* * *
Костры бульварами, костры...
За облака, неуловимы,
развалы вянущей листвы
уходят голубиным дымом.
Раскидывая рукава,
горят корявые лсова,
школярские мои тетради
и воздыханий кружева,
окурки в розовой помаде;
законов, списанных в расход,
горят параграфы и графы.
И кто, законник, разберет,
виновны были или правы...
В распахнутые по края
врата осеннего пространства
уходит горькая струя
прекрасного непостоянства.
* * *
Витала осень вдалеке
перепелиным пересвистом,
последним велосипедистом,
растаявшим в березняке.
И вдруг она предстала нам
заваленным листвой и хламом
осыпавшемся божьим храмом
с крапивами по куполам.
* * *
Сентябрь желто-лилов
в преддверье листопада,
и ветер у ограды
свистит как птицелов.
И сторож по утрам,
попивши и поевши,
за гривенник приезжих
пускает в божий храм.
А в храме полумгла -
по крохам храм растаскан,
и пахнет алебастром,
и дует из угла.
Века, века, века,
когда-то вс° когда-то,
и вечно Пантократор,
суровый Пантократор -
взывает с потолка.
Листва скользит с дерев
и оседает в воду -
как будто позолота
сползает с куполов.
* * *
Глаза ладонью закрываю,
Иду по свету наугад...
В Тбилиси, верно, листопад.
Морщинистая и сырая
Листва платанов и чинар
Срывается на тротуар,
Холодным пламенем играя...
А у меня продрогший двор
Чехлами белыми закутан.
В больших подъездах, как в закутах,
Подростков поздний разговор.
О, матерей смешные пени,
Простуда, кашель горловой.
Мигает лампоочка -
и тени
Качаются над головой...
Подросткам будут снится тропы
К вершинам гор, снегов броня.
А мне - Галактиона строфы
И бег волшебного коня.
* * *
...живу по горло в январе,
в неслыханном его затишье,
и шарканье в парадном слышу,
и чей-то кашель во дворе.
Запоминаю каждый шорох,
оглядываюсь на бегу,
а над рекой дымится город
в тяжелом елочном снегу.
А там, за выгибом реки,
уже темнеют переулки -
озябшие особняки,
как музыкальные шкатулки.
* * *
...оно написано лиловым,
оно еще не стало словом,
случайный выдох или вдох,
прозреньем поднятый врасплох.
Оно возникло как разгадка
того, о чем давным-давно
шептала детская кроватка
и лампы желтое пятно.
А как потом бывало сладко,
когда лукавая тетрадка
смежит лукавые глаза,
когда погаснут голоса
божественного беспорядка...
* * *
Февраль сверкающий, хрустальный,
веселый, ветреный февраль.
Легко всплывала над устами
дыханья белая спираль.
И по спирали, по спирали
слова лукавые всплывали -
подобье мыльных пузырей.
и плавали вдоль фонарей
и фонарей не задевали.
Ты говорила: не хочу,
и вырывалась, и смеялась,
и снова к моему плечу,
заплаканная, прижималась...
* * *
Широко распахнуты врата
околоокраенного рынка.
Вот зевнула глиняная крынка
и стоит, не закрывая рта.
Яблоки надели камилавки,
рыбины в чешуйчатой броне,
окорок заводитна прилавке
песенку, рожденную во сне.
Питер Пауль, Бахусу подобен,
спит на бочке - так заведено -
и гудит в художницкой утробе
красное молдавское вино.
МАРТ
(из Т.Чиладзе)
Смущался март, испытывая страх
Коснуться снега голыми ступнями,
И снежный замок таял на глазах,
Обобранный, опустошенный нами.
Снег повисал на крестовинах рам,
На деревах - рубахами сырыми,
Цветные пятна зябнущих реклам
Дрожали разбегаясь мостовыми.
Глядит малыш, дыханье затая,
На леденцы блестящие - как сладко!
На старой карусели бытия
Звонит и скачет новая лошадка.
О, щедрый март, поют колокола.
Клубится запах пасхи и крахмала, -
Надежды терпеливая игла
Надщорванное сердце залатала.
Приемля белизну и синеву,
Дивится очарованное око.
О, щедрый март, я сызнова живу,
Не ведая дарованного срока.
* * *
Вот это пруд, а вот сторожка,
а это я с тобой иду,
иду по вымокшим дорожкам
в больничном вымокшем саду.
Не бойся девочка, не надо,
нас не оставит никогда,
ни бормотанье листопада,
ни эта серая вода.
Холодных облаков движенье,
неровный голубой проем -
все это только подтвержденье,
что никогда мы не умрем...
* * *
...но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой,
обочиною у дороги,
да облаком над головой.
И мы уходим без оглядки
в неведенье и пустоту,
когда нам давние загадки
разгадывать невмоготу...
А ветер длинными руками
раскачивает дерева,
и листья кружатся над нами
и превращаются в слова...
Иосиф Бродский.
Полторы комнаты
Перевел с английского Дмитрий Чекалов
"Новый Мир" N 2, 1995
OCR by Serge Winitzki
Посвящается Л. К.
-==1==-
В полутора комнатах (если вообще по-английски эта мера пространства
имеет смысл), где мы жили втроем, был паркетный пол, и моя мать решительно
возражала против того, чтобы члены ее семьи, я в частности, разгуливали в
носках. Она требовала от нас, чтобы мы всегда ходили в ботинках или
тапочках. Выговаривая мне по этому поводу, вспоминала старое русское
суеверие. "Это дурная примета, -- утверждала она, -- к смерти в доме".
Может быть, конечно, она просто считала эту привычку некультурной,
обычным неумением себя вести. Мужские ноги пахнут, а эпоха дезодорантов еще
не наступила. И все же я думал, что в самом деле можно легко поскользнуться
и упасть на до блеска натертом паркете, особенно если ты в шерстяных носках.
И что если ты хрупок и стар, последствия могут быть ужасны. Связь паркета с
деревом, землей и т. д. распространялась в моем представлении на всякую
поверхность под ногами близких и дальних родственников, живших с нами в
одном городе. На любом расстоянии поверхность была все той же. Даже жизнь на
другом берегу реки, где впоследствии я снимал квартиру или комнату, не
составляла исключения, в том городе слишком много рек и каналов. И хотя
некоторые из них достаточно глубоки для морских судов, смерти, я думал, они
покажутся мелкими, либо в своей подземной стихии она может проползти под их
руслами.
Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики:
масса воды отделяет меня от двух оставшихся теток и двоюродных братьев --
настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть. Теперь
я могу расхаживать в носках сколько душе угодно, так как у меня нет
родственников на этом континенте. Единственная смерть в доме, которую я
теперь могу навлечь, это, по-видимому, моя собственная, что, однако,
означало бы смешение приемного и передаточного устройств. Вероятность такой
путаницы мала, и в этом отличие электроники от суеверия. Если я все-таки не
расхаживаю в носках по широким, канадского клена половицам, то не потому,
что такая возможность тем не менее существует и не из инстинкта
самосохранения, но потому, что моя мать этого не одобрила бы. Вероятно, мне
хочется хранить привычки нашей семьи теперь, когда я -- это все, что от нее
осталось.
-==2==-
Нас было трое в этих наших полутора комнатах: отец, мать и я. Семья,
обычная советская семья того времени. Время было послевоенное, и очень
немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых
не было возможности даже иметь отца -- невредимого и присутствующего:
большой террор и война поработали повсеместно, в моем городе -- особенно.
Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы
-- евреи. Втроем мы пережили войну (говорю "втроем", так как и я тоже
родился до нее, в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.
Думаю, они считали, что им повезло, хотя никогда ничего такого не
говорилось. Вообще они не слишком прислушивались к себе, только когда
состарились и болезни начали осаждать их. Но и тогда они не говорили о себе
и о смерти в той манере, что вселяет ужас в слушателя или побуждает его к
состраданию. Они просто ворчали, безадресно жаловались на боли или
принимались обсуждать то или иное лекарство. Ближе всего мать подходила к
этой теме, когда, указывая на очень хрупкий китайский сервиз, говорила: "Он
перейдет к тебе, когда ты женишься или..." -- и обрывала фразу. И еще как-то
помню ее говорящей по телефону с одной своей неблизкой подругой, которая,
как мне было сказано, болела: помню, мать вышла из телефонной будки на
улицу, где я поджидал ее, с каким-то непривычным выражением таких знакомых
глаз за стеклами очков в черепаховой оправе. Я склонился к ней (уже был
значительно выше ростом) и спросил, что же такое сказала та женщина, и мать
ответила, рассеянно глядя перед собой: "Она знает, что умирает, и плакала в
трубку".
Они все принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету,
своего непутевого сына. Просто пытались во всем добиваться лучшего: чтоб
всегда на столе была еда -- и чем бы еда эта ни оказывалась, поделить ее на
ломтики; свести концы с концами и, невзирая на то, что мы вечно перебивались
от получки до получки, отложить рубль-другой на детское кино, походы в
музей, книги, лакомства. Те посуда, утварь, одежда, белье, что мы имели,
всегда блестели чистотой, были отутюжены, заплатаны, накрахмалены. Скатерть
-- всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней -- ни пылинки, паркет
был подметен и сиял.
Поразительно, что они никогда не скучали. Уставали -- да, но не
скучали. Большую часть домашнего времени они проводили на ногах: готовя,
стирая, крутясь по квартире между коммунальной кухней и нашими полутора
комнатами, возясь с какой-нибудь мелочью по хозяйству. Застать сидящими их,
конечно, можно было во время еды, но чаще всего я помню мать на стуле,
склонившуюся над зингеровской швейной машинкой с комбинированным ножным
приводом, штопающую наши тряпки, изнанкой пришивающую обтрепанные воротнички
на рубашках, производящую починку или перелицовку старых пальто. Отец же
сидел, только когда читал газету или за письменным столом. Иногда по вечерам
они смотрели фильм или концерт по нашему телевизору образца 1952 года. Тогда
они, бывало, тоже сидели. Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в
полутора комнатах моего отца мертвым.
-==3==-
Он пережил свою жену на тринадцать месяцев. Из семидесяти восьми лет ее
жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года. Мне почти
ничего не известно о том, как они встретились, о том, что предшествовало их
свадьбе; я даже не знаю, в каком году они поженились. И я не знаю, как они
жили без меня свои последние одиннадцать или двенадцать лет. Поскольку мне
никогда не проникнуть в это, лучше предположить, что распорядок хранил
обыденность, что они, возможно, даже остались в выигрыше в смысле денег и
свободы от страха, что меня опять арестуют. Если бы не то, что я не мог
поддержать их в старости, что меня не оказалось рядом, когда они умирали.
Говорю это не столько из чувства вины, сколь из эгоистического отчасти
стремления ребенка следовать за родителями в течение всей их жизни; ибо
всякий ребенок так или иначе повторяет родителей в развитии. Я мог бы
сказать, что в конечном счете желаешь узнать от них о своем будущем, о
собственном старении; желаешь взять у родителей и последний урок: как
умереть. Даже если никаких уроков брать не хочется, знаешь, что учишься у
них, хотя бы и невольно. "Неужели я тоже буду так выглядеть, когда
состарюсь?.. Это сердечное -- или другое -- недомогание наследственно?"
Я не знаю и уже не узнаю, что они чувствовали на протяжении последних
