Имя Киса все-таки к ней пристало, в особенности когда она совсем
состарилась. Круглая, завернутая в две коричневые шали, с бесконечно добрым,
мягким лицом, она выглядела вполне плюшевой и как бы самодостаточной.
Казалось, она вот-вот замурлычет. Вместо этого она говорила отцу: "Саша,
заплатил ли ты в этом месяце за электричество" Или, ни к кому не обращаясь:
"На следующей неделе наша очередь убирать квартиру". И это значило мытье и
натирку полов в коридорах и на кухне, а также уборку в ванной и в сортире.
Ни к кому не обращалась она потому, что знала: именно ей придется это
проделать.
-==30==-
Как справлялись они со всеми этими уборками, чистками, особенно в
последние двенадцать лет, -- боюсь подумать. Мой отъезд, конечно, избавлял
от одного лишнего рта, и они могли позволить себе изредка кого-то нанять. И
все же, зная их бюджет (две скудные пенсии) и характер матери, сомневаюсь в
этом. Кроме того, в коммуналках такое редко практикуется: естественный
садизм соседей так или иначе требует удовлетворения. Родственнику это
возможно, было бы позволено, но не наемной руке.
Хотя я и стал крезом с моей университетской зарплатой, они и слышать не
хотели об обмене долларов на рубли. Официальный курс обмена считали
надувательством; были слишком щепетильны и напуганы, чтоб иметь что-либо
общее с черным рынком. Последняя причина оказалась, по-видимому, решающей:
они помнили, как их пенсии были аннулированы в 1964-м, когда я получил свой
пятилетний срок, и им пришлось снова искать работу. Итак, все свелось
главным образом к одежде и книгам по искусству, поскольку было известно, что
последние высоко котировались у библиофилов. Они получали удовольствие от
одежды, особенно отец, который был не прочь ею щегольнуть. Книги, впрочем,
они тоже оставляли себе. Чтобы рассматривать их после мытья коммунального
пола в семидесятипятилетнем возрасте.
-==31==-
Их читательские вкусы были довольно пестрыми, притом что мать
предпочитала русскую классику. Ни она, ни отец не имели твердых мнений о
литературе, музыке, изобразительном искусстве, хотя в молодости были даже
знакомы кое с кем из ленинградских писателей, композиторов, художников (с
Зощенко, Заболоцким, Шостаковичем, Петровым-Водкиным). Они оставались просто
читателями, так сказать, читателями перед сном, и аккуратно обновляли
библиотечный абонемент. Возвращаясь с работы, мать неизменно приносила в
сетке с картошкой или капустой библиотечную книгу, обернутую в газету, чтобы
та не испачкалась.
Это она посоветовала мне, когда я шестнадцатилетним подростком работал
на заводе, записаться в городскую библиотеку; и не думаю, что она при этом
имела в виду только помешать мне болтаться вечерами по улицам. С другой
стороны, насколько я помню, она хотела, чтобы я стал художником. Как бы то
ни было, залы и коридоры того бывшего госпиталя на правом берегу Фонтанки
стояли у истока моих невзгод, и я помню первую книгу, спрошенную мною там по
совету матери. То был "Гулистан" ("Сад роз") персидского поэта Саади.
Матери, как выяснилось, нравилась персидская поэзия. Следующей вещью взятой
мной самостоятельно было "Заведение Телье" Мопассана.
-==32==-
Что роднит память с искусством, так это способность к отбору, вкус к
детали. Лестное для искусства (особенно для прозы), для памяти это
наблюдение должно показаться оскорбительным. Оскорбление однако, вполне
заслужено. Память содержит именно детали, а не полную картину сценки, если
угодно, но не весь спектакль. Убеждение, что мы каким-то образом можем
вспомнить все сразу, оптом, такое убеждение, позволяющее нам как виду
продолжать существование, беспочвенно. Более всего память похожа на
библиотеку в алфавитном беспорядке и без чьих-либо собраний сочинений.
-==33==-
Подобно тому как у других отмечают рост детей карандашными метками на
кухонной стене, отец ежегодно в мой день рождения выводил меня на балкон и
там фотографировал. Фоном служила мощенная булыжником средних размеров
площадь с собором Преображенского полка ее императорского величества. В
военные годы в ее подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала
меня там во время воздушных налетов в большом ящике для поминальных записок.
Это то немногое, чем я обязан православию, и тоже связано с памятью.
Собор, творение классицизма высотой с шестиэтажное здание, был щедро
окаймлен садиком с дубами, липами и кленами -- моей детской площадкой для
игр, и я помню, как мать заходит туда за мной (она тянет, я упираюсь и
кричу: аллегория разнонаправленных устремлений) и тащит домой делать уроки.
С той же ясностью я вижу ее, своего деда, отца на одной из узких дорожек
этого садика, пытающихся научить меня кататься на двухколесном велосипеде
(аллегория общей цели или движения). Внутри на дальней восточной стене
собора находилась за толстым стеклом большая тусклая икона "Преображение
Господне"; Христос, парящий в воздухе над горсткой тел, простертых в
изумлении. Никто не мог объяснить мне смысла этого видения, -- даже теперь я
не уверен, что осознал его полностью. На иконе клубились облака, и я их
как-то связывал с местным климатом.
-==34==-
Садик был обнесен черной чугунной оградой, поддерживаемой
расставленными на равном расстоянии стволами пушек с перевернутыми вниз
жерлами -- трофеями преображенцев, захваченными у англичан в крымскую
кампанию. Дополняя декор ограды, пушечные стволы (по три в каждой связке на
гранитных блоках) были соединены тяжелыми чугунными цепями, на которых
самозабвенно раскачивались дети, наслаждаясь как опасностью свалиться на
колючий кустарник внизу, так и скрежетом. Стоит ли говорить, что это было
строго запрещено, и церковный сторож постоянно прогонял нас. Надо ли
объяснять, что ограда казалась гораздо интереснее, чем внутренность собора с
его запахом ладана и куда более статичной деятельностью. "Видишь их? --
спрашивает отец, указывая на тяжелые звенья цепи. -- Что они напоминают
тебе?" Я второклассник, и я говорю: "Они похожи на восьмерки". --
"Правильно, -- говорит он. -- А ты знаешь, символом чего является
восьмерка?" -- "Змеи?" -- "Почти. Это символ бесконечности". -- "Что это --
бесконечность?" -- "Об этом спроси лучше там", -- говорит отец с усмешкой,
пальцем показывая на собор.
-==35==-
И он же, наткнувшись на меня на улице средь бела дня, когда я
прогуливал школу, потребовал объяснения и, услышав, что я страдаю от жуткой
зубной боли, поволок меня прямо в стоматологическую поликлинику, так что я
заплатил за свою ложь двумя часами непрерывного ужаса. И опять-таки он взял
мою сторону на педсовете, когда мне грозило исключение из школы за плохую
дисциплину. "Как вы смеете! Вы, носящий форму нашей армии!" -- "Флота,
мадам, -- сказал отец. -- И я защищаю его потому, что я его отец. В этом нет
ничего удивительного. Даже звери защищают своих детенышей. Об этом сказано у
Брема". -- "Брем? Брем? Я... я сообщу об этом в парторганизацию вашей
части". Что она, разумеется, и сделала.
-==36==-
"В день рождения и на Новый год следует надеть что-нибудь совершенно
новое. Хотя бы носки" -- это голос матери. "Всегда поешь, прежде чем иметь
дело с кем-нибудь вышестоящим, начальником или офицером. Это придаст тебе
уверенности" (говорит отец). "Если ты уже вышел из дому и должен вернуться,
потому что что-то забыл, посмотри в зеркало, прежде чем снова выйти. Иначе
тебя ждет неудача" (опять он). "Никогда не думай, сколько теряешь. Думай,
сколько можешь приобрести" (это он). "Не выходи на прогулку, не захватив
куртку". "Хорошо, что ты рыжий, что бы там ни говорили" (это она).
Я слышу эти увещевания и наставления, но они -- фрагменты, детали.
Память искажает, особенно тех, кого мы знаем лучше всего. Она союзница
забвения, союзница смерти. Это сеть с крошечным уловом и вытекшей водой. Вам
не воспользоваться ею, чтобы кого-то оживить, хотя бы на бумаге. Что делать
с миллионами невостребованных нервных клеток нашего мозга? Что делать с
пастернаковским: "Всесильный Бог деталей, / Всесильный Бог любви"? На каком
количестве деталей можно позволить себе успокоиться?
-==37==-
Я вижу их лица, его и ее, с большой ясностью, во всем разнообразии
выражений, но тоже фрагментарно: моменты, мгновения. Это лучше, чем
фотографии с их невыносимым смехом, но и они тоже разрозненны. Время от
времени я начинаю подозревать свой ум в попытке создать совокупный
обобщенный образ родителей: знак, формулу, узнаваемый набросок, -- в попытке
заставить меня на этом успокоиться. Полагаю, что мог бы; и полностью
осознаю, сколь абсурден мотив моего сопротивления: отсутствие непрерывности
у этих фрагментов. Не следует ждать столь много от памяти; не следует
надеяться, что на пленке, отснятой в темноте, проявятся новые образы. Нет,
конечно. И все же можно упрекать пленку, отснятую при свете жизни, за
недостающие кадры.
-==38==-
По-видимому, дело в том, что не должно быть непрерывности в чем-либо.
По-видимому, изъяны памяти суть доказательство подчинения живого организма
законам природы. Никакая жизнь не рассчитывает уцелеть. Если вы не фараон,
вы и не претендуете на то, чтобы стать мумией. Согласившись, что объекты
воспоминания обладают такого рода трезвостью, вы смирились с данным
качеством своей памяти. Нормальный человек не думает, что все имеет
продолжение, он не ждет продолжения даже для себя или своих сочинений.
Нормальный человек не помнит, чтб он ел на завтрак. Вещам рутинного,
повторяющегося характера уготовано забвение. Одно дело завтрак, другое дело
-- любимые тобой. Лучшее, что можно сделать, -- приписать это экономии
места.
И можно воспользоваться этими благоразумно сбереженными нервными
клетками, дабы поразмыслить над тем, не являются ли эти перебои памяти
просто подспудным голосом твоего подозрения, что все мы друг другу чужие.
Что наше чувство автономности намного сильнее чувства общности, не говоря уж
о чувстве связей. Что ребенок не помнит родителей, поскольку он всегда
обращен вовне, устремлен в будущее. Он тоже, наверное, бережет нервные
клетки для будущих надобностей. Чем короче память, тем длиннее жизнь,
говорит пословица. Иначе -- чем длиннее будущее, тем короче память. Это один
из способов определения ваших видов на долгожительство, выявления будущего
патриарха. Жаль только, что, патриархи или нет, автономные или зависимые, мы
тоже повторяемся, и Высший Разум экономит нервные клетки на нас.
-==39==-
И не отвращение к такого сорта метафизике, и не неприязнь к будущему,
обеспеченные качеством моей памяти, заставляют меня размышлять над этим,
несмотря на скудный результат. Самообольщение писателя или страх быть
обвиненным в сговоре с законами природы за счет моего отца и матери имеют с
этим тоже мало общего. Просто я думаю, что естественные законы, отказывающие
в непрерывности всякому, выступая в союзе (или под маской) с ущербной
памятью, служат интересам государства. Что до меня, то я не собираюсь
потворствовать их торжеству.
Конечно, двенадцать лет разбитых, возрождающихся и снова разбитых
надежд, которые вели двух стариков через пороги бесчисленных учреждений и
канцелярий в печь государственного крематория, изобилуют повторами, принимая
во внимание не только их продолжительность, но также и число сходных
случаев. Все же я меньше берегу свои нервные клетки от монотонности этих
повторений, нежели Высший Разум -- свои. Мои, во всяком случае, изрядно
