шаг, Орлов, судя по всему, с начала 1950-х гг. сотрудничал с ЦРУ. Штатно или
внештатно -- трудно сказать, но, судя по наградам и косвенным свидетельствам в
его последующих худ. произведениях, предположение это имеет основания. Скорее
всего, агентство это держало его в роли советника; в наши дни такой сотрудник
называется консультантом. Интересно, конечно, знали ли московские коллеги о его
новой работе. Полагая -- ради блага Орлова, -- что сам он их об этом не
уведомил, ибо это было бы самоубийством, и что проникнуть в новорожденное
учреждение -- хотя бы по определению -- им не удалось, москвичи оставались в
неведении. Тем не менее, основания считать, что Орлов жив и здоров, у них были
-- хотя бы как честолюбивый автор. Поскольку в течение двадцати лет про него не
было никаких новостей, они могли сомневаться. А когда сомневаешься,
воображение рисует самые мрачные картины. При определенном роде занятий это
только естественно. Вполне возможно, что им захотелось проверить свои
опасения.
XXVI
И для этого у них был подходящий инструмент. Вот они и извлекли его из
нафталина и доставили в нужную точку. Тем не менее, они не торопились. То есть
не торопились, пока не наступил тысяча девятьсот вездесят мятый. И тут они
вдруг заспешили. И надцатого мартобря, в Бруклине, Вилли Фишер дает этим самым
малым из ФБР себя арестовать и заявляет urbi et orbi: "Я -- Рудольф Абель". И
пресса в Штатах и во всех других местах от этого просто заходится. И Орлов
молчит, как рыба. Видно, ему неохота встречаться со старым приятелем.
XXVII
Что же такого необычного случилось в тысяча девятьсот вездесят мятом, спросите
вы, и почему вдруг срочно понадобилось проверять содержание орловского
гиппоталамуса? Даже если он еще не раскололся, разве оно не устарело и не
утратило какую бы то ни было ценность? И кто сказал, что обязательно нужно
встречаться со старыми приятелями? А теперь, дорогой читатель, приготовься
выслушать бредовые соображения. Теперь-то мы тебе докажем по-настоящему, что не
забыли свой сюжет. Сейчас в котле закипит: мы топим чистой нефтью.
XXVIII
Вопреки популярной демонологии, внешняя политика Советского Союза с самого его
возникновения всегда была оппортунистической. Это слово я употребляю в
буквальном, а не в уничижительном значении. Оппортунизм -- это суть любой
иностранной политики, вне зависимости от степени уверенности в себе данного
государства. Означает он использование возможностей -- объективно
присутствующих, мнимых или созданных. На протяжении большей части прискорбной
своей истории Советский Союз оставался весьма неуверенным в себе субъектом,
травмированным обстоятельствами собственного рождения, и поведение его по
отношению к окружающему миру колебалось между настороженностью и
враждебностью. (Лучше всех в этих параметрах чувствовал себя Молотов,
сталинский министр иностранных дел). В результате Советский Союз позволял
себе пользоваться лишь объективно существующими возможностями. Которыми он
наиболее явно и воспользовался в 1939 году, захватив балтийские государства и
пол-Польши, предложенные Сталину Гитлером, а также в заключительный период
второй мировой войны, когда он завладел Восточной Европой. Что касается
возможностей мнимых (поход на Варшаву в 1928 году, испанская авантюра 1936--39
гг. и финская кампания 1940 года), то Советский Союз дорого заплатил за эти
полеты фантазии (хотя в случае с Испанией и получил возмещение в форме
испанского национального золотого запаса). Первым за это поплатился
Генеральный штаб, почти целиком обезглавленный к 1941 году. И все же, как я
подозреваю, самое тяжелое последствие этих фантазий заключалось в том, что
беспомощность Красной Армии, проявленная в борьбе с горсткой финских
соединений, сделала одолевавшее Гитлера искушение напасть на Россию
непреодолимым. Реальной расплатой за удовольствия, связанные с мнимыми
возможностями, оказалось число дивизий, вовлеченных в операцию "Барбаросса".
XXIX
Победа не вызвала заметных изменений в советской внешней политике, поскольку
военные трофеи не в состоянии были покрыть гигантских человеческих и
промышленных потерь, понесенных в ходе войны. Масштабы разрушений были
беспрецедентными; основным лозунгом после войны стало восстановление страны.
Осуществлялось оно, в основном, за счет техники, вывозимой с покоренных
территорий и устанавливаемой в СССР. Политика эта приносила моральное
удовлетворение, но промышленному прогрессу не способствовала. Страна
оставалась второстепенной, если не третьестепенной державой; единственным,
что оправдывало ее претензии на величие была ее физическая величина и размер
военной машины. При всей внушительности и оснащенности этой машины по
последнему (или предпоследнему) слову техники, утешение, которое страна могла в
ней почерпнуть, было по существу вариантом нарциссизма, учитывая суммарную
мощь ее предполагамых противников и появление ядерного оружия. Если что и
потерпело поражение в схватке с этой машиной, так это внешняя политика
Советского Союза: по сути, ее принципы диктовались его легионами. К этому
Клаузевицу наизнанку нужно добавить нараставшую косность государственного
аппарата, замиравшему от ужаса при мысли о личной ответственности и
проникнутому убеждением, что первое и последнее слово во всех вопросах и, в
первую очередь, в вопросах внешней политики, принадлежит Сталину. В этой
атмосфере дипломатические инициативы были немыслимы, не говоря уже о попытках
создания новых возможностей. Кроме того, различие между созданной и мнимой
возможностями порою не вполне очевидно. Чтобы отличить одну от другой, нужен
аналитик, знакомый с динамикой хорошо развитой экономики (накоплением
ресурсов, избыточным производством и т. п.). Если такого опыта у вас нет, одну
из них легко принять за другую. А его как раз в середине 1950-х годов
Советскому Союзу недоставало. Сегодня тоже.
XXX
И тем не менее, в конце 50-х годов Советский Союз предпринимает нечто
поразительное, нечто, заставляющее предположить, что со смертью Сталина (1953)
советская внешняя политика оживает. После Суэцкого провала (осень 1956)
Советский Союз предпринимает необычайно продуманный и весьма последовательный
рывок в направлении восточного Средиземноморья и Северной Африки. Инициатива
эта столь же внезапна, сколь и успешна. Как теперь, задним числом, очевидно,
целью ее было установление контроля над Ближним Востоком, а если конкретнее,
над его нефтеносными районами. Логика этого маневра -- простая и вполне
марксистская: тот, кто контролирует энергетические ресурсы, контролирует и
производство. Другими словами, замысел сводится к тому, чтобы поставить
западные демократии на колени. Как это осуществить, непосредственно ли -- за
счет посылки войск в этот район, или же чужими руками (за счет поддержки
местных арабских режимов и превращения их в просоветские), это вопрос
обстоятельств и организации; ясно, что чужие руки -- предпочтительнее. И
поначалу этот план срабатывает: несколько арабских стран становятся на
просоветские позиции, и столь стремительно, что можно подумать, будто эти
страны созрели для коммунистической идеологии или, по крайней мере, привыкли к
подобной проблематике. Это было не так. Считанные коммунистические ячейки,
возникшие в Египте при короле Фаруке, были, например, начисто уничтожены
Насером, а их члены оказались в тюрьмах или на виселице. В прочих
мусульманских стра нах к востоку и к западу от Каира имел (и имеет) место еще
больший дефицит марксизма: культура Священной Книги не терпит других книг, в
особенности сочиненных евреем. Тем не менее, первые советские шаги в этом
районе оказались успешными, что объяснить можно только тем, что наш
новоприбывший воспользовался какой-то агентурной сетью внутри этих стран,
обеспечившей ему доступ в них практически во все слои общества. Сеть эта не
могла быть германского происхождения (даже в Египте), потому что Рейнхард
Гелен, послевоенный глава западногерманской разведки, в конце 40-х годов
запродал на корню свои сейфы с их содержимым Соединенным Штатам. Не могла она
быть и французской -- французское присутствие в этом районе всегда было
незначительным, и агентура отличалась фанатичной преданностью Франции.
Остается местный пробританский элемент, видимо, получавший инструкции -- в
вакууме, оставшемся после ухода высшей расы, -- от какого-нибудь местного
резидента, обретавшегося, скажем, в Бейруте. Ностальгия, если угодно; надежда
на возврат Империи. Так или иначе, отнюдь не новизна русского варианта неверных
была причиной того, что в 1950-х гг. этот район чуть было не достался
Советскому Союзу. Причиной была созданная возможность.
XXXI
Представьте себе этот проект на чертежной доске в Москве тридцать пять или
сорок лет назад. В нем написано: на Ближнем Востоке с уходом англичан
образовался вакуум. Заполните его. Оказывайте поддержку новым арабским лидерам
-- либо поодиночке, либо сведя их в какую-нибудь конфедерацию -- например, в
Объединенную Арабскую Республику или Лигу. Дайте им оружие, дайте им все, что
они захотят. Загоните их в долги. Скажите им, что они смогут с вами
расплатиться, вздув цены на нефть. Скажите, что они могут действовать без
оглядки, что вы всегда их поддержите и что у вас -- боеголовки. В кратчайший
срок Запад кричит караул, арабы богатеют, а вы контролируете арабов. Вы
командуете парадом, как и подобает первой в мире стране социализма. Что же
касается самого первого шага, здесь все уже на мази. Вы чудно найдете общий
язык с этими ребятами -- они тоже не любят евреев.
XXXII
И представьте себе, что проект этот придуман не вами. Ибо это просто
исключено. Чтобы это придумать, нужно знать этот мир до мельчайших
подробностей. Нужно знать, кто там -- кто, к чему клонит тот или этот шейх или
полковник, его родословную и подноготную. В Москве и ее окрестностях
обладающих подобного рода данными нет. Кроме того, нужно разбираться в таких
вещах, как государственные доходы от добычи нефти, колебания рынка, курс
акций, ежегодная потребность той или иной индустриальной демократии в
неочищенной нефти, тоннаж танкеров, тарифы на перевозки и все прочее. У вас
нет штатной единицы, знакомой с подобными вещами, да и внештатной нет тоже. И
даже если представить себе, что такой человек существует -- марксист-начетчик
и книжный червь с допуском в спецхран для чтения западной периодики, -- даже
если бы такой человек существовал и составил бы подобный проект, ему
потребовался бы минимум крестный в составе Политбюро, чтоб проект этот
оказался на вашей чертежной доске. Что обеспечило бы крестному этому
значительное преимущество, чего остальные члены Политбюро не потерпели бы ни
секунды. И, наконец, этот проект не мог бы прийти в голову русскому человеку
хотя бы уже потому, что у России и у самой есть нефть -- и в избытке. А то,
что разбазариваешь, не рассматриваешь как источник энергии. Возникни этот
проект в России, белого света он бы не увидел. Слишком уж близко к
воображаемой возможности. Но основная причина того, что проект оказался у вас
на рабочем столе, как раз в том, что он не имеет ничего общего с отечественным
воображением. Одного этого достаточно, чтобы характеризовать его как
возможность созданную. Ибо он пришел извне, и его главная притягательная сила
-- в заграничности. Для членов Политбюро в 1950-х гг. проект этот был, как
джинсы для ихних отпрысков. Он им очень понравился. Тем не менее, они решили
проверить ярлычок. И у них был способ.
XXXIII
А пока они там проверяют ярлычок, дорогой читатель, вот тебе чистые -- без
авторского вмешательства -- факты. Гарольд Адриан Расселл Филби, которого
приятели в Англии и особенно в России звали "Ким" (в России это прозвище
ассоциаций с Киплингом не вызывало, будучи популярным -- особенно в 1930-х
годах -- нововведением в советских святцах в качестве акронима
"Коммунистического Интернационала Молодежи"), родился в Амбале, в Индии, в --
как справедливо утверждает та самая марка -- 1912 году. Его отец -- Гарри
