти...
   Джо пошел через комнату к ней.  Вылитый слон в этих брюках. Она за-
метила  его большие уши.  Затем он ее схватил и стал целовать.  Гнилое
дыхание пробивалось сквозь запах всех коктейлей.  Очень кислое у  него
дыхание.  Он не касался ее губ частью своего рта.  Он был силен, но то
была не чистая сила, она умоляла. Она оторвала от него голову, а он ее
по-прежнему держал.
                               ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
   - Джо, пустите меня! Вы слишком торопитесь, Джо! Пустите!
   - Зачем ты пришла сюда, сука?
   Он снова попытался поцеловать ее,  и ему удалось.  Это было ужасно.
Эдна резко согнула колено.  Хорошо заехала.  Он схватился и рухнул  на
ковер.
   - Господи,  господи...  зачем вам это понадобилось?  Вы хотели меня
убить...
   Он катался по полу.
   Ну и задница у него, думала она, какая уродливая задница.
   Пока он катался по ковру,  она сбежала вниз  по  лестнице.  Снаружи
воздух был чист. Она слышала, как люди разговаривают, слышала их теле-
визоры.  До ее квартиры было недалеко. Она почувствовала, как нужно ей
принять еще одну ванну, выпуталась из синего вязаного платья и отскоб-
лила себя дочиста. Затем вылезла, насухо вытерлась полотенцем и накру-
тила волосы на розовые бигуди. Она решила больше с ним не видеться.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ИЗ КНИГИ "ЮГ БЕЗ СЕВЕРА"
   1973
   Перевел М.Немцов
   ОПАНЬКИ ОБ ЗАНАВЕС
   Мы болтали о бабах,  заглядывали им под юбки,  когда они выбирались
из  машин,  и  подсматривали  в  окна по ночам,  надеясь увидеть,  как
кто-нибудь ебется,  но ни разу никого не видели.  Однажды,  правда, мы
наблюдали за парочкой в постели:  парень трепал свою тетку, и мы поду-
мали, что сейчас-то все и увидим, но она сказала:
   - Нет,  сегодня мне не хочется!  - И повернулась к нему спиной.  Он
зажег сигарету, а мы отправились на поиски другого окна.
   - Сукин сын, ни одна моя баба от меня отвернуться не посмеет!
   - Моя тоже. Да что это за мужик тогда?
   Нас было трое: я, Лысый и Джимми. Самый клевый день у нас был воск-
ресенье.  По воскресеньям мы собирались у Лысого дома и ехали на трам-
вае до Главной улицы. Проезд стоил семь центов.
   В те  годы  работали  два бурлеска - "Фоллиз" и "Бербанк".  Мы были
влюблены в стриптизерок из "Бербанка",  да и шутки там  были  получше,
поэтому мы ходили в "Бербанк". Мы пробовали кинотеатр грязных фильмов,
но картины,  на самом деле,  грязными не были, а сюжеты в них - одни и
те же.  Парочка парней напоит бедную невинную девчонку, и не успеет та
отойти от бодуна,  как окажется в доме терпимости, а в дверь уже бара-
банит  целая очередь матросов и горбунов.  Кроме того,  в таких местах
дневали и ночевали бичи - они ссали на пол,  хлестали винище и грабили
друг друга.  Вонь мочи,  вина и убийства была невыносима.  Мы ходили в
"Бербанк".
   - Что,  мальчики, идете сегодня в бурлеск? - спрашивал, бывало, де-
дуля Лысого.
   - Да нет, сэр, черт возьми. Дела у нас.
   Мы ходили. Ходили каждое воскресенье. Ходили рано утром, задолго до
представления,  и гуляли взад и вперед по Главной улице,  заглядывая в
пустые бары, где в дверных проемах сидели баровые девчонки в подоткну-
тых юбках, постукивая себя носками туфель по лодыжкам в солнечном све-
те,  уплывавшем в темноту баров.  Хорошо девчонки выглядели.  Но мы-то
знали. Мы слыхали. Заходит парень выпить, а они шкуру у него с задницы
сдерут - и за него самого,  и за девчонку.  Только у девчонки коктейль
будет разбавлен.  Обожмешь ее разок-другой - и  баста.  Если  деньгами
начнешь  трясти,  бармен  увидит,  подмешает малинки,  и очутишься под
стойкой, а денежки тю-тю. Мы знали.
   После прогулки по Главной улице мы заходили в  бутербродную,  брали
"горячую  собаку" за восемь центов и большую кружку шипучки за никель.
Мы тягали гири, и мускулы у нас бугрились, мы высоко закатывали рукава
рубашек, и у каждого в нагрудном кармашке лежала пачка сигарет. Мы да-
же пробовали курс Чарлза Атласа,  Динамическое Напряжение,  но  тягать
гири казалось круче и очевиднее.
   Пока мы жевали сосиску и пили огромную кружку шипучки,  то играли в
китайский бильярд,  по пенни за игру. Мы узнали этот автомат очень хо-
рошо. Когда выбивал абсолютный счет, получал одну игру бесплатно. При-
ходилось выигрывать вчистую - у нас не было таких денег.
   Фрэнки Рузвельт сидел на месте,  жизнь становилась получше, но деп-
рессия продолжалась,  и ни один из наших отцов не работал. Откуда бра-
лись наши небольшие карманные деньги,  оставалось  загадкой,  если  не
считать того,  что на все,  что не было зацементировано в землю, у нас
очень навострился глаз.  Мы не воровали - мы делились.  И  изобретали.
Коль скоро денег было мало или вообще не было, мы изобретали маленькие
игры, чтобы скоротать время: одной из таких игр было сходить на пляж и
обратно.
   Делалось это обычно в летний день, и родители наши никогда не жало-
вались,  когда мы опаздывали домой к обеду. На наши набухшие мозоли на
пятках им тоже было наплевать.  Наезды начинались, когда они замечали,
насколько сносились у нас каблуки и подошвы.  Тогда нас  отправляли  в
мелочную  лавку,  где подошвы,  каблуки и клей были к нашим услугам по
разумным ценам.
   То же самое происходило,  когда мы играли на улицах в футбол с под-
ножками. На оборудование площадок никаких общественных фондов не выде-
лялось.  Мы так заматерели, что играли в футбол с подножками на улицах
весь  футбольный  сезон напролет,  а также баскетбольный и бейсбольный
сезоны до следующего футбольного.  Когда тебе ставят подножку  на  ас-
фальте,  всякое случается. Сдирается кожа, бьются кости, бывает кровь,
но поднимаешься как ни в чем ни бывало.
   Наши родители никогда не возражали против струпьев,  крови и  синя-
ков; ужасным и непростительным грехом была дыра на колене штанины. По-
тому что у каждого мальчишки было только две пары штанов: повседневные
и  воскресные,  -  и  дыру  на колене одной из пар продрать было никак
нельзя, поскольку это показывало, что ты нищеброд и задница, что роди-
тели  твои тоже нищеброды и задницы.  Поэтому приходилось учиться ста-
вить подножки,  не падая ни на одно колено. А парень, которому ставили
подножку, учился ловить ее, тоже не падая на колени.
   Когда у нас случались драки, они длились часами, и наши родители не
желали нас спасать.  Наверное потому, что мы лепили таких крутых и ни-
когда не просили пощады,  а они ждали,  пока мы не попросим пощады. Но
мы так ненавидели своих родителей, что не могли, а от того, что мы не-
навидели их,  они ненавидели нас, и спускались со своих веранд и мимо-
ходом бросали взгляд на нас в разгаре кошмарной бесконечной драки. По-
том  просто  зевали,  подбирали  бросовую  рекламку  и  снова заходили
внутрь.
   Я дрался с парнем,  который позже дошел до самого верха  в  военном
флоте Соединенных Штатов.  Однажды я дрался с ним с 8:30 утра до после
захода солнца.  Никто нас не останавливал, хотя мы дрались прямо перед
его парадным газоном,  под двумя огромными перечными деревьями,  и во-
робьи срали с них на нас весь день.
   То была суровая драка,  до победного конца.  Он был больше, немного
старше,  но я был безумнее. Мы бросили драться по взаимному согласию -
уж не знаю,  как это получается, чтобы понять, это надо испытать само-
му,  но после того, как два человека мутузят друг друга восемь или де-
вять часов, между ними возникает какое-то странное братство.
   На следующий день все мое тело было одном сплошным  синяком.  Я  не
мог разговаривать разбитыми губами и шевелить какими-либо частями себя
без боли. Я лежал в постели и готовился умереть, и тут с рубашкой, ко-
торая  была на мне во время драки,  вошла моя мать.  Она сунула мне ее
под нос, держа над кроватью, и сказала:
   - Смотри, вся рубашка в крови! В крови!
   - Прости!
   - Я эти пятна никогда не отстираю! НИКОГДА!!
   - Это его кровь.
   - Не важно! Это кровь! Она не отстирывается!
   Воскресенье было нашим днем, нашим спокойным, легким днем. Мы шли в
"Бербанк".  Сначала там всегда показывали паршивую киношку. Очень ста-
рую киношку,  а ты смотрел ее и ждал. Думал о девчонках. Трое или чет-
веро парней в оркестровой яме - они играли громко, может, играли они и
не слишком хорошо, но громко, и стриптизерки, наконец, выходили и хва-
тались за занавес,  как за мужика, и трясли своими телами - опаньки об
этот занавес, опаньки. А потом разворачивались и начинали раздеваться.
Если хватало денег,  то можно было даже купить пакетик воздушной куку-
рузы; если нет, то и черт с ним.
   Перед следующим действием был антракт.  Вставал маленький человечек
и произносил:
   - Дамы  и  господа,  если вы уделите мне минуточку вашего любезного
внимания...  - Он продавал подглядывательные кольца.  В стекле каждого
кольца,  если держать его против света, виднелась изумительнейшая кар-
тинка.  Это то, что вам обещали! Каждое кольцо стоило 50 центов, собс-
твенность на всю жизнь всего за 50 центов,  продается только посетите-
лям "Бербанка" и нигде больше.  - Просто поднесите его к свету, и уви-
дите!  И благодарю вас, дамы и господа, за ваше любезное внимание. Те-
перь капельдинеры пройдут по проходам среди вас.
   Два захезанных бродяги шли по проходам,  воняя мускателем, каждый -
с мешочком подглядывательных колец.  Я ни разу не видел, чтобы кто-ни-
будь эти кольца покупал.  Могу себе вообразить,  однако, что если под-
нести одно такое к свету, картинкой в стекле окажется голая женщина.
   Оркестр начинал снова,  занавес открывался,  и там стояла линия хо-
ристок,  большинство - бывшие стриптизерши,  состарившиеся, тяжелые от
маскары,  румян и помады, фальшивых ресниц. Они просто дьявольски ста-
рались не выбиваться из музыки,  но постоянно  чуть-чуть  запаздывали.
Однако продолжали; я считал их очень храбрыми.
   Затем выходил  певец.  Певца-мужчину  любить было очень трудно.  Он
слишком громко пел о любви,  которая пошла  наперекосяк.  Петь  он  не
умел,  а  когда заканчивал,  широко растопыривал руки и склонял голову
навстречу малейшему всплеску аплодисментов.
   Потом появлялся комик.  Ох, этот был хорош! Он выходил в старом ко-
ричневом пальто, в шляпе, надвинутой на глаза, горбился и шаркал нога-
ми,  как бичара - бичара,  которому нечем заняться и некуда идти. Мимо
по сцене проходила девушка, и он следовал за ней взглядом. Затем пово-
рачивался к публике и шамкал беззубым ртом:
   - Н-ну, будь я проклят!
   По сцене проходила еще одна девушка, и он подваливал к ней, совался
физиономией ей в лицо и говорил:
   - Я  старый человек,  мне уже за 44,  но когда кровать ломается,  я
кончаю на полу. - Это был полный умат. Как мы ржали! И молодые, и ста-
рики,  как мы ржали.  А еще был номер с чемоданом.  Он пытается помочь
какой-то девчонке сложить чемодан. Одежда постоянно вываливается.
   - Не могу ее запихать!
   - Давайте, я помогу!
   - Опять расстегнулся!
   - Постойте! Давайте, я на него встану!
   - Что? Ох, нет, стоять на нем вы не будете!
   Номер с чемоданом так длился без конца.  Ох,  какой же он был смеш-
ной!
   Наконец, первые три или четыре стриптизерки выходили опять.  У каж-
дого из нас была своя фаворитка,  и каждый из нас был  влюблен.  Лысый
выбрал тощую француженку с астмой и темными мешками под глазами. Джим-
ми нравилась Тигриная Женщина (вообще-то правильнее - Тигрица).  Я об-
ратил внимание Джимми на то, что у Тигриной Женщины одна грудь опреде-
ленно была больше другой. Моей была Розали.
   У Розали была большая задница,  и она ею трясла,  и трясла,  и пела
смешные песенки,  и пока ходила по сцене и раздевалась,  разговаривала
сама с собой и хихикала. Она была единственной, кому эта работа нрави-
лась.  Я  был влюблен в Розали.  Часто думал о том,  чтобы написать ей
письмо и сказать, какая она клевая, но все как-то руки не доходили.
   Как-то днем мы ждали трамвая после представления, и Тигриная Женщи-
на стояла и ждала трамвая тоже. На ней было тугое зеленое платье, а мы
стояли и таращились на нее.
   - Твоя девчонка, Джимми, это Тигриная Женщина.
   - Мужик, ну, она ващще! Посмотри только!
   - Я с ней поговорю, - решил Лысый.
   - А я не хочу с ней разговаривать, - сказал Джимми.
   - Я с ней сейчас поговорю,  - настаивал Лысый. Он сунул сигаретку в
зубы, зажег ее и подошел к женщине.
   - Здорово, крошка! - ухмыльнулся он ей.
   Тигриная Женщина не ответила.  Она неподвижно смотрела перед собой,
дожидаясь трамвая.
   - Я знаю,  кто ты такая.  Я видел,  как ты сегодня раздевалась.  Ты
ващще, крошка, ты в натуре ващще!
   Тигриная Женщина не отвечала.
   - Ну, ты трясешь делами, господи боже мой, ты в натуре трясешь!
   Тигриная Женщина смотрела прямо перед собой. Лысый стоял и ухмылял-
ся ей, как идиот.
   - Я хотел бы тебе вставить. Я хотел бы тебя трахнуть, крошка!
   Мы подошли и оттащили Лысого прочь. Мы увели его подальше по улице.
   - Ты осел, ты не имеешь права так с ней разговаривать!
   - А чч,  она выходит сиськами трясти,  встает перед мужиками и тря-
сет!
   - Она так просто на жизнь себе заработать пытается.
   - Она горяченькая, раскаленная просто, ей хочется!
   - Ты рехнулся.
   Мы увели его подальше.
   Вскоре после  этого  я  начал  терять  интерес к тем восресеньям на
Главной улице.  "Фоллиз" и "Бербанк",  наверное,  еще стоят.  Тигриной
Женщины,  стриптизерки с астмой и Розали,  моей Розали, конечно, давно
уже нет.  Наверное,  умерли. Большая трясущаяся задница Розали, навер-
ное, умерла. А когда я бываю в своем районе, я проезжаю мимо дома, где
когда-то жил,  и теперь там живут чужие люди. Хотя те воскресенья были
хороши,  по  большей  части хороши - крохотный проблеск света в темные
дни депрессии, когда наши отцы меряли шагами свои веранды, безработные
и бессильные, и бросали взгляды на нас, вышибавших друг из друга дерь-
мо, а затем заходили в дома и тупо смотрели на стены, боясь лишний раз
включить радио, чтобы счет за электричество был поменьше.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ИЗ КНИГИ "ЮГ БЕЗ СЕВЕРА"
   1973
   Перевел М.Немцов
   И ТЫ И ТВОЕ ПИВО И КАКОЙ ТЫ ВЕЛИКИЙ
   Джек вошел и увидел пачку сигарет на каминной полке.  Энн лежала на
кушетке и читала Космополитэн.  Джек закурил,  сел в кресло.  Было без
десяти полночь.
   - Чарли велел тебе не курить,  - произнесла Энн,  подняв взгляд  от
журнала.
   - Я заслужил. Сегодня туго пришлось.
   - Победил?
   - Ничья,  но победа - моя.  Бенсон - крутой парень, кишки железные.
Чарли говорит, Парвинелли - следующий. Мы Парвинелли завалим, и чемпи-
он наш будет.
   Джек поднялся, сходил на кухню, вернулся с бутылкой пива.
   - Чарли велел мне не давать тебе пива. - Энн отложила журнал.
   - "Чарли  велел,  Чарли  велел..." Я уже устал от этого.  Я выиграл
бой. 16 боев подряд, у меня есть право на пиво и сигаретку.
   - Ты должен держать форму.
   - Это не важно. Я любого из них уберу.
   - Ты такой великий, когда ты напиваешься, я постоянно об этом слышу
- какой ты великий. Меня уже тошнит.
   - А я и так великий. 16 подряд, 15 нокаутов. Кого ты лучше найдешь?
   Энн не ответила. Джек забрал бутылку пива и сигарету с собой в ван-
ную.
   - Ты даже не поцеловал меня,  когда пришел.  Сперва за свою бутылку
схватился. Ты такой великий, правильно. Пьянь ты великая.
   Джек промолчал. Пять минут спустя он стоял в дверях ванной, брюки и
трусы спущены на башмаки.
   - Господи Христе, Энн, ты что, не можешь здесь даже туалетную бума-
гу держать?
   - Извини.
   Она сходила в чулан и вынесла ему рулон.  Джек закончил свои дела и
вышел. Потом допил пиво и взял еще.
   - Живешь тут, понимаешь, с лучшим полутяжелым весом в мире и только
и делаешь,  что ноешь.  Меня бы куча девчонок заполучить хотела,  а ты
рассиживаешь тут, да ссучишься.
   - Я знаю, что ты хороший, Джек, может, даже самый лучший, но ты да-
же не представляешь, как скучно сидеть и слушать, как ты снова и снова
повторяешь, какой ты великий.
   - Ах, тебе скучно, вот как?
   - Да, черт возьми, и ты, и твое пиво, и какой ты великий.
   - Назови лучшего полутяжелого. Да ты даже на мои бои не ходишь.
   - Есть и другие вещи помимо бокса, Джек.
   - Какие? Валяться на заднице и читать Космополитэн?
   - Мне нравится улучшать свой ум.
   - Так и должно быть. Над ним нужно еще много поработать.
   - Говорю тебе, кроме бокса, есть и другие вещи.
   - Какие? Назови.
   - Ну, искусство, музыка, живопись, вроде этого.
   - И у тебя они хорошо получаются?
   - Нет, но я их ценю.
   - Говно это, я уж лучше буду самым лучшим в том, чем занимаюсь.
   - Хороший, лучше, самый лучший... Господи, неужели ты не можешь це-
нить людей за то, какие они?
   - За то,  какие они?  А каково большинство из них?  Слизни, пиявки,
пижоны, стукачи, сутенеры, прислужники...
   - Ты вечно на всех свысока смотришь.  Все друзья тебе нехороши.  Ты
так дьявольски велик!
   - Это верно, малышка.
   Джек зашел в кухню и вышел с новой бутылкой пива.
   - Опять со своим проклятым пивом!
   - Это мое право. Его продают. Я покупаю.
   - Чарли сказал...
   - Ебись он в рыло, твой Чарли!
   - Какой же ты великий, черт возьми!
   - Правильно.  По крайней мере, Пэтти это знала. Она это признавала.
Она этим гордилась.  Она знала,  что это чего-то требует.  А ты только
ссучишься.
   - Так чего ж ты к Пэтти не вернешься? Что ты со мной делаешь?
   - Я как раз об этом и думаю.
   - А что - мы не расписаны, я могу уйти в любое время.
   - Только и остается. Блядь, приходишь домой, как дохлый осел, после
10 раундов круче некуда,  а ты даже не рада,  что я на них согласился.
Только гнобишь меня.
   - Послушай,  Джек,  есть и другие вещи,  кроме бокса.  Когда я тебя
встретила, я восхищалась тем, какой ты был.
   - Я боксером был.  И кроме бокса нет других вещей.  Вот все,  что я
есть,  - боксер.  Это моя жизнь, и у меня она хорошо получается. Лучше
не бывает.  Я заметил,  ты всегда на второсортных клюешь... вроде Тоби
Йоргенсона.
   - Тоби очень смешной.  У него есть чувство юмора, настоящее чувство
юмора. Мне Тоби нравится.
   - Да у него рекорд 9,  5 и один.  Я завалю его, даже когда пьяный в
стельку.
   - Бог не даст соврать - ты достаточно часто пьян в стельку. Каково,
по-твоему, мне на вечеринках, когда ты валяешься на полу в отрубе, или
шибаешься по комнате и всем твердишь:  "Я ВЕЛИКИЙ,  Я ВЕЛИКИЙ, Я ВЕЛИ-
КИЙ!" Неужели ты думаешь, что я от этого себя дурой не чувствую?
   - Может, ты и впрямь дура? Если тебе так сильно Тоби нравится, чего
с ним не пойдешь?
   - Да  я  же просто сказала,  что он мне нравится,  мне кажется,  он
смешной, это же не значит, что я хочу с ним в постель.
   - Ну,  так ты идешь в постель с мной, а потом говоришь, что я скуч-
ный. Я просто не знаю, какого рожна тебе надо.
   Энн не ответила. Джек поднялся, подошел к кушетке, задрал Энн голо-
ву и поцеловал ее, отошел и снова уселся.
   - Слушай, давай я расскажу тебе про этот бой с Бенсоном. Даже ты бы
мною гордилась. Он меня заваливает в первом раунде, исподтишка правой.
Я поднимаюсь и не подпускаю его весь остаток раунда. Во втором он меня
снова валит.  Я еле-еле встаю на счет восемь.  Снова его не подпускаю.
Следующие несколько раундов я ноги в  порядок  привожу.  Провожу  6-й,
7-й, 8-й валю его разок в 9-м и дважды в 10-м. Я бы это ничьей не наз-
вал. Они назвали. Так вот, это 45 штук, врубаешься, девчонка? 45 штук.
Я великий, ты не сможешь отрицать, что я великий, правда?
   Энн промолчала.
   - Ладно тебе, скажи, что я великий.
   - Хорошо, ты великий.
   - Ну вот, так лучше. - Джек подошел и снова поцеловал ее. - Мне так
хорошо.  Бокс - это произведение искусства,  в самом деле.  Чтобы быть
великим художником,  нужны кишки,  и чтобы быть великим боксером, тоже
нужны кишки.
   - Ладно, Джек.
   - "Ладно,  Джек" - это все,  что ты можешь сказать? Пэтти счастлива
бывала, когда я выигрывал. Мы оба были счастливы всю ночь. Ты что - не
можешь за меня порадоваться,  когда я что-нибудь хорошее сделаю? Черт,
да ты меня любишь, или ты любишь этих неудачников, дристунов этих? Ты,
наверное, счастливее была бы, если бы я притащился сюда побитым.
   - Я хочу,  чтобы ты побеждал, Джек, просто ты так залипаешь на том,
что делаешь...
   - Черт возьми,  да это же мой заработок,  моя жизнь. Я горжусь тем,
что я самый лучший.  Это как летать, как улететь в небо и солнцу нада-
вать.
   - А что ты будешь делать, когда больше не сможешь драться?
   - Черт,  да у нас будет столько денег, что мы будем делать все, что
захотим.
   - Может, только ладить не будем.
   - Может, научусь читать Космополитэн, улучшать свой ум.
   - Н-да, там есть что улучшить.
   - Пошла ты на хуй.
   - Что?
   - Пошла на хуй.
   - Вот куда я к тебе давно уже не ходила.
   - Некоторым нравится ебаться с такими суками, а мне - не очень.
   - А Пэтти, я полагаю, - не сука?
   - Все бабы - суки, а ты у них - чемпионка.
   - Так чего ж ты не валишь к своей Пэтти?
   - Ты же здесь. Я не могу давать приют двум курвам одновременно.
   - Курвам?
   - Курвам.
   Энн встала,  зашла в чулан, выволокла свой чемодан и начала запихи-
вать туда одежду. Джек ушел на кухню и взял еще одну бутылку пива. Энн
плакала и злилась.  Джек сел и хорошенько отхлебнул.  Виски ему нужно,
бутылку виски. И хорошую сигару.
   - Я могу зайти и забрать остаток вещей, когда тебя не будет.
   - Не беспокойся. Я их тебе пришлю.
   Она задержалась в дверях.
   - Что ж, я думаю, на этом все, - сказала она.
   - Полагаю, что да, - ответил Джек.
   Она закрыла дверь и ушла. Обычное дело. Джек допил пиво и подошел к
телефону. Набрал номер Пэтти. Та ответила.
   - Пэтти?
   - О, Джек, как у тебя дела?
   - Выиграл сегодня большую драку.  Ничья.  Мне теперь надо  завалить
только Парвинелли, и выйду на чемпиона.
   - Ты их обоих уделаешь, Джек. Я знаю, что у тебя получится.
   - Что ты сегодня делаешь, Пэтти?
   - Час ночи, Джек. Ты что, пил?
   - Немного. Отмечаю.
   - А как Энн?
   - Мы разбежались.  Я только одну тетку зараз проигрываю, ты же зна-
ешь, Пэтти.
   - Джек...
   - Что?
   - Я - с парнем.
   - С парнем?
   - С Тоби Йоргенсоном. Он в спальне...
   - О, извини тогда.
   - Ты меня тоже извини,  Джек.  Я тебя любила...  может,  до сих пор
люблю.
   - Ох, блядь, как вы, бабы, любите этим словом разбрасываться...
   - Прости меня, Джек.
   - Нормально.  -  Он повесил трубку.  Затем зашел в чулан за пальто.
Надел его,  закончил пиво,  на лифте спустился к машине. Проехал прямо
по  Нормандии  на 65 милях в час до винной лавки на Бульваре Голливуд.
Вылез из машины, вошел. Взял шестерик Мичелоба, упаковку Алки-Зельцер.
Затем у продавца за кассой попросил квинту Джека Дэниэлса. Пока прода-
вец выбивал чек, к ним подвалил пьянчуга с двумя упаковками Курза.
   - Эй, мужик! - сказал он Джеку. - Ты не Джек Бэкенвельд, боксер?
   - Он самый, - ответил Джек.
   - Мужик, я видел ваш бой сегодня, Джек, ну ты силен. Ты в самом де-
ле великий!
   - Спасибо, старик, - сказал он пьянчуге, взял свой пакет с покупка-
ми и пошел к машине.  Сел,  открутил крышечку с Дэниэлса и  приложился
как следует.  Потом сдал назад,  поехал на запад по Голливуду, на Нор-
мандии свернул налево и заметил хорошо  сложенную  девчонку-подростка.
Та,  покачиваясь,  шла по улице. Он остановил машину, приподнял квинту
из пакета и показал ей.
   - Подвезти?
   Сам удивился, когда она залезла внутрь.
   - Я помогу вам это выпить, мистер, но никаких побочных льгот.
   - Какое там, - ответил Джек.
   Он поехал по Нормандии со скоростью 35 миль в час,  уважающий  себя
гражданин и третий лучший полусредний вес в мире.  На какой-то миг ему
захотелось сказать ей,  с кем она едет в машине, но он передумал, про-
тянул руку и сжал ей коленку.
   - У вас сигаретки не найдется, мистер? - спросила она.
   Он вытряхнул одну свободной рукой, вдавил прикуриватель. Тот выско-
чил, и он поджег ей.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ИЗ КНИГИ "ЮГ БЕЗ СЕВЕРА"
   1973
   Перевел М.Немцов
   В РАЙ ДОРОГИ НЕТ
   Я сидел в баре на Западной авеню. Времени - около полуночи, а я - в
своем обычном попутанном состоянии. То есть, знаете, когда ни черта не
выходит:  бабы, работы, нет работ, погода, собаки. Наконец, просто си-
дишь, как оглоушенный, и ждешь, будто смерти на автобусной остановке.
   Так вот, сижу я так, и тут заходит эта с длинными каштановыми воло-
сами, хорошим телом и грустными карими глазами. Я на нее не отреагиро-
вал.  Я ее проигнорировал,  хотя она и села на табуретку рядом с моей,
когда вокруг была дюжина свободных.  Фактически,  мы в баре были одни,
не считая бармена. Она заказала сухое вино. Потом спросила, что пью я.
   - Скотч с водой.
   - Дайте ему скотча с водой, - велела она бармену.
   Так, это уже необычно.
   Она открыла сумочку,  вытащила маленькую проволочную клетку, вынула
из  нее крошечных человечков и поставила на стойку бара.  Все они были
ростом дюйма в три,  живые и одеты,  как надо.  Их было четверо,  двое
мужчин и две женщины.
   - Сейчас такое делают,  - сказала она, - они очень дорогие. Когда я
их покупала они шли по 2,000 долларов штука.  А сейчас стоят по 2,400.
Я не знаю производственного процесса,  но, наверное, это противозакон-
но.
   Маленькие человечки ходили по стойке.  Неожиданно один малютка вле-
пил пощечину крошке-женщине.
   - Сука, - сказал он, - с меня довольно!
   - Нет, Джордж, как ты можешь? - закричала та. - Я люблю тебя! Я се-
бя убью! Ты должен быть моим!
   - Мне плевать,  - ответил маленький парень, вытащил крохотную сига-
ретку и закурил. - У меня есть право на жизнь.
   - Если ты ее не хочешь, - сказал другой маленький парень, - то я ее
возьму. Я ее люблю.
   - Но я тебя не хочу, Марти. Я люблю Джорджа.
   - Он же мерзавец, Анна, настоящий мерзавец!
   - Я знаю, но я все равно его люблю.
   Тут маленький мерзавец подошел и поцеловал другую маленькую  женши-
ну.
   - У меня тут треугольник закрутился,  - сказала дама,  купившая мне
выпить.  - Это Марти, Джордж, Анна и Рути. Джордж катится вниз, совсем
опустился. Марти - вроде квадратный такой.
   - А не грустно на все это смотреть? Э-э, как вас зовут?
   - Даун. Ужасное имя. Но так матери иногда со своими детьми поступа-
ют.
   - Я Хэнк. Но разве не грустно...
   - Нет,  смотреть на это не грустно.  Мне с собственными любовниками
не очень-то везло, ужасно не везло, на самом деле...
   - Нам всем ужасно не везет.
   - Наверняка.  Как бы то ни было, я купила этих маленьких человечков
и теперь наблюдаю за ними,  это как по-настоящему,  только без проблем
всех  этих.  Но я ужасно распаляюсь,  когда они начинают любовью зани-
маться. Тогда бывает трудно.
   - А они сексуальные?
   - Очень, очень сексуальные. Господи, как они меня разжигают!
   - А почему вы их не заставите это сделать?  Я имею  в  виду,  прямо
сейчас. Вместе и посмотрим.
   - О, их нельзя заставить. Они сами должны.
   - А они часто этим занимаются?
   - Они довольно хороши. Четыре или пять раз в неделю.
   Те гуляли по стойке.
   - Послушай, - сказал Марти, - дай мне шанс. Ты только дай мне шанс,
Анна.
   - Нет, - ответила Анна, - моя любовь принадлежит Джорджу. И по-дру-
гому быть не может.
   Джордж целовал тем временем Рути,  обминая ей груди.  Рути распаля-
лась.
   - Рути распаляется, - сообщил я Даун.
   - Точно. В самом деле.
   Я тоже распалялся. Я облапал Даун и поцеловал ее.
   - Послушайте, - сказала она, - я не люблю, когда они занимаются лю-
бовью на людях. Я заберу их домой и там заставлю.
   - Но тогда я не смогу посмотреть.
   - Что ж, придется вам пойти со мной.
   - Ладно, - ответил я, - пошли.
   Я допил, и мы вышли вместе. Она несла маленьких людей в проволочной
клетке.  Мы сели к ней в машину и поставили людей на переднее  сиденье
между собой. Я посмотрел на Даун. Она в самом деле была молода и прек-
расна.  Нутро у нее, кажется, тоже хорошее. Как могла она облажаться с
мужиками?  Во всех этих вещах промахнуться так несложно.  Четыре чело-
вечка стоили ей восемь штук.  Только лишь для того, чтобы избежать от-
ношений и не избегать отношений.
   Дом ее стоял поблизости от гор,  приятное местечко. Мы вышли из ма-
шины и подошли к двери. Я держал человечков в клетке, пока Даун откры-
вала дверь.
   - На прошлой неделе я слушала Рэнди Ньюмана в "Трубадуре".  Правда,
он великолепен?
   - Правда.
   Мы зашли в гостиную,  и Даун извлекла человечков и поставила их  на
кофейный столик.  Затем зашла на кухню, открыла холодильник и вытащила
бутылку вина. Внесла два стакана.
   - Простите меня, - сказала она, - но вы, кажется, слегка ненормаль-
ный. Ьем вы занимаетесь?
   - Я писатель.
   - Вы и об этом напишете?
   - Мне никогда не поверят, но напишу.
   - Смотрите, - сказала Даун, - Джордж с Рути уже трусики снял. Он ей
пистон ставит. Льда?
   - Точно. Нет, льда не надо. Неразбавленное нормально.
   - Не знаю,  - промолвила Даун, - но когда я смотрю на них, то точно
распаляюсь. Может, потому что они такие маленькие. Это меня и разогре-
вает.
   - Я понимаю, о чем вы.
   - Смотрите, Джордж на нее ложится.
   - В самом деле, а?
   - Только посмотрите на них!
   - Боже всемогущий!
   Я схватил Даун. Мы стояли и целовались. Пока мы целовались, ее гла-
за метались с меня на них и обратно.
   Малютка Марти и малютка Анна тоже наблюдали.
   - Смотри,  - сказал Марти,  - они сейчас это сделают. Мы тоже можем
попробовать. Даже большие люди сейчас это сделают. Посмотри на них!
   - Вы слышали?  - спросил я Даун.  - Они сказали,  что мы сейчас это
сделаем. Это правда?
   - Надеюсь, что да, - ответила Даун.
   Я подвел ее к тахте и задрал платье ей на бедра. Я целовал ее вдоль
шеи.
   - Я тебя люблю, - сказал я.
   - Правда? Правда?
   - Да, в некотором смысле, да...
   - Хорошо,  - сказала малютка Анна малютке Марти,  - мы  тоже  можем
попробовать, хоть я тебя и не люблю.
   Они обнялись посередине кофейного столика. Я стащил с Даун трусики.
Даун застонала.  Малютка Рути застонала. Марти обхватил Анну. Это про-
исходило повсюду. Мне подумалось, что этим во всем мире сейчас занима-
ются.  Мы как-то умудрились войти в спальню.  И там я проник в Даун, и
началась долгая медленная скачка....
   Когда она вышла из ванной, я читал скучный, очень скучный рассказ в
Плэйбое.
   - Было так хорошо, - произнесла она.
   - Удовольствие взаимно, - ответил я.
   Она снова легла ко мне в постель. Я отложил журнал.
   - Как ты думаешь, у нас вместе получится? - спросила она.
   - Ты это о чем?
   - В смысле,  как ты думаешь,  у нас получится вместе хоть  какое-то
время?
   - Не знаю. Всякое бывает. Сначала всегда легче всего.
   Тут из гостиной донесся вопль.
   - О-о,  - сказала Даун, выскочила из кровати и выбежала из комнаты.
Я - следом. Когда я вошел в комнату, она держала в руках Джорджа.
   - Ох, боже мой!
   - Ьто случилось?
   - Анна ему это сделала!
   - Что сделала?
   - Отрезала ему яйца! Джордж теперь - евнух!
   - Ух ты!
   - Принеси мне туалетной бумаги,  быстро!  Он может кровью до смерти
истечь!
   - Вот сукин сын, - сказала малютка Анна с кофейного столика. - Если
мне Джордж не достанется, то его никто не получит!
   - Теперь вы обе принадлежите мне! - заявил Марти.
   - Нет, ты должен выбрать между нами, - сказала Анна.
   - Кто из нас это будет? - спросила Рути.
   - Я вас обеих люблю, - сказал Марти.
   - У него кровь перестала идти,  - сказала Даун.  - Он отключился. -
Она завернула Джорджа в носовой платок и положила на каминную доску. -
Я имею в виду,  - повернулась она ко мне,  - если тебе кажется,  что у
нас не получится, то я не хочу больше в это пускаться.
   - Я думаю, что я тебя люблю, Даун.
   - Смотри, - сказала она, - Марти обнимает Рути!
   - А у них получится?
   - Не знаю. Кажется, они взволнованы.
   Даун подобрала Анну и положила ее в проволочную клетку.
   - Выпусти меня отсюда! Я их обоих убью! Выпусти меня!
   Джордж стонал из носового платка на каминной полке. Марти спускал с
Рути трусики.  Я прижал к себе Даун.  Она была прекрасна,  молода и  с
нутром.  Я снова мог влюбиться.  Это было возможно. Мы поцеловались. Я
провалился в ее глаза.  Потом вскочил и побежал.  Я понял, куда попал.
Таракан с орлицей любовью занялись.  Время - придурок с банджо.  Я все
бежал и бежал. Ее длинные волосы упали мне на глаза.
   - Я убью всех!  - вопила малютка Анна.  Она  с  грохотом  билась  о
прутья своей проволочной клетки в три часа ночи.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ИЗ КНИГИ "ЮГ БЕЗ СЕВЕРА"
   1973
   Перевел М.Немцов
   ПОЛИТИКА
   В Городском Колледже Лос-Анжелеса перед самой Второй Мировой войной
я выдавал себя за нациста. Я едва мог отличить Гитлера от Геркулеса, а
дела мне до этого было и того меньше.  Дело просто в том, что сидеть в
классе и слушать, как все патриоты проповедуют, что, мол, нам надо ту-
да поехать и добить зверя,  мне было  нестерпимо  скучно.  И  я  решил
встать  в оппозицию.  Я даже не побеспокоился почитать Адольфа,  прос-
то-напросто извергал из себя все, что считал злобным или маниакальным.
   Тем не менее, реальных политических убеждений у меня не было. Прос-
то способ отвязаться.
   Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, дело мо-
жет получиться гораздо интереснее,  поскольку он эмоционально не прис-
тегнут к своей Великой Цели. Лишь немного спустя все эти высокие свет-
ловолосые мальчонки образовали Бригаду Авраама Линкольна -  сдерживать
фашистские орды в Испании.  А затем задницы им поотстреливали регуляр-
ные войска.  Некоторые пошли на это ради приключений и поездки в Испа-
нию,  но  задницы им все равно прострелили.  Мне же моя задница нрави-
лась.  В себе мне нравилось немногое, но свои задницу и пипиську я лю-
бил.
   В классе  я  вскакивал на ноги и орал все,  что взбредало в голову.
Обычно что-нибудь насчет Высшей Расы,  это мне казалось довольно  юмо-
ристичным. Я не гнал непосредственно на черных и евреев, поскольку ви-
дел, что они так же бедны и заморочены, как и я. Но я запуливал иногда
дикие речи и в классе,  и вне его, а помогала мне в этом бутылка вина,
которую я держал у себя в  шкафчике  раздевалки.  Меня  удивляло,  что
столько людей слушали меня и столь немногие, если они вообще существо-
вали,  ставили когда-либо под сомнение мои бредни.  Я же просто  молол
языком,  да торчал от того,  как весело, оказывается, может быть в Го-
родском Колледже Лос-Анжелеса.
   - Ты собираешься баллотироваться на президента студсовета, Чинаски?
   - Блядь, да нет.
   Мне не хотелось ничего делать.  Я не хотел даже в спортзал  ходить.
Фактически,  самое последнее,  чего мне захотелось бы,  - это ходить в
спортзал,  потеть, носить борцовское трико и сравнивать длину писек. Я
знал,  что  у меня писька - среднего размера.  Вовсе не нужно ходить в
спортзал, чтобы это установить.
   Нам повезло. Колледж решил взимать по два доллара за поступление. А
мы решили - некоторые из нас,  по меньшей мере, - что это противоречит
конституции,  поэтому мы отказались. Мы выступили против. Колледж раз-
решил нам посещать занятия,  но отобрал кое-какие привилегии,  и одной
из них был как раз спортзал.
   Когда приходило время идти в спортзал,  мы оставались в гражданской
одежде.  Тренеру  давалось  указание  гонять нас взад и вперед по полю
тесным строем. Такова была их месть. Прекрасно. Не нужно было носиться
по  беговой  дорожке с потной жопой или пытаться закидывать слабоумный
баскетбольный мяч в слабоумное кольцо.
   Мы маршировали взад-вперед,  молодые,  моча бьет в голову,  безумие
переполняет,  озабоченные сексом,  ни единой пизды в пределах досягае-
мости,  на грани войны.  Чем меньше верил в жизнь, тем меньше приходи-
лось терять.  Мне терять было не особо чего - мне и моему средних раз-
меров хую.
   Мы маршировали и сочиняли неприличные песни, а добропорядочные аме-
риканские  мальчики  из  футбольной  команды грозились надавать нам по
заднице, но до этого дело почему-то никогда не доходило. Может, потому
что мы были больше и злее.  Для меня это было прекрасно - притворяться
нацистом,  а затем поворачиваться и объявлять, что мои конституционные
права попрали.
   Иногда я  действительно  давал волю чувствам.  Помню,  как-то раз в
классе, выпив немного больше вина, чем нужно, со слезой в каждом глазу
я сказал:
   - Обещаю вам,  едва ли эта война - последняя.  Как только уничтожат
одного врага,  умудрятся найти другого. Это бесконечно и бессмысленно.
Нет таких вещей, как хорошая война или плохая война.
   В другой  раз  с  трибуны  на пустыре к югу от студгородка выступал
коммунист.  Очень правильный мальчик в очках без оправы,  с прыщами, в
черном свитере с продранными локтями. Я стоял и слушал, а со мною сто-
яло несколько моих учеников. Один из них был белогвардейцем - Циркофф,
его отца или деда убили красные во время русской революции. Он показал
мне кулек гнилых помидоров:
   - Когда скажешь, - шепнул он мне, - мы начнем их кидать.
   Тут меня осенило,  что мои ученики вовсе не слушали оратора, а если
б даже и слушали,  то все, что он говорил, не имело бы смысла. Мозги у
них уже были настроены. Во всем мире так. Обладать хуем средних разме-
ров внезапно не показалось мне самым худшим грехом.
   - Циркофф, - сказал я, - убери помидоры.
   - Хуйня, - ответил он, - вот бы гранаты вместо них.
   В тот  день  я потерял контроль над своими учениками и ушел,  а они
остались метать свои гнилые помидоры.
   Меня поставили в известность, что формируется новая Партия Авангар-
да.  Дали адрес в Глендэйле, и я в тот же вечер туда поехал. Мы сидели
в цоколе большого дома со своими бутылками вина и хуями разных  разме-
ров.
   Стояли трибуна и стол,  а по задней стене был растянут большой аме-
риканский флаг.  К трибуне вышел пышущий здоровьем американский  маль-
чонка  и предложил начать с того,  чтобы отдать честь флагу и принести
ему присягу.
   Мне никогда не нравились присяги флагу.  Скучно  и  глупозадо.  Мне
всегда  больше хотелось принести присягу себе - но никуда не денешься,
мы встали и присягнули.  Затем - небольшая пауза,  все садятся,  чувс-
твуя, будто их слегка изнасиловали.
   Пышущий здоровьем американец начал говорить.  Я узнал его - толстяк
сидел на первой парте на занятиях по драматургии.  Никогда не  доверял
таким типам. Обсосы. Обсосы и ничего больше. Он начал:
   - Коммунистическая  угроза  должна  быть остановлена.  Мы собрались
здесь,  чтобы предпринять для этого меры.  Мы предпримем законные меры
и, возможно, незаконные меры, чтобы этого добиться...
   Не помню всего остального. Мне было плевать на коммунистическую уг-
розу или на фашисткую угрозу.  Мне хотелось набухаться,  ебаться хоте-
лось,  хотелось  хорошенько пожрать,  хотелось петь за стаканом пива в
грязном баре и курить сигару.  Я был непросвещен. Я был олухом, оруди-
ем.
   После собрания  Циркофф  и я вместе с одним бывшим учеником пошли в
парк Вестлэйк,  взяли напрокат лодку и попытались поймать себе на обед
утку.  Нам удалось славно надраться,  утку мы не поймали и поняли, что
на прокат лодки у нас всех денег не наберется.
   Мы поплавали по мелкому озеру и поиграли в русскую рулетку пистоле-
том  Циркоффа  - всем повезло.  Затем Циркофф поднялся при свете луны,
пьяный, и прострелил дно лодки к чертям собачьим. Начала поступать во-
да,  и мы погребли к берегу. На одной трети пути лодка потонула, и нам
пришлось вылезать, мочить свои задницы и плестись к земле. Таким обра-
зом эта ночь закончилась хорошо и не была потрачена впустую...
   Я поиграл в нациста еще некоторое время,  плюя и на фашистов,  и на
коммунистов,  и на американцев. Но мне становилось неинтересно. Факти-
чески  перед самым Пчрл-Харбором я это бросил.  Веселуха кончилась.  Я
чувствовал,  что скоро случится война, а туда мне не особенно хотелось
- роль сознательного противника меня тоже не прельщала. Срань кошачья.
Все бестолку. Мы с моим хуем средних размеров были в беде.
   Я просиживал уроки молча, ждал. Студенты и преподаватели подкалыва-
ли меня. Я потерял напор, спустил пар, утратил пробивную силу. Все вы-
пало у меня из рук. Это неизбежно случится. Все хуи в беде.
   Моя учительница английского,  довольно милая дама с прекрасными но-
гами, как-то раз попросила меня остаться после уроков:
   - В чем дело, Чинаски? - спросила она.
   - Я сдался, - ответил я.
   - Ты имеешь в виду политику? - спросила она.
   - Я имею в виду политику, - ответил я.
   - Из тебя получится хороший моряк,  - сказала она. Я вышел из клас-
са...
   Я сидел со своим лучшим другом, морским пехотинцем, в городском ба-
ре и пил пиво,  когда это произошло. По радио играли музыку, затем пе-
редача прервалась.  Нам сообщили:  только что разбомбили  Перл-Харбор.
Объявили, что всем военнослужащим надлежит немедленно вернуться в свои
части.  Друг попросил,  чтобы я доехал с ним на автобусе до Сан-Диего,
предположив,  что мы видимся, может быть, в последний раз. Он оказался
прав.


ПОЧТАМТ
   Роман Чарлза Буковски
   Перевел М.Немцов
   A Publishing In Tongues Publication
   1996
   POST OFFICE
   A Novel by Charles Bukowski
   (c) 1971 by Charles Bukowski
   (c) М.Немцов, перевод, 1996
   12
   Любимым доставщиком  у Булыжника был Мэттью Бэттлз.  Бэттлз никогда
не приходил на работу в мятой рубашке.  Фактически, все, что он носил,
было новеньким,  выглядело новеньким.  Ботинки, рубашка, брюки, кепка.
Башмаки его сияли по-настоящему,  вся одежда, казалось, ни разу не бы-
вала в стирке.  Как только рубашка или пара штанов хоть чуточку пачка-
лись, он их выбрасывал.
   Булыжник часто говорил нам, когда Мэттью проходил мимо:
   - Вот, это почтальон идет!
   И он не шутил. Его глаза чуть ли не сияли любовью.
   А Мэттью стоял у своего ящика,  прямой и чистый,  отдраенный и выс-
павшийся, башмаки победно блистали, и смахивал эти письма внутрь с ра-
достью.
   - Ты - настоящий почтальон, Мэттью!
   - Благодарю вас, мистер Джонстон!
   Однажды утром в 5 я зашел и сел ждать за спиной  у  Булыжника.  Под
красной рубашкой он как-то обмяк.
   Мото сидел рядом. Он-то мне и сказал:
   - Вчера забрали Мэттью.
   - Забрали?
   - Ага,  за то, что из почты крал. Открывал письма для Храма Некалаи
и вытаскивал деньги. Проработав на почте 15 лет.
   - А как узнали, как он попался?
   - Старухи. Старухи слали Некалае письма, полные денег, и не получа-
ли в ответ ни спасибочки,  ничего.  Некалая сказал на Почтамте, и Поч-
тамт приставил к Мэттью шпика.  Его застукали у кипятильника, вскрывал
письма и выуживал деньги.
   - Без говна?
   - Без говна. Средь бела дня залетел.
   Я откинулся на стенку.
   Некалая построил такой большой храм и выкрасил стены в тошнотно зе-
леный цвет, наверное, чтоб бабки напоминал, и у него работал штат, че-
ловек 30-40, которые только распечатывали конверты, вытаскивали чеки и
наличку,  записывали сумму, отправителя, дату получения и так далее, и
больше ничем не занимались. Другие рассылали по почте книги и брошюры,
написанные Некалаей,  а на стене висела его фотография, большая такая:
Н.,  в  жреческих хламидах и бороде,  - и живописный портрет Н.,  тоже
очень большой, надзирал за конторой, высматривал.
   Некалая утверждал,  что как-то раз шел по пустыне и встретил Иисуса
Христа,  и Христос ему все рассказал.  Они вместе посидели на камне, и
И.Х.  все ему выложил. А теперь он делится секретами с теми, кто может
себе это позволить.  К тому же, каждое воскресенье он проводил службу.
Его помощники, они же - паства, приходили на работу и уходили по звон-
ку.
   И представьте себе Мэттью Бэттлза,  который пытается облапошить Не-
калаю, повстречавшего в пустыне Христа!
   - А Камешку кто-нибудь что-нибудь сказал? - спросил я.
   - Ты что - смеешься?
   Мы просидели так час или два.  На ящик Мэттью  назначили  сменщика.
Другим подменным дали другие задания.  Я остался сидеть один за спиной
у Булыжника. Потом встал и подошел к его столу.
   - Мистер Джонстон?
   - Да, Чинаски?
   - А где сегодня Мэттью? Заболел?
   Голова Булыжника поникла.  Он смотрел на бумажку,  которую держал в
руке,  и  делал вид,  что продолжает ее читать.  Я вернулся на место и
сел.
   В 7 часов Булыжник обернулся:
   - Для тебя сегодня ничего нет, Чинаски.
   Я встал и пошел к дверям. Остановился на пороге.
   - Доброго вам утра, мистер Джонстон. И приятного дня.
   Он не ответил.  Я дошел до винной лавки и купил себе полпинты Боль-
шого Папы на завтрак.
   13
   Голоса у людей были одинаковы:  куда бы ни носил почту, слышал одно
и то же снова и снова.
   - Опоздали, правда?
   - А где постоянный почтальон?
   - Привет, Дядя Сэм!
   - Почтальон! Почтальон! Это не нам!
   На улицах было полно безумных и тупых  людей.  Большинство  жило  в
красивых домах и,  казалось,  на работу не ходило - непонятно,  как им
это удавалось.  Был один парень,  который не давал  опускать  почту  в
ящик.  Он стоял в проезде и наблюдал, как ты подходишь, за два или три
квартала - просто стоял и протягивал руку.
   Я спрашивал у других, кто разносил почту по этому маршруту:
   - А что с этим парнем, который стоит и руку протягивает?
   - С каким парнем, который стоит и руку протягивает?
   У них у всех тоже был тот самый голос.
   Однажды, когда  мне  достался  этот  маршрут,  человек-который-сто-
ит-и-протягивает-руку был в полуквартале от своего дома. Он разговари-
вал с соседом,  оглянулся,  когда мне оставалось пройти еще квартал, и
понял,  что еще успеет дойти до дома и встретить меня.  Едва он повер-
нулся ко мне спиной,  я побежал.  Наверное, так быстро я почту никогда
не доставлял:  в едином порыве,  весь движение, не останавливаясь, без
передышки,  я был готов его убить.  Письмо уже наполовину  пролезло  в
щель его ящика, когда он обернулся и увидел меня.
   - О НЕТ НЕТ НЕТ! - завопил он, - НЕ КЛАДИТЕ ЕГО В ЯЩИК!
   И рванул ко мне по улице. Все, что я видел, - это сплошной мазок на
месте ног. Должно быть, он сделал сто ярдов за 9.2.
   Я вложил письмо ему в руку.  Посмотрел,  как он его  распечатывает,
идет  по  веранде,  открывает дверь и уходит в дом.  Что это означало,
пусть мне расскажет кто-нибудь другой.
   14
   Снова я попал на новый маршрут.  Булыжник  всегда  ставил  меня  на
трудные, но время от времени, в связи с обстоятельствами вещей, он был
вынужден давать мне маршруты менее убийственные.  Номер 511 шебуршился
довольно  славно,  и  там  я даже начал подумывать об обеде опять - об
обеде, который никогда не наступал.
   Средний жилой район. Многоквартирных зданий нет. Просто один дом за
другим,  с ухоженными лужайками. Но это был новый маршрут, и я ходил и
думал: где же тут ловушка? Даже погода стояла хорошая.
   Ей-богу, думал я,  у меня получится!  Обед,  назад  -  по  графику!
Жизнь, наконец, стала сносной.
   Эти люди даже собак не держали.  Никто не стоял снаружи,  дожидаясь
писем.  Я не слышал человеческого голоса часами. Может, я достиг своей
почтовой зрелости,  чем бы она ни была.  Я шагал дальше,  эффективный,
почти преданный своему делу.
   Помню, один из почтальонов постарше показал мне на сердце и сказал:
   - Чинаски, когда-нибудь и до тебя дойдет, прямо вот сюда проникнет!
   - Что, инфаркт?
   - Преданность службе. Вот увидишь. Еще будешь гордиться.
   - Чушь!
   Но тот человек был искренен.
   Я думал о нем, пока шел.
   Тут мне попалось заказное письмо с квитанцией.
   Я подошел и позвонил в дверь. Открылось маленькое окошечко. Лица не
видно.
   - Заказное письмо!
   - Отойдите!  - произнес женский голос. - Отойдите от двери, чтобы я
лицо увидела.
   Ну вот, пожалуйста, подумал я, еще одна ненормальная.
   - Послушайте,  дамочка, зачем вам мое лицо? Я могу оставить квитан-
цию в ящике, придете и заберете свое письмо на почте. Документы не за-
будьте.
   Я сунул квитанцию в ящик и начал спускаться с крыльца.
   Дверь открылась,  и она выскочила.  На ней было одно из таких проз-
рачных неглиже и никакого лифчика.  Одни темно-синие трусики. Неприче-
сана, волосы торчат дыбом, как будто пытаются сбежать от нее. На физи-
ономии,  похоже, что-то вроде крема, в основном - под глазами. Кожа на
теле белая, словно никогда не видела солнца, нездоровый цвет лица. Рот
раззявлен. На нем осталось немного помады; сложена же она была вся...
   Я все это отметил, пока она ко мне неслась. Я как раз засовывал за-
казное письмо обратно в сумку.
   Она заорала:
   - Отдайте мое письмо!
   Я сказал:
   - Леди, вам придется...
   Она выхватила у меня письмо и побежала к двери, открыла и заскочила
внутрь.
   Черт возьми!  Возвращаться  без  заказного  письма  или без подписи
нельзя! Там за все расписываться нужно!
   - ЭЙ!
   Я погнался за ней и всунул ногу в щель как раз вовремя.
   - ЭЙ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ!
   - Уходите! Уходите! Вы злой человек!
   - Слушайте,  дамочка!  Попробуйте понять!  Вам нужно за это  письмо
расписаться! Я не могу его вам просто так отдать! Вы грабите почту Со-
единенных Штатов!
   - Уходите, злой человек!
   Я налег на дверь всем весом и ввалился в комнату.  Внутри было тем-
но. Все жалюзи опущены. Все жалюзи в доме были опущены.
   - ВЫ НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВА ВХОДИТЬ КО МНЕ В ДОМ! ВОН!
   - А вы не имеете права грабить почту! Или отдавайте мне письмо, или
распишитесь. Тогда я уйду.
   - Хорошо. Хорошо. Распишусь.
   Я показал ей, где расписываться, и дал ручку. Я смотрел на ее груди
и на нее остальную и думал: какая жалость, что она чокнутая, какая жа-
лость, какая жалость.
   Она вернула мне ручку и подпись - сплошные каракули.  Открыла пись-
мо, начала читать, а я повернулся уходить.
   Тут она оказалась в дверях,  расставив руки. Письмо валялось на по-
лу.
   - Злой злой злой человек! Вы пришли сюда изнасиловать меня!
   - Послушайте, леди, дайте пройти.
   - У ВАС ЗЛО НА ЛБУ НАПИСАНО!
   - Тоже мне, новость. А теперь пропустите!
   Одной рукой я попытался ее оттолкнуть.  Она вцепилась ногтями мне в
щеку,  хорошенько так. Я уронил сумку, кепка скатилась, и когда я про-
макивал кровь платком, она дотянулась и гребнула другую щеку.
   - АХ ТЫ ПИЗДА! ЧТО, НЕ ВСЕ ДОМА, К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ?
   - Вот видите? Видите? Вы злой!
   Она прямо вся прижалась ко мне. Я схватил ее за жопу и впился в нее
ртом.  Эти груди ко мне прижимались, она вся ко мне приклеилась. Заки-
нула назад голову, подальше от меня -
   - Насильник! Насильник! Злой насильник!
   Я нагнулся, ртом захватил ей одну сиську, переключился на другую.
   - Насилуют! Насилуют! Меня насилуют!
   Она была права.  Я спустил ей трусы,  расстегнул ширинку,  вставил,
довел ее так до кушетки. Мы оба на нее рухнули.
   Она задрала ноги повыше.
   - НАСИЛУЮТ! - вопила она.
   Я ее кончил, застегнул молнию, подобрал сумку с почтой и вышел, ос-
тавив ее спокойно таращиться в потолок...
   Обед я пропустил, но все равно в график не уложился.
   - Ты опоздал на 15 минут, - сказал Булыжник.
   Я ничего не ответил.
   Булыжник взглянул на меня.
   - Боже всемогущий, что у тебя с лицом? - спросил он.
   - А у тебя? - спросил его я.
   - Ты о чем?
   - Не грузись.
   15
   Я опять был с похмелья,  опять установилась жара - всю  неделю  100
градусов.  Каждую ночь происходило пьянство, а с раннего утра и каждый
день - Булыжник и невозможность всего.
   Некоторые парни носили африканские шлемы от солнца и темные очки, а
я - я был примерно одинаков, дождь ли, солнце: в драной одежде, а баш-
маки настолько древние,  что гвозди постоянно впивались мне в подошвы.
В ботинки я подкладывал кусочки картона. Но помогало это лишь временно
- скоро гвозди снова вгрызались мне в пятки.
   Виски и пиво вытекали из меня,  фонтанировали из подмышек, а я гнал
себе дальше с этой тяжестью на спине, будто с крестом, вытаскивая жур-
налы, доставляя тысячи писем, шатаясь, приваренный к щеке солнца.
   Какая-то тетка на меня заорала:
   - ПОЧТАЛЬОН! ПОЧТАЛЬОН! ЭТО НЕ СЮДА!
   Я оглянулся.  Она стояла в квартале от меня вниз по склону, а я уже
и так отставал от графика.
   - Послушайте,  леди, положите это письмо на ящик сверху! Завтра за-
берем!
   - НЕТ! НЕТ! Я ХОЧУ, ЧТОБ ВЫ ЕГО ЗАБРАЛИ СЕЙЧАС!
   Она размахивала этой сранью до самых небес.
   - Леди!
   - ЗАБЕРИТЕ! ЭТО НЕ НАМ!
   О боже мой.
   Я уронил мешок.  Затем снял кепку и швырнул ее на траву. Она скати-
лась на проезжую часть. Я ее бросил и пошел к тетке. Полквартала.
   Я подошел и выхватил эту дрянь у нее из рук, повернулся, пошел.
   То была реклама!  Почтовое отправление третьего класса. Что-то нас-
чет распродажи одежды за полцены.
   Я подобрал с дороги свою кепку,  натянул на голову. Взгромоздил ме-
шок на левую сторону хребта, зашагал снова. 100 градусов.
   Проходил мимо одного дома, и за мной выскочила женщина.
   - Почтальон! Почтальон! У вас разве письма для меня нет?
   - Леди, если я не положил его вам в ящик, это значит, что почты для
вас нет.
   - Но я же знаю, что у вас для меня письмо!
   - С чего вы взяли?
   - Потому что мне позвонила сестра и сказала, что напишет.
   - Леди, у меня нет для вас письма.
   - Я знаю, что есть! Я знаю, что есть! Я знаю, что оно там!
   Она потянулась к пачке писем у меня в руке.
   - НЕ ТРОЖЬТЕ ПОЧТУ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ, ЛЕДИ! ДЛЯ ВАС СЕГОДНЯ НИЧЕГО
НЕТ!
   Я повернулся и пошел.
   На крыльце стояла еще одна тетка.
   - Вы сегодня поздно.
   - Да, мэм.
   - А где постоянный почтальон?
   - Он умирает от рака.
   - Умирает от рака? Гарольд умирает от рака?
   - Правильно, - сказал я.
   Я вручил ей почту.
   - СЧЕТА!  СЧЕТА! СЧЕТА! - завопила она. - И ЭТО ВСЕ, ЧТО ВЫ МНЕ МО-
ЖЕТЕ ПРИНЕСТИ? ЭТИ СЧЕТА?
   - Да, мэм, это все, что я могу вам принести.
   Я повернулся и ушел.
   Я же не виноват,  что они пользовались телефонами,  и газом, и све-
том,  и  все свои вещи покупали в кредит.  Однако,  если я приносил им
счета,  они на меня орали - как будто я просил их  устанавливать  себе
телефон или присылать телик за 350 баксов без начального платежа.
   Следующей остановкой было небольшое двухэтажное строение,  довольно
новое,  с 10 или 12 квартирами.  Почтовый ящик с замком стоял спереди,
под козырьком крыльца. Наконец-то, хоть чуточку тени. Вставляю в замок
ключ, открываю.
   - ПРИВЕТ, ДЯДЯ СЭМ! КАК ПОЖИВАЕШЬ СЕГОДНЯ?
   Это было громко. Не ожидал я услышать голос этого мужика из-за спи-
ны.  Он просто заорал на меня, а с бодуна я нервный. Я аж подскочил от
неожиданности.  Это уж слишком.  Я вытащил ключ из замка и  обернулся.
Кроме сетчатой двери ничего не видно.  Кто-то там стоял. Под кондицио-
нером и невидимый.
   - Черт бы вас побрал!  - сказал я, - не называйте меня Дядей Сэмом!
Я вам не Дядя Сэм!
   - О, так ты один из этих умников, э? За пару центов я б вышел и те-
бе по заднице надавал!
   Я поднял сумку и грохнул ею об пол.  Журналы и письма  разлетелись.
Придется весь отрезок перекладывать.  Я сорвал с головы кепку и шварк-
нул о цемент.
   - А НУ,  ВЫХОДИ ОТТУДА СУКИН СЫН! ОХ, ГОСПОДИ ВСЕМОГУЩИЙ, ПРОШУ ТЕ-
БЯ! ВЫХОДИ ОТТУДА! ВЫХОДИ, ВЫХОДИ ОТТУДА!
   Я был готов его зарезать.
   Никто не вышел.  Ни звука.  Я посмотрел на сетчатую дверь.  Ничего.
Как будто квартира пуста.  На какой-то миг я подумал зайти.  Потом по-
вернулся, опустился на колени и стал собирать письма и журналы. Работа
без сортировочного ящика. Через двадцать минут я все разложил. Засунул
несколько писем в ящик, кинул журналы прямо на крыльцо, закрыл дверцу,
повернулся и снова посмотрел на сетчатую дверь. По-прежнему ни звука.
   Я заканчивал маршрут, ходил и думал: ну что ж, он позвонит и скажет
Джонстону,  что  я ему угрожал.  Когда вернусь,  лучше подготовиться к
худшему.
   Я распахнул дверь: Булыжник сидел за столом, что-то читал.
   Я стоял, глядя на него сверху вниз, ждал.
   Булыжник глянул на меня, перевел взгляд на то, что читал.
   Я продолжал стоять, дожидаясь.
   Булыжник продолжал читать.
   - Ну, - наконец, вымолвил я, - что там с этим?
   - Что там с чем? - Булыжник поднял голову.
   - СО ЗВОНКОМ? ГОВОРИ, ЧТО ТАМ СО ЗВОНКОМ! НЕ СИДИ ПРОСТО ТАК!
   - С каким звонком?
   - Тебе что, насчет меня не звонили?
   - Звонили? Что случилось? Ты что там делал? Что ты натворил?
   - Ничего.
   Я пошел и сдал свое барахло.
   Парень не позвонил. Никакая не милость с его стороны. Он, вероятно,
подумал, что если позвонит, я вернусь.
   По пути к ящику я прошел мимо Булыжника.
   - Что ты там натворил, Чинаски?
   - Ничего.
   Мои действия настолько заморочили Булыжника, что он забыл мне сооб-
щить, что я задержался на 30 минут, и не записал мне опоздание.
   16
   Как-то ранним утром я раскладывал почту рядом с Д.Г.  Так его все и
называли: Д.Г. На самом деле, его звали Джордж Грин. Но уже очень мно-
го лет его звали просто Д.Г.,  и некоторое время спустя он стал  похож
на Д.Г.  Он работал почтальоном с двадцати лет,  а сейчас ему было под
семьдесят.  Голоса у него уже не было. Он не разговаривал. Он кряхтел.
Но даже когда он кряхтел, произносил он немного. Его и не любили, и не
презирали. Он просто был. Все лицо его изрыли морщины: странные овраги
и  курганы  непривлекательной  плоти.  Никакого света оно не излучало.
Просто задубевший старикан,  делающий свое дело: Д.Г. Глаза как пустые
комочки глины,  оброненные в глазницы. Самое лучшее, если о нем не ду-
мал и не смотрел на него.
   Но Д.Г., при всем своем старшинстве, работал на одном из самых лег-
ких  маршрутов,  на самом краешке богатого района.  Фактически,  район
можно было считать богатым. Дома хоть и старые, но большие, в основном
- в два этажа. Широкие газоны стригли и освежали садовники-японцы. Там
жили какие-то кинозвезды. Знаменитый карикатурист. Автор бестселлеров.
Два бывших губернатора.  Никто никогда с тобой не заговаривал.  Ты ни-
когда никого не видел. Единственное, в самом начале маршрута, где сто-
яли дома подешевле,  тебя доставали дети.  Я имею в виду, что Д.Г. был
холостяком. И у него был такой свисток. В начале маршрута он становил-
ся, высокий и прямой, вытаскивал большой свисток и дул в него, а слюна
летела во все стороны.  Сообщал детям, что он пришел. Для детей он но-
сил  конфеты.  И те выбегали,  и он раздавал им конфеты,  идя вдоль по
улице. Старый добрый Д.Г.
   Я узнал про конфеты в первый раз, когда получил его маршрут. Булыж-
нику не хотелось мне его давать, слишком легкий, но иногда ничего дру-
гого ему не оставалось. И вот я шел, а этот малец выскочил и спрашива-
ет:
   - Эй, а где моя конфетка?
   И я ответил:
   - Какая конфетка?
   И малец сказал:
   - Моя конфетка! Я хочу свою конфетку!
   - Слушай,  пацан,  - сказал я, - ты, должно быть, сумасшедший. Тебя
что, мама просто так на улицу отпускает?
   Мальчик посмотрел на меня очень странно.
   Но однажды Д.Г. попал в беду. Старый добрый Д.Г. Он встретил в сво-
ем квартале новую маленькую девочку. И дал ей конфетку. И сказал:
   - Ох, какая же ты хорошенькая девочка! Я бы хотел, чтобы у меня та-
кая же была!
   А ее мать сидела у окошка, все слышала и выскочила с воплями, обви-
няя Д.Г. в приставании к малолетним. Она ничего про Д.Г. не знала, по-
этому когда увидела, как он дал девочке конфетку и произнес это, реши-
ла, что это чересчур.
   Старый добрый Д.Г. Обвиненный в приставании к малолетним.
   Я зашел и услышал, как Булыжник говорит по телефону, пытаясь объяс-
нить матери,  что Д.Г.  - уважаемый человек.  Д.Г.  просто сидел перед
ящиком ошеломленный.
   Когда Булыжник закончил и повесил трубку, я сказал ему:
   - Не следовало отсасывать у этой бабы. У нее грязные мозги. У поло-
вины матерей в Америке, с их драгоценными пиздищами и драгоценными до-
чурками, у половины матерей в Америке - грязные мозги. Велел бы ей за-
сунуть себе в жопу. Д.Г. и пипиську свою уже поднять не сможет, сам же
знаешь.
   Булыжник покачал головой:
   - Нет, общественность - это динамит! Она просто динам_т!
   Это все,  что он мог сказать.  Я уже видел Булыжника таким раньше -
когда он прогибался,  и упрашивал,  и объяснял каждому психу,  который
звонил по любому поводу...
   Я раскладывал почту рядом с Д.Г.  на маршруте 501, не очень плохом.
Мешок я поднимал с трудом, но это было возможно и давало хоть какую-то
надежду.
   Хоть Д.Г. и знал, что его ящик стоит вверх тормашками, руки его ше-
велились все медленней.  Он просто-напросто сложил слишком много писем
в  своей  жизни  -  и даже его омертвевшее к ощущениям тело,  наконец,
взбунтовалось.  Несколько раз за утро я замечал,  как он шатается.  Он
останавливался и покачивался,  впадал в транс, встряхивался и впихивал
в мешок еще несколько писем. Мне этот человек был не особенно симпати-
чен.  Он  прожил отнюдь не храбрую жизнь и оказался,  более или менее,
порядочным куском дерьма.  Но всякий раз,  когда он шатался, что-то во
мне шевелилось.  Будто верный конь,  который больше не может идти. Или
старая машина, что просто сдалась как-то утром.
   Почта была тяжелой, и, пока я наблюдал за Д.Г., меня охватил смерт-
ный  озноб.  Впервые больше чем за 40 лет он может пропустить утреннюю
развозку! Для человека, настолько гордившегося своей работой и профес-
сией,  как Д.Г.,  это могло стать трагедией. Я пропустил множество ут-
ренних развозок, и мне приходилось возить мешки к ящикам в собственной
машине, но мое отношение было несколько иным.
   Он снова покачнулся.
   Боже всемогущий, подумал я, неужели кроме меня этого никто не заме-
чает?
   Я оглянулся: всем трын-трава. Все они время от времени признавались
в любви к нему:  "Д.Г.  - хороший парень".  Но теперь "хороший парень"
тонул,  и никому никакого дела.  Наконец,  передо мной осталось меньше
почты, чем перед Д.Г.
   Может, смогу помочь ему хотя бы поднять журналы,  подумал я. Но по-
дошел клерк и накидал мне еще больше, и я снова почти сравнялся с Д.Г.
Обоим  придется  круто.  Я на мгновение запнулся,  потом стиснул зубы,
расставил ноги пошире, пригнулся, будто мне по мозгам только что дали,
и шуранул внутрь массу писем.
   За две  минуты  до готовности к отправке и Д.Г.,  и я разобрали все
письма, разложили и упаковали журналы, проверили авиапочту. У нас обо-
их получится.  Я волновался напрасно. Тут подошел Булыжник. Он нес две
связки циркуляров. Одну он дал Д.Г., вторую - мне.
   - Их надо включить, - сказал он и отошел.
   Булыжник знал,  что мы не сможем включить эти  циркуляры,  вытащить
мешки и встретить грузовик вовремя. Я устало обрезал шнурки на пачке и
начал раскладывать. Д.Г. просто сидел и смотрел на свою связку.
   Потом он опустил голову, положил ее на руки и тихо заплакал.
   Я не верил своим глазам.
   Я оглянулся.
   Остальные почтальоны даже не смотрели  на  Д.Г.  Они  снимали  свои
письма, сортировали их, болтали и смеялись друг с другом.
   - Эй, - окликнул я их пару раз, - эй!
   Но они даже не взглянули на Д.Г.
   Я подошел к нему. Тронул его за руку:
   - Д.Г., - сказал я, - я могу тебе как-то помочь?
   Он отскочил от своего ящика и побежал по лестнице наверх, в мужскую
раздевалку.  Я смотрел, как он убегает. Никто, казалось, не замечал. Я
засунул еще несколько писем, затем побежал вверх по лестнице сам.
   Он сидел,  уронив голову на руки, за одним из столов. Только теперь
он не плакал тихонько. Он всхлипывал и подвывал. Все его тело сотряса-
лось в конвульсиях. Он не останавливался.
   Я сбежал  вниз по ступенькам,  мимо остальных почтальонов,  к столу
Булыжника.
   - Эй, эй, Камень! Господи Боже, Камень!
   - Что такое? - спросил он.
   - Д.Г. поехал! А всем плевать! Он наверху плачет! Ему помочь надо!
   - Кто на его маршруте?
   - Какая,  к черту разница? Говорю тебе, он заболел! Ему помощь нуж-
на!
   - Надо поставить кого-то на его маршрут!
   Булыжник поднялся из-за стола,  обошел комнату, глядя на своих поч-
тальонов,  как будто где-то мог заваляться один лишний.  Затем шмыгнул
за свой стол.
   - Слушай,  Камень,  кто-то должен отвезти его домой. Скажи мне, где
он живет, и я сам его отвезу - во внерабочее время. Потом разнесу твой
чертов маршрут.
   Булыжник поднял голову:
   - Кто у тебя на ящике?
   - Ох, да к чертям этот ящик!
   - ИДИ К СВОЕМУ ЯЩИКУ!
   Затем заговорил с другим начальником участка по телефону:
   - Алло, Эдди? Слушай, мне здесь человек нужен...
   Не будет сегодня детям конфет. Я пошел на место. Остальные почталь-
оны разошлись.  Я начал рассовывать циркуляры.  На ящике  Д.Г.  лежала
связка нерассортированных. Я снова отставал от графика. И без грузови-
ка остался.  Когда в тот день я вернулся поздно,  Булыжник записал мне
опоздание.
   Я никогда больше не видел Д.Г.  Никто не знал, что с ним случилось.
И никто больше его не упоминал.  "Хорошего парня".  Преданного  своему
делу. Ножом по горлу за пачку циркуляров местого рынка - с его гвоздем
сезона:  бесплатной коробкой фирменного стирального мыла и купоном  на
любую покупку свыше 3 долларов.
   17
   Через три  года  меня  сделали  "штатным".  Это означало оплаченные
праздники (подменным за праздники не платили) и  40-часовую  неделю  с
двумя  выходными.  Булыжник также вынужден был поставить меня помогать
на пяти разных маршрутах.  Вот и все,  что мне придется носить -  пять
разных маршрутов. Со временем я неплохо их выучу, плюс короткие пути и
ловушки на каждом.  С каждым днем будет все легче и легче. Я смогу вы-
работать в себе этот уютный внешний вид.
   Почему-то чересчур счастлив я не был.  Я не тот человек,  кто наме-
ренно ищет боли,  работа по-прежнему тяжела,  но старого  блеска  моих
подменных  дней  ей как-то не хватало - не-знать-что-к-чертовой-матери
произойдет дальше.
   Несколько штатных подошли и пожали мне руку.
   - Поздравляем, - сказали они.
   - Ага, - ответил я.
   Поздравляем с чем?  Я ничего не сделал. Теперь я стал членом клуба.
Одним из парней.  Я мог остаться в нем на много лет,  в конечном итоге
заработать собственный маршрут. Принимать подарки на Рождество от сво-
их получателей.  А если бы позвонил и сказался больным, они бы выгова-
ривали какому-нибудь несчастному ублюдку-подменному:  "А  где  сегодня
наш постоянный? Вы опоздали. Наш постоянный никогда не опаздывает."
   И вот я тут. А потом вышел бюллетень, запрещавший держать форменные
кепки или оборудование на доставочных ящиках.  Большинство  парней  их
туда складывало.  Это ничему не мешало,  и не нужно было бегать каждый
раз в раздевалку.  Теперь,  после того,  как три года я клал туда свою
кепку, мне запретили это делать.
   Ну, а  я до сих пор приходил на работу с бодуна и совершенно не за-
думывался о таких вещах, как кепки. Поэтому моя там лежала и на следу-
ющий день после выхода приказа.
   Подбежал Булыжник со своей докладной.  Он сказал, что держать любое
оборудование на доставочном ящике - против правил и инструкций.  Я по-
ложил докладную в карман и продолжал рассовывать письма.  Булыжник по-
вертелся в своем кресле, наблюдая за мной. Остальные почтальоны убрали
кепки в шкафчики.  Кроме меня и еще одного - некоего Марти. А Булыжник
подходит к Марти и говорит:
   - Так, Марти, ты читал приказ. Твоей кепки на ящике быть не должно.
   - О,  простите,  сэр.  Привычка, знаете ли. Извините. - Марти убрал
кепку с ящика и побежал с нею наверх, в раздевалку.
   На следующее  утро я снова забыл.  Булыжник снова подошел с доклад-
ной.
   В ней говорилось,  что хранить любое  оборудование  на  доставочном
ящике противоречит правилам и инструкциям.
   Я положил докладную в карман и продолжал распихивать письма.
   На следующее утро,  как только я вошел, то сразу увидел, что Булыж-
ник за мной наблюдает.  Он очень тщательно относился к наблюдениям  за
мной. Он ждал, что я стану делать с кепкой. Я позволил ему немного по-
дождать. Потом снял кепку с головы и положил на ящик.
   Булыжник подбежал с докладной.
   Я не стал ее читать.  Я отшвырнул ее в  мусорную  корзину,  оставил
кепку на месте и продолжал сортировать письма.
   Я слышал, как Булыжник колотит по машинке. В треске клавиш слышался
гнев.
   Интересно, как он научился печатать, подумал я.
   Он опять подошел. Протянул мне вторую докладную.
   Я посмотрел на него.
   - Мне не нужно ее читать.  Я знаю,  что там написано. Там написано,
что я не прочел первую докладную
   Я кинул вторую докладную в корзину.
   Булыжник побежал назад к машинке.
   Вручил мне третью докладную.
   - Слушай,  - сказал я, - я знаю, о чем говорится в них всех. Первая
была про то,  что я держал кепку на ящике.  Вторая - про то,  что я не
прочел первую. Третья - что не прочел ни первую, ни вторую.
   Я посмотрел на него и уронил докладную в мусор, не прочитав.
   - Теперь я могу их выбрасывать так же быстро,  как ты их печатаешь.
Это может длиться часами,  и вскоре один из нас начнет выглядеть смеш-
но. Тебе решать.
   Булыжник вернулся к своему креслу и сел.  Больше он не печатал.  Он
просто смотрел на меня.
   На следующий день я не пришел. Проспал до полудня. Звонить не стал.
Потом пошел в Федеральное Здание. Рассказал им о своей цели. Меня пос-
тавили перед столом худенькой старушонки.  Волосы у нее были седыми, а
шейка - очень тоненькой,  и посередине неожиданно изгибалась. Шея тол-
кала ее голову вперед, и она смотрела на меня поверх очков.
   - Да?
   - Я хочу уволиться.
   - Уволиться?
   - Да, подать в отставку.
   - И вы - штатный доставщик?
   - Да, - ответил я.
   - Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, - зацокала она сухоньким язычком.
   Он дала мне соответствующие бумаги, и я сел их заполнять.
   - Сколько вы проработали на почте?
   - Три с половиной года.
   - Ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, ц, - зацокала она, - ц, ц, ц, ц.
   Вот так вот. Я поехал домой к Бетти, и мы раскупорили бутылочку.
   Я ведать не ведал, что через пару лет вернусь клерком и проклеркую,
весь сгорбившись на табурете, почти 12 лет.


Чарлз Буковски
   Женщины
   перевел м. немцов
   a publishing in tongues publication
   1995
   charles bukowski
   women
   (c) 1978 by Charles Bukowski
   (c) М. Немцов, перевод, 1994
   8
   Я вернулся,  несколько раз трахнул Лидию,  подрался с ней  и  одним
поздним утром вылетел из международного аэропорта Лос-Анжелеса,  чтобы
дать чтения в Арканзасе.  Мне довольно повезло - весь ряд достался мне
одному. Командир представился, если я правильно расслышал, как Капитан
Пьянчуга. Когда мимо проходила стюардесса, я заказал выпить.
   Я был уверен,  что знаю одну из стюардесс.  Она жила на  Лонг-Биче,
прочла несколько моих книжек,  написала мне письмо, приложив свое фото
и номер телефона. Я узнал ее по фотографии. Мне так никогда и не дове-
лось с нею встретиться,  но я звонил ей несколько раз,  и одной пьяной
ночью мы орали друг на друга по телефону.
   Она стояла прямо,  пытаясь не замечать,  как я вылупился на ее зад,
ляжки и груди.
   Мы пообедали,  посмотрели "Игру Недели", послеобеденное винище жгло
мне глотку, и я заказал пару "Кровавых Мэри".
   Когда мы добрались до Арканзаса,  я пересел на маленькую двухмотор-
ную дрянь. Стоило пропеллерам завертеться, как крылья задрожали и зат-
ряслись. Похоже было, что они вот-вот отвалятся. Мы оторвались от зем-
ли,  и стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени вы-
пить надо было уже всем.  Она спотыкалась и колыхалась в проходе, про-
давая напитки. Потом объявила, громко:
   - ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!
   Мы допили и приземлились. Через пятнадцать минут мы снова поднялись
в воздух.  Стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени
выпить надо было уже всем. Потом она объявила, громко:
   - ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!
   Меня встречали профессор Питер Джеймс и его жена Сельма. Сельма по-
ходила на кинозвездочку, только в ней было больше класса.
   - Ты здорово выглядишь, - сказал Пит.
   - Это твоя жена здорово выглядит.
   - У тебя есть два часа до выступления.
   Пит привез меня к ним.  У них был двухэтажный дом  с  комнатой  для
гостей на нижнем уровне. Мне показали мою спальню, внизу.
   - Есть хочешь? - спросил Пит.
   - Нет, меня блевать тянет.
   Мы поднялись наверх.
   За сценой, незадолго до начала, Питер наполнил графин для воды вод-
кой с апельсиновым соком.
   - Чтениями заправляет одна старушка.  У нее бы в трусиках все скис-
ло,  если б она узнала, что ты пьющий. Она неплохая старушенция, но до
сих пор считает, что поэзия - это про закаты и голубок в полете.
   Я вышел и стал читать. Аншлаг. Удача моя держалась. Они походили на
любую  другую  публику:  не знали,  как относиться к некоторым хорошим
стихам,  а во время других смеялись не там, где нужно. Я продолжал чи-
тать и подливал себе из графина.
   - Что это вы пьете?
   - Это, - ответил я, - апельсиновый сок пополам с жизнью.
   - У вас есть подруга?
   - Я девственник.
   - Почему вы захотели стать писателем?
   - Следующий вопрос, пожалуйста.
   Я почитал им еще немного.  Рассказал, что прилетел сюда с Капитаном
Пьянчугой и посмотрел "Игру Недели".  Рассказал, что когда я в хорошей
духовной  форме,  то  могу съесть все с одной тарелки и сразу же после
этого вымыть ее.  Почитал еще немного стихов. Я читал стихи, пока гра-
фин  для воды не опустел.  Тогда я сказал им,  что чтения закончились.
Последовало немного раздачи автографов,  и мы отправились на пьянку  к
Питу домой...
   Я исполнил  свой  индейский  танец,  свой танец живота и свой танец
"Не-Можешь-Срать-Не-Мучай-Жопу". Тяжело пить, когда танцуешь. И тяжело
танцевать,  когда пьешь.  Питер знал, что делал. Он выстроил кушетки и
стулья так,  чтобы отделить танцующих от пьющих. Каждый мог заниматься
своим делом, не беспокоя остальных.
   Подошел Пит. Он оглядел всех женщин в комнате.
   - Какую хочешь? - спросил он.
   - Что, вот так просто?
   - Это наше южное гостеприимство.
   Была там одна, которую я приметил, старше остальных, с выступавшими
зубами.  Но зубы выступали у нее безупречно -  расталкивая  губы,  как
открытый страстный цветок. Я хотел почувствовать свой рот на этом рте.
На ней была короткая юбка,  а колготки являли миру хорошие ноги, кото-
рые постоянно скрещивались и раскрещивались, когда она смеялась, пила,
одергивала юбку, никак не хотевшую их прикрывать. Я подсел к ней.
   - Я... - начал было я.
   - Я знаю, кто вы. Я была на вашем чтении.
   - Спасибо. Мне бы хотелось съесть вам пизду. Я на этом деле уже со-
баку съел. Я сведу вас с ума.
   - Что вы думаете об Аллене Гинзберге?
   - Послушайте, не сбивайте меня. Я хочу вашего рта, ваших ног, ваше-
го зада.
   - Хорошо, - сказала она.
   - Тогда до скорого. Я в спальне внизу.
   Я встал, покинул ее, выпил еще. Молодой парень - по меньшей мере, 6
футов и 6 дюймов ростом - подошел ко мне:
   - Послушайте,  Чинаски,  я не верю во все это говно по поводу того,
что вы живете на банухе,  знаете всех торговцев  наркотой,  сутенеров,
блядей, торчков, игроков, драчунов и пьянчуг...
   - Отчасти это правда.
   - Чушь собачья, - изрек он и отошел. Литературный критик.
   Потом подошла эта блондиночка, лет 19, в очках без оправы и с улыб-
кой на лице. Улыбка с него не сползала.
   - Я хочу вас выебать, - заявила она. - Все дело в вашем лице.
   - Что у меня с лицом?
   - Оно величественно. Я хочу уничтожить ваше лицо своей пиздой.
   - Может и наоборот получиться.
   - Не будьте так уверены.
   - Вы правы. Пизды неуничтожимы.
   Я вернулся к кушетке и начал заигрывать с ножками той,  в  короткой
юбке и с влажными лепестками губ, которую звали Лиллиан.
   Вечеринка закончилась,  и я спустился с Лилли вниз.  Мы разделись и
сели,  подпершись подушками,  пить водку и водочный коктейль. Там было
радио,  и радио играло.  Лилли рассказала мне,  что работала много лет
для того, чтобы ее муж смог закончить колледж, а когда он получил пре-
подавательскую должность, то развелся с ней.
   - Это невежливо, - сказал я.
   - Вы были женаты?
   - Да.
   - Что произошло?
   - "Ментальная жестокость",  судя по тому, что записано в свидетель-
стве о разводе.
   - И это правда? - спросила она.
   - Конечно - с обеих сторон.
   Я поцеловал Лилли.  Это было так хорошо,  как я себе и представлял.
Цветок рта раскрылся.  Мы сцепились, я всосался ей в зубы. Мы разъеди-
нились.
   - Я думаю, что вы, - сказала она, глядя на меня широко раскрытыми и
прекрасными глазами, - один из двух-трех лучших писателей на сегодняш-
ний день.
   Я быстро потушил настольную лампу.  Еще некоторое время ее целовал,
играл с грудями и телом, затем опустился на нее. Я был пьян, но думаю,
получилось ничего.  Но после этого по-другому я не смог. Я все скакал,
скакал и скакал.  Я был тверд,  но кончить никак не удавалось. В конце
концов, я скатился с нее и уснул...
   Наутро Лилли лежала,  растянувшись на спине,  и храпела. Я сходил в
ванную,  поссал,  почистил зубы и умылся.  Потом заполз обратно в пос-
тель. Развернул ее к себе и начал играть с ее частями тела. Мне всегда
хочется с бодуна - причем не есть хочется,  а засадить.  Ебля - лучшее
лекарство от похмелья.  У меня опять все зачесалось. Изо рта у нее так
воняло,  что губ-лепестков мне не хотелось.  Я влез. Она издала слабый
стон.  Мне это вкатило. Не думаю, что впихнул ей больше двадцати раз -
и кончил.
   Через некоторое время я услышал,  как она встала и прошла в ванную.
Лиллиан.  К тому времени,  как она вернулась, я уже почти спал, повер-
нувшись к ней спиной.
   Четверть часа спустя она вылезла из постели и стала одеваться.
   - Что такое? - спросил я.
   - Мне пора отсюда идти. Надо детей вести в школу.
   Лиллиан закрыла дверь и побежала вверх по лестнице.
   Я встал,  дошел до ванной и некоторое время смотрел на свое отраже-
ние в зеркале.
   В десять утра я поднялся к завтраку.  Там я нашел  Пита  и  Сельму.
Сельма выглядела здорово.  Где только находят таких Сельм?  Псам этого
мира Сельмы никогда не достаются. Псам достаются только собаки. Сельма
подала нам завтрак. Она была прекрасна, и владел ею один человек, пре-
подаватель колледжа.  Это было не совсем правильно почему-то.  Образо-
ванные выскочки, не подкопаешься. Образование стало новым божеством, а
образованные - новыми плантаторами.
   - Чертовски хороший завтрак, - сказал я им. - Большое спасибо.
   - Как Лилли? - спросил Пит.
   - Лилли была очень хороша.
   - Сегодня вечером надо будет читать еще раз,  ты в курсе. В малень-
ком колледже, более консервативном.
   - Хорошо. Буду осторожней.
   - Что читать собираешься?
   - Старье, наверное.
   Мы допили кофе, прошли в переднюю комнату и сели. Зазвонил телефон,
Пит ответил, поговорил, затем повернулся ко мне:
   - Парень из местной газеты хочет взять у  тебя  интервью.  Что  ему
сказать?
   - Скажи ладно.
   Пит передал ответ,  потом подошел и взял мою последнюю книгу и руч-
ку.
   - Я подумал, тебе стоит что-нибудь здесь написать для Лилли.
   Я раскрыл книгу на титульном листе. "Дорогая Лилли," - написал я. -
"Ты всегда будешь частью моей жизни....
   Генри Чинаски."
   9
   Мы с  Лидией  вечно ссорились.  Она была вертихвосткой,  и это меня
раздражало. Когда мы ели не дома, я был уверен, что она приглядывается
к какому-нибудь мужику на другом конце ресторана.  Когда в гости захо-
дили мои друзья,  и там была Лидия,  я слышал, как разговор становился
интимным  и  сексуальным.  Она  всегда специально подсаживалась к моим
друзьям как можно ближе.  Лидию же раздражало мое пьянство. Она любила
секс, а мое пьянство мешало нашим занятиям любовью.
   - Либо ты слишком пьян,  чтоб делать это вечером,  либо слишком бо-
лен,  чтоб делать это утром,  - говорила она.  Лидия впадала в ярость,
если  я хоть бутылку пива при ней выпивал.  Мы разбегались с ней раз в
неделю как минимум - "Навсегда" - но вечно нам как-то удавалось  поми-
риться.  Она  закончила лепить мою голову и подарила ее мне.  Когда мы
разбегались,  я ставил голову в машину на переднее сиденье рядом с со-
бой, вез к ее дому и оставлял у двери на крыльце. Потом шел к телефон-
ной будке, звонил ей и говорил:
   - Твоя чертова голова стоит за дверью!
   Так голова ездила туда и обратно.
   Мы опять расстались,  и я свалил с себя эту голову.  Я  пил:  снова
свободный человек.  У меня был молодой приятель, Бобби, довольно ника-
кой пацан,  работавший в порнографической книжной лавке. На стороне он
прирабатывал фотографией. Он жил в паре кварталов от меня. У Бобби бы-
ли неприятности с самим собой и со своей женой Валери.  Как-то вечером
он  позвонил и сказал,  что хочет привезти ко мне Валери переночевать.
Звучало прекрасно.  Валери было 22,  абсолютно миленькая,  с  длинными
светлыми волосами,  безумными голубыми глазами и красивым телом. Как и
Лидия,  она тоже провела некоторое время в сумасшедшем  доме.  Немного
погодя, я услышал, как они заехали на лужайку перед моим двором. Вале-
ри вышла.  Я вспомнил, как Бобби рассказывал мне, что когда знакомил с
Валери своих родителей, те заметили по поводу ее платья, что, мол, оно
им нравится, а она ответила:
   - Ага, а как насчет всей остальной меня? - И задрала платье на бед-
рах. Трусиков на ней не было.
   Валери постучала. Я услышал, как Бобби отъехал. Я впустил ее в дом.
Выглядела она прекрасно. Я налил два скотча с водой. Ни она, ни я ни о
чем не говорили. Мы выпили, и я налил еще два. После этого сказал:
   - Давай, поехали в бар.
   Мы сели в мою машину.  Бар "Машина Для Клея" находился сразу за уг-
лом. На той неделе, правда, мне там велели больше не наливать, но ког-
да  мы вошли,  никто даже не пикнул.  Мы сели за столик и заказали вы-
пить. Мы по-прежнему не разговаривали. Я просто смотрел в эти безумные
голубые глаза.  Мы сидели рядом,  и я поцеловал ее. Губы ее были прох-
ладны и приоткрыты. Я поцеловал ее еще раз, и ногами мы прижались друг
к другу. У Бобби была славная жена. Бобби ненормальный, что раздает ее
налево и направо.
   Мы решили пообедать. Каждый заказал себе по стейку, и мы пили и це-
ловались, пока ждали. Барменша сказала:
   - О, да вы влюблены! - и мы оба рассмеялись. Когда принесли стейки,
Валери сказала:
   - Я свой не хочу.
   - Я свой тоже не хочу, - сказал я.
   Мы пили там еще час,  а потом решили вернуться ко мне.  Подъезжая к
передней лужайке,  я увидел в проезде женщину.  То была Лидия.  В руке
она держала конверт. Я вышел из машины с Валери, и Лидия посмотрела на
нас.
   - Кто это? - спросила Валери.
   - Женщина, которую я люблю, - объяснил ей я.
   - Кто эта сука? - завопила Лидия.
   Валери повернулась и побежала по тротуару. Я слышал ее высокие каб-
лучки по мостовой.
   - Заходи давай, - сказал я Лидии. Она вошла в дом следом за мной.
   - Я пришла сюда, чтоб отдать тебе это письмо, и похоже, что зашла в
самое время. Кто это была?
   - Жена Бобби. Мы просто друзья.
   - Ты ведь собирался ее выебать, правда?
   - Но послушай, я же ей сказал, что люблю тебя.
   - Ты ведь собирался ее выебать, правда?
   - Но послушай, малышка...
   Вдруг она  меня  толкнула.  Я стоял перед кофейным столиком,  а тот
стоял перед тахтой. Я упал спиной на столик, между ним и тахтой. Я ус-
лышал, как хлопнула дверь. А когда поднимался, то услышал, как завелся
мотор машины Лидии. Она уехала.
   Сукин сын,  подумал я,  то у тебя аж две бабы, а через минуту - уже
ни одной.
   10
   Я удивился на следующее утро, когда ко мне постучалась Эйприл. Эйп-
рил - это та,  что сидела на диете и была на вечеринке у Гарри Эскота,
а потом слиняла с наспидованным маньяком. Было 11 утра. Эйприл вошла и
села.
   - Я всегда восхищалась вашей работой, - сказала она.
   Я достал ей пива и взял одно себе.
   - Бог - это крюк в небесах, - сказала она.
   - Ладно, - сказал я.
   Эйприл была тяжеловата, но не очень жирна. У нее были большие бедра
и крупная задница,  а волосы свисали прямо вниз. Что-то было уже в од-
них ее размерах - матерых,  будто и обезьяна ей была бы под  силу.  Ее
умственная отсталость привлекала меня, поскольку она не играла в игры.
Она закинула одну ногу на другую, показав огромные белые ляжки.
   - Я посеяла зернышки помидоров в подвале того  дома,  где  живу,  -
сказала она.
   - Я возьму у тебя немного, когда взойдут, - ответил я.
   - У меня никогда не было водительских прав, - сказала Эйприл. - Моя
мать живет в Нью-Джерси.
   - А моя умерла,  - сказал я. Я подошел и подсел к ней на тахту. По-
том схватил и поцеловал ее.  Пока я ее целовал, она смотрела мне прямо
в глаза. Я оторвался.
   - Давай ебаться, - сказал я.
   - У меня инфекция, - ответила Эйприл.
   - Чего?
   - Вроде грибка. Ничего серьезного.
   - А я могу заразиться?
   - Выделения такие, типа молочка.
   - А я могу заразиться?
   - Не думаю.
   - Давай ебаться.
   - Я не знаю, хочется ли мне ебаться.
   - Хорошо будет. Пошли в спальню.
   Эйприл зашла в спальню и начала снимать одежду.  Я  снял  свою.  Мы
забрались  под простыни.  Я начал играться с ней и целовать ее.  Потом
оседлал.  Было очень странно.  Как будто пизда у нее  шла  поперек.  Я
знал, что я внутри, я чувствовал, что вроде должен быть внутри, но все
время сползал куда-то в сторону,  влево. Я все горбатил и горбатил ее.
Вот такой вот восторг. Я кончил и скатился.
   Позже я отвез ее домой,  и мы поднялись к ней в квартиру.  Мы долго
разговаривали,  и ушел я, лишь записав номер квартиры и адрес. Проходя
по вестибюлю, я узнал почтовые ящики этого дома. Я разносил сюда почту
много раз, когда служил почтальоном. Я вышел к своей машине и уехал.
   11
   У Лидии было двое детей: Тонто, мальчик 8 лет, и Лиза, 5-летняя ма-
лышка,  прервавшая  нашу  первую  поебку.  Мы  сидели вместе за столом
как-то вечером, ужинами. Между нами с Лидией все шло хорошо, и я оста-
вался на ужин почти каждый вечер, потом спал с Лидией и уезжал часов в
11 на следующее утро, возвращался к себе проверить почту и писать. Де-
ти спали в соседней комнате на водяной постели. Это был старый малень-
кий домишко,  который Лидия снимала у бывшего японского борца,  теперь
занявшегося недвижимостью. Он был, очевидно, в Лидии заинтересован. Ну
и ладно. То был милый старый домишко.
   - Тонто,  - сказал я за едой, - ты знаешь, что когда твоя мама кри-
чит по ночам, я ее не бью. Ты ведь знаешь, кому на самом деле плохо.
   - Да, знаю.
   - Тогда почему ты не заходишь и не помогаешь мне?
   - Не-а. Я ее знаю.
   - Слушай,  Хэнк, - сказала Лидия, - не натравливай на меня моих де-
тей.
   - Он самая большая уродина в мире, - сказала Лиза.
   Лиза мне нравилась. Когда-нибудь она станет настоящей сексапилкой -
и не просто так, а личностью.
   После ужина мы с Лидией ушли к себе в спальню и растянулись на кро-
вати.  Лидия торчала от угрей и прыщиков. У меня была плохая кожа. Она
придвинула лампу поближе к моему лицу и приступила.  Мне нравилось.  У
меня от этого все зудело, а иногда вставал. Очень интимно. Иногда меж-
ду выдавленными прыщами Лидия меня целовала.  Сперва она всегда труди-
лась над моим лицом, а потом переходила к спине и груди.
   - Ты меня любишь?
   - Ага.
   - Ууу, посмотри, какой!
   Это был угорь с большим желтым хвостом.
   - Славный, - сказал я.
   Она лежала на мне во весь рост. Потом вдруг перестала давить и пос-
мотрела на меня.
   - Я тебя в могилу еще положу, ебарь ты жирный!
   Я засмеялся. Лидия поцеловала меня.
   - А я засуну тебя обратно в психушку, - сказал ей я.
   - Перевернись. Давай спиной займусь.
   Я перевернулся. Она выдавила у меня на затылке.
   - Ууу, вот хороший какой! Аж выстрелил! Мне в глаз попало!
   - Очки надевать надо.
   - Давай заведем маленького Генри!  Только подумай - маленький Генри
Чинаски!
   - Давай обождем немного.
   - Я хочу маленького сейчас же!
   - Давай подождем.
   - Мы только и делаем,  что дрыхнем, жрем, валяемся везде, да траха-
емся. Как слизни. Слизневая любовь, вот как это называется.
   - Мне она нравится.
   - Ты раньше здесь писал.  Ты был занят.  Ты приносил сюда чернила и
рисовал свои рисунки.  А теперь ты идешь домой и все самое  интересное
делаешь там.  Здесь ты только ешь да спишь, а с утра первым делом уез-
жаешь. Тупо.
   - Мне нравится.
   - Мы не ходим на вечеринки  уже  несколько  месяцев!  Мне  нравится
встречаться с людьми! Мне скучно! Мне так скучно, что я уже с ума схо-
жу! Мне хочется что-то делать! Я хочу ТАНЦЕВАТЬ! Я жить хочу!
   - Ох, да говно все это.
   - Ты слишком старый.  Тебе хочется только сидеть на одном месте, да
критиковать всех и вся. Ты не хочешь ничего делать. Тебе все нехорошо!
   Я выкатился из постели и встал. Начал надевать рубашку.
   - Что ты делаешь? - спросила она.
   - Выметаюсь отсюда.
   - Ну вот, пожалста! Только что не по-твоему, так вскакиваешь и сра-
зу за дверь. Ты никогда не хочешь ни о чем разговаривать. Ты идешь до-
мой и напиваешься,  а на следующий день тебе так худо, что хоть ложись
и подыхай. И вот тогда только ты звонишь мне!
   - Я ухожу отсюда к чертовой матери!
   - Но почему?
   - Я не хочу оставаться там,  где меня не хотят. Я не хочу быть там,
где меня не любят.
   Лидия подождала. Потом сказала:
   - Хорошо. Давай, ложись. Мы выключим свет и просто будем тихо вмес-
те.
   Я помедлил. Затем сказал:
   - Ну, ладно.
   Я разделся целиком и залез под одеяло и простыню.  Своей  ляжкой  я
прижался к ляжке Лидии. Мы оба лежали на спине. Я слышал сверчков. Это
был славный район. Прошло несколько минут. Потом Лидия сказала:
   - Я стану великой.
   Я не ответил.  Прошло еще несколько минут.  Вдруг Лидия вскочила  с
кровати. Она вскинула обе руки вверх, к потолку, и громко заявила:
   - Я СТАНУ ВЕЛИКОЙ!  Я СТАНУ ИСТИННО ВЕЛИКОЙ!  НИКТО НЕ ЗНАЕТ,  НАС-
КОЛЬКО ВЕЛИКОЙ Я СТАНУ!
   - Хорошо, - сказал я.
   Потом она добавила, уже тише:
   - Ты не понимаешь. Я стану великой. Во мне больше потенциала, чем в
тебе!
   - Потенциал,  -  ответил я,  - ни фига не значит.  Это надо делать.
Почти у любого младенца в люльке больше потенциала, чем у меня.
   - Но я это СДЕЛАЮ! Я СТАНУ ИСТИННО ВЕЛИКОЙ!
   - Ладно, ладно, - сказал я. - А пока ложись обратно.
   Лидия легла обратно.  Мы не целовались. Сексом заниматься мы не со-
бирались. Я чувствовал, что устал. Я слушал сверчков. Не знаю, сколько
времени прошло.  Я уже почти уснул - не совсем,  правда, - когда Лидия
вдруг села на кровати. И завопила. Вопль был громкий.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Лежи тихо.
   Я стал ждать.  Лидия сидела,  не шевелясь, минут, наверное, десять.
Потом снова упала на подушку.
   - Я видела Бога, - сказала она. - Я только что увидела Бога.
   - Слушай, ты, сука, ты с ума меня свести хочешь!
   Я встал и начал одеваться.  Я рассвирепел. Я не мог найти свои тру-
сы.  Да ну их к черту,  подумал я. Пусть валяются там, где валяются. Я
надел на себя все, что у меня было, и сидел на стуле, натягивая на бо-
сые ноги башмаки.
   - Что ты делаешь? - спросила Лидия.
   Я не  смог ей ответить и вышел в переднюю комнату.  Моя куртка была
перекинута через спинку стула,  я взял ее и надел. Выбежала Лидия. Она
надела свое голубое неглиже и трусики.  Она была босиком. У Лидии были
толстые лодыжки. Обычно она носила сапоги, чтоб их скрыть.
   - ТЫ НИКУДА НЕ ПОЙДЕШЬ! - заорала она на меня.
   - Насрать, - сказал я. - Я пошел отсюда.
   Она на меня прыгнула. Обычно она бросалась на меня, когда я был пь-
ян.  Теперь же я был трезв. Я отступил вбок, и она упала на пол, пере-
вернулась и оказалась на спине.  Я переступил через нее на пути к две-
ри. Она была в ярости, пузырилась слюна, она рычала, за губами обнажи-
лись зубы.  Она походила на самку леопарда.  Я взглянул на нее  сверху
вниз.  Мне  было безопаснее,  когда она лежала на полу.  Она испустила
рык, и только я собрался выйти, как она, дотянувшись, вцепилась ногтя-
ми  в рукав моей куртки,  потащила на себя и содрала его прямо с руки.
Рукав оторвался от куртки в плече.
   - Господи ты боже мой, - сказал я, - посмотри, что ты сделала с мо-
ей новой курткой! Я ведь только что ее купил!
   Я открыл дверь и выскочил наружу с голой рукой.
   Только я успел отпереть машину,  как услышал,  что за спиной по ас-
фальту шлепают ее босые ноги. Я запрыгнул внутрь и запер дверцу. Нажал
на стартер.
   - Я убью эту машину! - орала она. - Я прикончу эту машину!
   Ее кулаки колотили по капоту, по крыше, по ветровому стеклу. Я дви-
нул машиной вперед,  очень медленно, чтобы не покалечить ее. Мой "мер-
курий-комета"  62  года  развалился,  и  я недавно купил "фольксваген"
67-го.  Я драил и полировал его.  У меня в бардачке  даже  метелка  из
перьев  лежала.  Я медленно выезжал,  а Лидия все молотила кулаками по
машине.  Едва я от нее оторвался,  как сразу дернул на вторую.  Бросив
взгляд в зеркальце,  я увидел,  как она стоит одна в лунном свете,  не
шевелясь, в своем голубом неглиже и трусиках. Все нутро мне начало ко-
режить и переворачивать.  Я чувствовал, что болен, ненужен, печален. Я
был влюблен в нее.
   12
   Я поехал к себе,  начал пить. Врубил радио и нашел какую-то класси-
ческую музыку.  Вытащил из чулана свою лампу Коулмэна. Выключил свет и
сел забавляться с ней.  С лампой Коулмэна можно много всяких штук про-
делать.  Например,  погасить ее,  а потом снова зажечь и смотреть, как
она разгорается от жара фитиля.  Еще мне нравилось  ее  подкачивать  и
нагнетать давление.  А потом было еще удовольствие от того, что просто
смотришь на нее.  Я пил, смотрел на лампу, слушал музыку и курил сига-
ру.
   Зазвонил телефон. Там была Лидия.
   - Что ты делаешь? - спросила она.
   - Сижу просто так.
   - Ты сидишь просто так, пьешь, слушаешь классическую музыку и игра-
ешься с этой своей проклятой лампой!
   - Да.
   - Ты вернешься?
   - Нет.
   - Ладно,  пей! Пей, и пускай тебе будет хуже! Сам знаешь, эта дрянь
тебя однажды чуть не прикончила. Ты больницу помнишь?
   - Я ее никогда не забуду.
   - Хорошо, пей, ПЕЙ! УБИВАЙ СЕБЯ! И УВИДИШЬ, НАСРАТЬ МНЕ ИЛИ НЕТ!
   Лидия повесила трубку,  и я тоже.  Что-то подсказывало мне, что она
беспокоится не столько о моей возможной смерти, сколько о своей следу-
ющей ебле.  Но мне нужны были каникулы. Мне был необходим отдых. Лидии
нравилось ебстись по меньшей мере пять раз  в  неделю.  Я  предпочитал
три.  Я встал и прошел в обеденный уголок, где на столе стояла пишущая
машинка.  Зажег свет, сел и напечатал Лидии 4-страничное письмо. Потом
зашел в ванную,  взял бритву, вышел, сел и хорошенько хлебнул. Вытащил
лезвие и чиркнул средний палец правой руки.  Потекла кровь. Я подписал
свое письмо кровью.
   Потом сходил к почтовому ящику на углу и сбросил его.
   Телефон звонил несколько раз. То была Лидия. Она орала мне разное.
   - Я пошла ТАНЦЕВАТЬ!  Я не собираюсь одна тут рассиживать,  пока ты
там нажираешься!
   Я ей сказал:
   - Ты ведешь себя так, будто я не пью, а хожу с другой теткой.
   - Это еще хуже!
   Она повесила трубку.
   Я продолжал пить. Спать мне совсем не хотелось. Вскоре настала пол-
ночь, потом час, два. Лампа Коулмэна все горела....
   В 3.30 зазвонил телефон. Снова Лидия.
   - Ты все еще пьешь?
   - Ну дак!
   - Ах ты сучья рожа гнилая!
   - Фактически,  как раз когда ты позвонила, я сдирал целлофан с этой
вот пинты "Катти Сарка". Она прекрасна. Видела бы ты ее!
   Она шваркнула трубкой о рычаг. Я смешал себе еще один. По радио иг-
рала хорошая музыка. Я откинулся на спинку. Мне было очень хорошо.
   С грохотом распахнулась дверь,  и в комнату вбежала Лидия.  Задыха-
ясь,  она остановилась посередине.  Пинта стояла на кофейном  столике.
Она ее увидела и схватила.  Я подскочил и схватил Лидию. Когда я пьян,
а она - безумна, мы почти друг друга стоим. Она держала бутылку высоко
в воздухе,  отстраняясь от меня и пытаясь выскочить с нею за дверь.  Я
схватил ее за руку с бутылкой и попытался отобрать.
   - ТЫ, БЛЯДЬ! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! ОТДАЙ БУТЫЛКУ, ЕБ ТВОЮ МАТЬ!
   Потом мы оказались на крыльце, мы боролись. Споткнулись на ступень-
ках  и  свалились на тротуар.  Бутылка ударилась о цемент и разбилась.
Лидия поднялась и побежала.  Я услышал,  как завелась ее машина. Я ос-
тался  лежать  и смотреть на разбитую бутылку.  Она валялась в футе от
меня.  Лидия уехала.  Луна все еще сияла. В донышке того, что осталось
от бутылки, я разглядел еще глоток скотча. Растянувшись на тротуаре, я
дотянулся до него и поднес ко рту.  Длинный зубец стекла чуть не вытк-
нул  мне глаз,  пока я допивал остатки.  Затем я встал и зашел внутрь.
Жажда была ужасна.  Я походил по дому, подбирая пивные бутылки и выпи-
вая  те капли,  что оставались в каждой.  Из одной я порядочно глотнул
пепла, поскольку часто пользовался пивными бутылками как пепельницами.
Было 4.14 утра. Я сидел и наблюдал за часами. Будто снова на почте ра-
ботаю. Время обездвижело, а существование стало пульсирующей неперено-
симой штукой.  Я ждал.  Я ждал. Я ждал. Я ждал. Наконец, настало 6 ча-
сов.  Я пошел на угол, в винную лавку. Продавец как раз открывался. Он
впустил меня.  Я приобрел еще одну пинту "Катти Сарка".  Пришел домой,
запер дверь и позвонил Лидии.
   - У меня тут пинта "Катти Сарка",  с которой я сдираю  целлофан.  Я
собираюсь  немного выпить.  А винный магазин теперь будет работать еще
20 часов.
   Она повесила трубку. Я выпил один стаканчик, а затем зашел в спаль-
ню, повалился на постель и уснул, даже не сняв одежду.
   13
   Неделю спустя,  я ехал по Бульвару Голливуд с Лидией. Развлекатель-
ный еженедельник,  выходивший тогда в Калифорнии,  попросил меня напи-
сать им статью о жизни писателя в Лос-Анжелесе.  Я ее написал и теперь
ехал в редакцию сдавать. Мы оставили машину на стоянке в Мосли-Сквере.
Мосли-Сквер - это квартал дорогих бунгало, в которых музыкальные изда-
тели,  агенты,  антрепренеры и прочая публика устраивают себе конторы.
Аренда там очень высокая.
   Мы зашли в один из тех бунгало.  За столом сидела симпатичная деви-
ца, образованная и невозмутимая.
   - Я Чинаски, - сказал я, - и вот моя статья.
   Я швырнул ее на стол.
   - О, мистер Чинаски. Я всегда очень восхищалась вашей работой!
   - У вас тут выпить чего-нибудь не найдется?
   - Секундочку...
   Она поднялась по ковровой лестнице и снова  спустилась  с  бутылкой
дорогого красного вина. Открыла ее и извлекла несколько бокалов из ба-
ра-тайника.  Как бы мне хотелось залечь с ней в постель, подумал я. Но
ни фига не выходило.  Однако,  кто-то же залегал с нею в постель регу-
лярно.
   Мы сидели и потягивали вино.
   - Мы дадим вам знать по поводу статьи очень скоро.  Я уверена,  что
мы  ее  примем....  Но  вы  совсем не такой,  каким я ожидала вас уви-
деть....
   - Что вы имеете в виду?
   - У вас такой мягкий голос. Вы кажетесь таким милым.
   Лидия расхохоталась.  Мы допили вино и ушли. Когда мы шли к машине,
я услышал оклик:
   - Хэнк!
   Я обернулся - там в новом "мерседесе" сидела Ди Ди Бронсон. Я подо-
шел.
   - Ну, как оно, Ди Ди?
   - Недурно.  Бросила "Кэпитол Рекордз".  Теперь вон той вот конторой
заправляю.
   Она махнула рукой. Это была еще одна музыкальная компания, довольно
известная,  со штаб-квартирой в Лондоне. Ди Ди раньше частенько заска-
кивала ко мне со своим дружком,  когда у него и у меня было по колонке
в одной подпольной лос-анжелесской газетке.
   - Боже, да у тебя тогда все нормально, вроде, - сказал я.
   - Да, только...
   - Только что?
   - Только мне нужен мужик. Хороший мужик.
   - Ну,  так дай мне свой номер, и я погляжу, смогу ли найти тебе та-
кого.
   - Ладно.
   Ди Ди записала номер на полоске бумаги, и я сложил ее себе в бумаж-
ник.  Мы с Лидией подошли  к  моему  старенькому  "фольку"  и  залезли
внутрь.
   - Ты собираешься ей позвонить, - сказала она. - Ты собираешься поз-
вонить по этому номеру.
   Я завел машину и выехал на Бульвар Голливуд.
   - Ты собрался звонить по этому номеру, - продолжала она. - Я просто
знаю, что ты позвонишь по этому номеру!
   - Хватить вонять! - сказал я.
   Похоже было, что впереди еще одна плохая ночь.
   14 Мы снова поссорились.  Я вернулся к себе, но мне не хотелось си-
деть в одиночестве и пить.  В тот вечер проходил заезд упряжек. Я взял
с собой пинту и поехал на бега. Прибыл я рано, поэтому успел прикинуть
все свои цифры. К тому времени, как кончился первый заезд, пинта была,
к  моему удивлению,  более чем наполовину пуста.  Я мешал ее с горячим
кофе, и проходила она гладко.
   Я выиграл три из первых четырех заездов. Позже выиграл еще и экзак-
ту  и  был в выигрыше долларов на 200 к концу 5-го заезда.  Я сходил в
бар и сыграл с доски тотализатора.  В тот вечер они дали мне то, что я
назвал "хорошей доской".  Лидия усралась бы,  видя,  как ко мне плывут
все эти бабки.  Она терпеть не могла,  когда я выигрывал  на  скачках,
особенно если сама проигрывала.
   Я продолжал  пить и ставить.  К концу 9-го заезда я опережал на 950
долларов и был сильно пьян.  Я засунул бумажник в один из боковых кар-
манов и пошел медленно к машине.
   Я сидел в ней и смотрел,  как проигравшие отваливают со стоянки.  Я
сидел там, пока поток машин не иссяк, и только тогда завел свою. Сразу
за ипподромом стоял супермаркет. Я увидел освещенную будку телефона на
другом конце автостоянки,  заехал и вылез.  Подошел и набрал номер Ли-
дии.
   - Слушай, - сказал я, - слушай меня, сука. Я сходил на скачки упря-
жек сегодня и выиграл 950 долларов.  Я победитель! Я всегда буду побе-
дителем!  Ты меня не заслуживаешь,  сука! Ты со мною в игрушки играла?
Так вот,  кончились игрушки!  Хватит с меня!  Наигрался!  Ни ты мне не
нужна, ни твои проклятые игры! Ты меня поняла? Приняла к сведению? Или
башка у тебя еще толще лодыжек?
   - Хэнк...
   - Да.
   - Это не Лидия.  Это Бонни.  Я сижу с детьми за Лидию.  Она сегодня
ушла на весь вечер.
   Я повесил трубку и пошел обратно к машине.
   15 Лидия позвонила мне утром.
   - Каждый раз,  когда ты будешь напиваться,  - заявила она, - я буду
ходить на танцы. Вчера вечером я ходила в "Красный Зонтик" и приглаша-
ла мужчин потанцевать. У женщины есть на это право.
   - Ты шлюха.
   - Вот как? Так если и есть что-то похуже шлюхи, - это скука.
   - Если есть что-то хуже скуки, - это скучная шлюха.
   - Если тебе моей пизды не хочется,  - сказала она, - я отдам ее ко-
му-нибудь другому.
   - Твоя привилегия.
   - А после танцев я поехала навестить Марвина.  Я хотела найти адрес
его подружки и увидеться с ней.  С Франсиной. Ты сам ведь как-то ночью
ездил к его девчонке Франсине, - сказала Лидия.
   - Слушай, я никогда ее не еб. Я просто был слишком пьян, чтоб ехать
домой после тусовки.  Мы даже не целовались. Она разрешила мне перено-
чевать на кушетке, а утром я поехал домой.
   - Как бы то ни было,  когда я доехала до Марвина, я раздумала спра-
шивать у него адрес Франсины.
   У родителей  Марвина  были  деньги.  Дом его стоял на самом берегу.
Марвин писал стихи - получше, чем большинство. Мне Марвин нравился.
   - Ну,  надеюсь, ты хорошо провела время, - сказал я и повесил труб-
ку.
   Не успел я отойти от телефона, как тот зазвонил снова. Это был Мар-
вин.
   - Эй,  угадай,  кто ко мне вчера посреди ночи нагрянул?  Лидия. Она
постучалась в окно, и я ее впустил. У меня на нее встал.
   - Ладно, Марвин. Я понимаю. Я тебя не виню.
   - Ты не злишься?
   - На тебя - нет.
   - Тогда ладно...
   Я взял  вылепленную  голову и загрузил в машину.  Доехал до Лидии и
водрузил ее на порог.  Звонить в дверь я не стал и уже повернулся ухо-
дить. Вышла Лидия.
   - Почему ты такой осел? - спросила она.
   Я обернулся.
   - Ты не избирательна.  Тебе что один мужик, что другой - без разни-
цы. Я за тобой говно жрать не собираюсь.
   - Я тоже твое говно жрать  не  буду!  -  завопила  она  и  хлопнула
дверью.
   Я подошел к машине,  сел и завел. Поставил на первую. Она не шелох-
нулась.  Попробо-вал вторую.  Ничего. Тогда я снова перешел на первую.
Чтоб  лишний раз убедиться,  проверил,  снято ли с тормоза.  Машина не
двигалась с места.  Я попробовал задний ход. Назад она поехала. Я тор-
мознул и снова попробовал первую.  Машина не двигалась.  Я все еще был
очень зол на Лидию.  Я подумал:  ну ладно же,  поеду на этой злоебучке
домой задом.  Потом представил себе фараонов, которые меня остановят и
спросят,  какого это дьявола я делаю. Ну, понимаете, офицеры, я поссо-
рился со своей девушкой,  и это для меня единственный способ добраться
до дому.
   Я уже не так сердился на Лидию.  Я вылез и пошел к  ее  двери.  Она
втащила мою голову внутрь. Я постучал.
   Лидия открыла.
   - Слушай, - спросил я, - ты что - ведьма какая-то?
   - Нет, я шлюха, разве не помнишь?
   - Ты  должна отвезти меня домой.  Моя машина едет только назад.  Ты
эту дрянь заговорила, что ли?
   - Ты что - серьезно?
   - Пойдем, покажу.
   Лидия вышла со мной к машине.
   - Все работало прекрасно. Потом вдруг ни с того ни с сего она начи-
нает ехать только задним ходом. Я уже домой так пилить собирался.
   Я сел.
   - Теперь смотри.
   Я завел  и  поставил на первую,  отпустив сцепление.  Она рванулась
вперед.  Я поставил вторую.  Она перешла на вторую и поехала еще быст-
рее.  Перевел на третью. Она мило катила дальше. Я развернулся и оста-
новился на другой стороне улицы. Подошла Лидия.
   - Послушай,  - сказал я, - ты должна мне поверить. Еще минуту назад
машина ехала только назад.  А теперь с ней все в порядке.  Поверь мне,
пожалуйста.
   - Я тебе верю, - ответила она. - Это Бог сделал. Я верю в такие ве-
щи.
   - Это должно что-то значить.
   - Оно и значит.
   Я вылез из машины. Мы вошли к ней в дом.
   - Снимай рубашку и ботинки,  - сказала она,  - и ложись на кровать.
Сначала я хочу выдавить тебе угри.


ЧАРЛЗ БУКОВСКИ
   ИЗ КНИГИ "ЮГ БЕЗ СЕВЕРА"
   1973
   Перевел М.Немцов
   ЛЮБОВЬ ЗА 17.50
   Первым желанием  Роберта  - когда он начинал думать о таких вещах -
было пробраться как-нибудь ночью в Музей Восковых Фигур и заняться лю-
бовью с восковыми дамами.  Однако это казалось слишком опасным. Он ог-
раничивался тем, что занимался любовью со статуями и манекенами в сек-
суальных фантазиях и жил в своем выдуманном мире.
   Однажды, остановившись  на красный свет,  он заглянул в двери мага-
зинчика.  Одного из тех магазинчиков,  где продается все -  пластинки,
диваны,  книги,  мелочи,  всякий мусор. Он увидел, как она стоит там в
длинном красном платье. В очках без оправы, хорошо сложена; с достоин-
ством  и  сексуальная - как раз как и надо.  Настоящая классная девка.
Тут светофор мигнул, и он вынужден был ехать дальше.
   Роберт остановил машину через квартал и пешком вернулся в  магазин.
Остановился  снаружи у газетного стенда и стал ее рассматривать.  Даже
глаза выглядели как настоящие,  а рот  был  очень  импульсивен,  губки
слегка надуты.
   Роберт вошел  внутрь и остановился у полки с пластинками.  Здесь он
был к ней ближе и украдкой бросал на нее взгляды.  Нет,  так их больше
не делают. На ней были даже высокие каблуки.
   К нему подошла девушка из магазина:
   - Я могу вам помочь, сэр?
   - Просто смотрю, мисс.
   - Если что-то выберете, дайте мне знать.
   - Конечно.
   Роберт передвинулся к манекену. Ценника не было. Интересно, подумал
он,  продается или нет.  Он отошел к полке с пластинками,  выбрал одну
подешевле и купил ее у девушки.
   Когда он  навестил магазинчик в следующий раз,  манекен по-прежнему
стоял на месте. Роберт немного осмотрелся, купил пепельницу, вылеплен-
ную свернувшейся кольцами змеей, и ушел.
   Зайдя туда в третий раз, он спросил девушку:
   - Манекен продается?
   - Манекен?
   - Да, манекен.
   - Вы хотите его купить?
   - Да, вы же продаете вещи, не так ли? Манекен продается?
   - Одну минуточку, сэр.
   Девушка ушла в глубину магазина.  Шторки раздвинулись, и вышел ста-
рый еврей. У него на рубашке не хватало двух нижних пуговиц и виднелся
волосатый живот. Он казался достаточно дружелюбным.
   - Вы хотите манекен, сэр?
   - Да, она продается?
   - Ну, не совсем. Видите ли, это как бы для витрины, шутка.
   - Я хочу ее купить.
   - Что ж, давайте посмотрим... - Старый еврей подошел и начал ощупы-
вать манекен,  трогал платье,  руки. - Поглядим... Мне кажется, я могу
продать вам эту... вещь... за 17 долларов 50 центов.
   - Беру. - Роберт вытащил двадцатку. Магазинщик отсчитал сдачу.
   - Мне будет ее не хватать,  - сказал он, - иногда она кажется почти
настоящей. Вам завернуть?
   - Нет, возьму так.
   Роберт взял манекен и донес до машины.  Уложил на  заднее  сиденье.
Затем сел сам и поехал к себе.  Когда он добрался до дому,  к счастью,
кажется, ему никто не встретился, и он внес ее в подъезд незамеченным.
Он установил манекен посередине комнаты и посмотрел на нее.
   - Стелла, - сказал он, - Стелла, сука!
   Он подошел и дал ей пощечину.  Потом схватил за голову и поцеловал.
Хорошим поцелуем. Его пенис начал твердеть - и тут зазвонил телефон.
   - Алло, - ответил он.
   - Роберт?
   - Да. Конечно.
   - Это Гарри.
   - Как дела, Гарри?
   - Нормально, что делаешь?
   - Ничего.
   - Я тут подумал, может зайти? Захвачу пару пива.
   - Давай.
   Роберт повесил трубку, взял манекен и отволок ее в чулан. Засунул в
самый дальний угол и закрыл дверь.
   Гарри, на самом деле,  особо сказать было нечего.  Он сидел,  держа
банку пива.
   - Как Лора? - спросил он.
   - О, - сказал Роберт, - между нами с Лорой все кончено.
   - Что случилось?
   - Вечная вампирша.  Всегда на сцене. Она была неумолима. На мужиков
кидалась повсюду - в бакалейной лавке,  на улице,  в кафе,  везде и на
всех.  Неважно, что за мужик, лишь бы мужик. Заигрывала даже с парнем,
который неправильный номер набрал. Я больше не смог.
   - Ты сейчас один?
   - Нет, у меня другая, Бренда. Ты ее видел.
   - А, да. Бренда. Она ничего.
   Гарри сидел и пил пиво.  Женщин у Гарри никогда не было, но он пос-
тоянно о них говорил. В нем было что-то омерзительное. Роберт разгово-
ра не поддержал,  и Гарри вскоре ушел.  Роберт зашел в чулан и вытащил
Стеллу.
   - Блядь проклятая! - сказал он. - Обманывала меня, а?
   Стелла не ответила. Она стояла холодно и строго. Он хорошенько вма-
зал ей по физиономии.  Любой бабе нужно долгий день на солнцепеке про-
вести, прежде чем Бобу Вилкенсону изменить. Он закатил ей еще одну по-
щечину.
   - Пизда!  Ты б и четырехлетнего малыша выебла,  если б пипиську ему
смогла поднять, правда?
   Он ударил ее еще разок,  затем схватил и поцеловал. Он присасывался
к  ней снова и снова.  Потом запустил руки ей под платье.  Формы у нее
были хороши, очень хороши. Стелла напоминала его учительницу алгебры в
старших классах. Трусиков на Стелле не было.
   - Прошмандовка, - сказал он, - кому трусы отдала?
   Потом он прижался пенисом к ее переду. Отверстия не было. Но Робер-
та охватила неимоверная страсть.  Он вставил ей между  ног.  Там  было
гладко и туго. Он работал, себя не помня. На какое-то мгновение он по-
чувствовал себя крайне глупо,  но страсть возобладала, и он стал цело-
вать ей шею, работая между ее ног.
   Роберт помыл  Стеллу кухонной тряпкой,  поставил в чулан за пальто,
закрыл дверь и еще успел на последнюю четверть матча  между  "Детройт-
скими Львами" и "Лос-Анжелесскими Баранами" по телевизору.
   Шло время, и Роберту было довольно славно. Он кое-что исправил: ку-
пил Стелле несколько пар трусиков,  подвязки, длинные прозрачные чулки
и браслетик на лодыжку.
   Сережки он ей тоже купил,  и его несколько шокировало, когда он уз-
нал,  что у его возлюбленной нет ушей.  Подо всей ее прической ушей не
хватало.  Но он все равно прицепил ей сережки клейкой лентой.  Преиму-
щества,  правда,  тоже были:  не нужно выводить ее в ресторан обедать,
таскаться на вечеринки,  смотреть скучное кино - все бренное,  что так
много значит для средней женщины.  Еще были споры. Споры всегда проис-
ходят,  даже с манекеном. Она не была разговорчива, но Роберт был уве-
рен, что один раз она ему сказала:
   - Ты - величайший любовник из них всех.  Тот старый еврей был скуч-
ным любовником. А ты любишь душой, Роберт.
   Да, преимущества  были.  Она  не походила на всех остальных женщин,
которых он знал.  Ей не хотелось заниматься любовью в неудобное время.
Выбирать время мог он.  И у нее не было периодов. И он на нее ложился.
Он срезал у нее с головы клочок волос и приклеил между бедер.
   Роман у них был построен на одном сексе с самого начала,  но посте-
пенно он начал влюбляться в нее,  он чувствовал,  как это зарождается.
Подумывал сходить к психиатру,  но потом решил,  что лучше не надо.  В
конце концов, так ли уж необходимо любить настоящего человека? Это ни-
когда долго не длится.  Между видами слишком много различий, и то, что
начиналось любовью, чересчур часто заканчивалось войной.
   Опять-таки, не  нужно было лежать со Стеллой в постели и слушать ее
воспоминания о бывших любовниках.  Какая у Карла была здоровая  штука,
но Карл никогда на нее не ложился.  И как хорошо танцевал Луи, Луи мог
бы балетным танцором стать, а не торговать страховками. И как умел це-
ловаться Марти.  Он знал какой-то способ языками сплетаться. И так да-
лее.  И тому подобное.  Какое говно. Стелла, правда, упомянула старого
еврея. Но всего лишь один раз.
   Роберт прожил со Стеллой недели две, когда позвонила Бренда.
   - Да, Бренда? - ответил он.
   - Роберт, ты мне не звонил.
   - Я был ужасно занят, Бренда. Меня повысили до районного менеджера,
и мне нужно было кое-что в конторе поменять.
   - Ах вот как?
   - Да.
   - Роберт, что-то не так...
   - Ты о чем?
   - Я по голосу могу сказать.  Ьто-то не так. Ьто случилось, к черто-
вой матери, Роберт? Другая женщина?
   - Не совсем.
   - Ьто значит - "не совсем"?
   - Ох, Господи!
   - В чем дело? В чем дело? Роберт, что-то не так. Я еду к тебе.
   - Все в порядке, Бренда.
   - Ты сукин сын, ты что-то от меня утаиваешь! Ьто-то происходит. Я к
тебе еду! Немедленно!
   Бренда повесила трубку, а Роберт подошел, взял Стеллу и поставил ее
в чулан,  задвинув поглубже в угол. Он снял с вешалки пальто и завесил
им Стеллу. Вышел в комнату, сел и стал ждать.
   Бренда распахнула дверь и влетела в комнату.
   - Ладно, что за чертовщина происходит? В чем дело?
   - Послушай, малышка, - ответил он, - все нормально. Успокойся.
   Бренда была неплохо сложена.  Груди у нее немного  провисали,  зато
прекрасные ноги и изумительная задница. Ее глаза всегда смотрели неис-
тово и потерянно.  Ему никогда не  удавалось  излечить  ее  от  такого
взгляда.  Иногда после любви ее глаза наполняло временное спокойствие,
но никогда не надолго.
   - Ты меня еще не поцеловал!
   Роберт встал со стула и поцеловал Бренду.
   - Господи,  да это же не поцелуй! В чем дело? - спросила она. - Ьто
случилось?
   - Да ничего, совершенно ничего...
   - Если не скажешь, то я закричу!
   - Говорю тебе, ничего.
   Бренда закричала.  Она подскочила к окну и завопила.  Весь район ее
услышал. Потом перестала.
   - Боже мой,  Бренда, больше никогда так не делай! Прошу тебя, пожа-
луйста!
   - Я опять закричу!  Опять закричу!  Скажи мне,  что не так, Роберт,
или я закричу еще раз!
   - Хорошо, - ответил он. - Подожди.
   Роберт зашел в чулан, снял со Стеллы пальто и вынес ее в комнату.
   - Что это? - спросила Бренда. - Что это такое?
   - Манекен.
   - Манекен? Ты хочешь сказать...
   - Я хочу сказать, что люблю ее.
   - Ох, господи! Ты имеешь в виду? Эту вещь? Эту вещь?
   - Да.
   - Ты любишь эту вещь больше меня? Этот кусок целлулоида, или из ка-
кого  еще  говна  она там сделана?  Ты хочешь сказать,  что любишь эту
дрянь больше меня?
   - Да.
   - Я полагаю,  ты ее и в постель с собой кладешь? Наверное, ты ей...
с ней... разные вещи делаешь - с этой дрянью?
   - Да.
   - Ох...
   Тут Бренда  по-настоящему завопила.  Просто стояла и орала.  Роберт
подумал,  что она никогда не остановится. Потом она подскочила к мане-
кену  и  начала царапать и бить его.  Манекен опрокинулся и ударился о
стену.  Бренда выскочила за дверь,  прыгнула в машину и с диким  ревом
стартанула. Она врезалась в бок стоявшего автомобиля, резко отвернула,
уехала.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (4)