Платоновым речь идет не о преемственности или традициях русской литературы, но
о зависимости писателя от самой синтетической (точнее: не-аналитической)
сущности русского языка, обусловившей -- зачастую за счет чисто фонетических
аллюзий -- возникновение понятий, лишенных какого бы то ни было реального
содержания. Если бы Платонов пользовался даже самыми элементарными средствами,
то и тогда его "мессэдж" был бы действенным, и ниже я скажу почему. Но главным
его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно инверсионном; точнее
-- между понятиями язык и инверсия Платонов поставил знак равенства -- версия
стала играть все более и более служебную роль. В этом смысле единственным
реальным соседом Платонова по языку я бы назвал Николая Заболоцкого периода
"Столбцов".
Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно считать первым
писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в "Котловане"
следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю -- первым,
несмотря на Кафку, ибо сюрреализм -- отнюдь не эстетическая категория,
связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим
мироощущением, но форма философского бешенства, продукт психологии тупика.
Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано
массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и
сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной степени, близок к античной
(впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой
сюрреализма. Не эгоцентричные индивидуумы, которым сам Бог и литературная
традиция обеспечивают кризисное сознание, но представители традиционно
неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда,
благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно
нестерпимой по своему масштабу. В отличие от Кафки, Джойса или, скажем,
Беккета, повествующих о вполне естественных трагедиях своих "альтер эго",
Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а
точнее -- о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и
впавшем от него в грамматическую зависимость.
Мне думается, что поэтому Платонов непереводим и, до известной степени, благо
тому языку, на который он переведен быть не может. И все-таки следует
приветствовать любую попытку воссоздать этот язык, компрометирующий время,
пространство, самую жизнь и смерть -- отнюдь не по соображениям "культуры", но
потому что, в конце концов, именно на нем мы и говорим.
1973
Посвящается позвоночнику
Сколь бы чудовищным или, наоборот, бездарным день ни оказался, вы
вытягиваетесь на постели и -- больше вы не обезьяна, не человек, не птица,
даже не рыба. Горизонтальность в природе -- свойство скорее геологическое,
связанное с отложениями: она посвящается позвоночнику и рассчитана на будущее.
То же самое в общих чертах относится ко всякого рода путевым заметкам и
воспоминаниям; сознание в них как бы опрокидывается навзничь и отказывается
бороться, готовясь скорее ко сну, чем к сведению счетов с реальностью.
Записываю по памяти: путешествие в Бразилию. Никакое не путешествие, просто
сел в самолет в девять вечера (полная бестолковщина в аэропорту: "Вариг"
продал вдвое больше билетов на этот рейс, чем было мест; в результате обычная
железнодорожная паника, служащие (бразильцы) нерасторопны, безразличны;
чувствуется государственность -- национализированность -- предприятия:
госслужащие). Самолет битком; вопит младенец, спинка кресла не откидывается,
всю ночь провел в вертикальном положении, несмотря на снотворное. Это при
том, что только 48 часов назад прилетел из Англии. Духота и т. д. В довершение
всего прочего, вместо девяти часов лету получилось 12, т. к. приземлились
сначала в Сан-Пауло -- под предлогом тумана в Рио, -- на деле же потому, что у
половины пассажиров билеты были именно до Сан-Пауло.
От аэропорта до центра такси несется по правому (?) берегу этой самой
Январской реки, заросшему портовыми кранами и заставленному океанскими судами,
сухогрузами, танкерами и т. п. Кроме того, там и сям громоздятся серые
(шаровые) громады бразильского ВМФ. (В одно прекрасное утро я вышел из
гостиницы и увидел входящую в бухту цитату из Вертинского: "А когда придет
бразильский крейсер, капитан расскажет вам про гейзер...") Слева, стало быть,
от шоссе пароходы, порт, справа, через каждые сто метров, группы шоколадного
цвета подростков играют в футбол.
Говоря о котором, должен заметить, что удивляться успехам Бразилии в этом виде
спорта совершенно не приходится, глядя на то, как здесь водят автомобиль. Что
действительно странно при таком вождении, так это численность местного
населения. Местный шофер -- это помесь Пеле и камикадзе. Кроме того, первое,
что бросается в глаза, это полное доминирование маленьких "фольксвагенов"
("жуков"). Это, в сущности, единственная марка автомобилей, тут имеющаяся.
Попадаются изредка "рено", "пежо" и "форды", но они в явном меньшинстве. Также
телефоны -- все системы Сименс (и Шуккерт). Иными словами, немцы тут на коне,
так или иначе. (Как сказал Франц Беккенбауэр: "Футбол -- самая существенная из
несущественных вещей".)
Нас поселили в гостинице "Глория", старомодном четырнадцатиэтажном сооружении
с весьма диковинной системой лифтов, требующих постоянной пересадки из одного
в другой. За неделю, проведенную в этой гостинице, я привык к ней как к некоей
утробе -- или внутренностям осьминога. В определенном смысле гостиница эта
оказалась куда более занятной, чем мир вовне. Рио -- вернее, та часть его,
к-рую мне довелось увидеть, -- весьма однообразный город, как в смысле
застройки, так и планировки; и в смысле богатства, и в смысле нищеты.
Двух-трехкилометровая полоса земли между океаном и скальным нагромождением вся
заросла сооружениями, а ля этот идиот Корбюзье. Девятнадцатый и восемнадцатый
век уничтожены совершенно. В лучшем случае вы можете наткнуться на останки
купеческого модерна конца века с его типичным сюрреализмом аркад, балконов,
извивающихся лестниц, башенок, решеток и еще черт знает чем. Но это --
редкость. И редкость же маленькие четырех-трехэтажные гостиницы на задах в
узких улицах за спиной этих оштукатуренных громад; улочки, карабкающиеся под
углом минимум в 75 градусов на склоны холмов и кончающиеся вечнозеленым лесом,
подлинными джунглями. В них, в этих улицах, в маленьких виллах, в полудоходных
домах живет местное -- главным образом обслуживающее приезжих -- население:
нищее, немного отчаянное, но в общем не слишком возражающее против своей
судьбы. Здесь вечером вас через каждые десять метров приглашают поебаться, и,
согласно утверждению зап. германского консула, проститутки в Рио денег не берут
-- или, во всяком случае, не рассчитывают на получение и бывают чрезвычайно
удивлены, если клиент пожелает расплатиться.
Похоже на то, что Его Превосходительство был прав. Проверить не было
возможности, ибо был, что называется, с утра до вечера занят делегаткой из
Швеции, мастью и бездарностью в деле чрезвычайно напоминавшей К. Х., с той лишь
разницей, что та не была ни хамкой, ни психопаткой (впрочем, я тоже был тогда
лучше и моложе и, не представь меня К. тогда своему суженому и их
злобствующему детенышу, мог бы даже, как знать, эту бездарность преодолеть).
На третий день моего пребывания в Рио и на второй этих шведских игр мы
отправились на пляж в Копакабане, где у меня вытащили, пока я загорал,
четыреста дубов плюс мои любимые часы, подаренные мне Лиз Франк шесть лет
назад в Массачузетсе. Кража была обставлена замечательно, и, как ко всему
здесь, к делу была привлечена природа -- в данном случае в образе пегой
овчарки, разгуливающей по пляжу и по наущению хозяина, пребывающего в
отдалении, оттаскивающей в сторону портки путешественника. Путешественник,
конечно же, не заподозрит четвероногое: ну, крутится там собачка одна
поблизости, и все. Двуногое же тем временем потрошит ваши портки, гуманно
оставляя пару крузейро на автобус до гостиницы. Так что об экспериментах с
местным населением не могло быть и речи, что бы там ни утверждал немецкий
консул, угощая нас производящей впечатление жидкостью собственного
изготовления, отливавшей всеми цветами радуги.
Пляжи в Рио, конечно же, потрясающие. Вообще, когда самолет начинает
снижаться, вы видите, что почти все побережье Бразилии -- один непрерывный
пляж от экватора до Патагонии. С вершины Корковадо -- скалы, доминирующей над
городом и увенчанной двадцатиметровой статуей Христа (подаренной городу не
кем иным как Муссолини), открывается вид на все три: Копакабана, Ипанама,
Леблон -- и многие другие, лежащие к северу и к югу от города, и на
бесконечные горные цепи, вдоль чьих подошв громоздятся белые бетонные джунгли
этого города. В ясную погоду у вас впечатление, что все ваши самые
восхитительные грезы суть жалкое, бездарное крохоборство недоразвитого
воображения. Боюсь, что пейзажа, равного здесь увиденному, не существует.
Поскольку я пробыл там всего неделю, все, что я говорю, не выходит, по
определению, за рамки первого впечатления. Отметив сие, я могу только
сказать, что Рио есть наиболее абстрактное (в смысле культуры, ассоциации и
проч.) место. Это город, где у вас не может быть воспоминаний, проживи вы в
нем всю жизнь. Для выходца из Европы Рио есть воплощение биологической
нейтральности. Ни один фасад, ни одна улочка, подворотня не вызовут у вас
никаких аллюзий. Это город -- город двадцатого века, ничего викторианского,
ничего даже колониального. За исключением, пожалуй, здания пассажирской
пристани, похожей одновременно на Исаакиевский собор и на вашингтонский
Капитолий. Благодаря этому безличному (коробки, коробки и коробки),
имперсональному своему характеру, благодаря пляжам, адекватным в своих
масштабах и щедрости, что ли, самому океану, благодаря интенсивности, густоте,
разнообразию и совершенному несовпадению, несоответствию местной
растительности всему тому, к чему европеец привык, Рио порождает ощущение
полного бегства от действительности -- как мы ее привыкли себе представлять.
Всю эту неделю я чувствовал себя, как бывший нацист или Артюр Рембо: все
позади -- и все позволено.
Может быть даже, говорил я себе, вся европейская культура, с ее соборами,
готикой, барокко, рококо, завитками, финтифлюшками, пилястрами, акантами и
проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу. Не
показательно ли, что культура -- как мы ее знаем -- и расцвела-то именно в
Средиземноморье, где растительность начинает меняться и как бы обрывается над
морем перед полетом или бегством в свое подлинное отечество... Что до
конгресса ПЕН-Клуба, это было мероприятие, отчаянное по своей скуке,
бессодержательности и отсутствию какого бы то ни было отношения к литературе.
Марио Варгас Льоса и, может быть, я были единственными писателями в зале.
Сначала я просто решил игнорировать весь этот бред; но, когда вы встречаетесь
каждое утро с делегатами (и делегатками -- в деле гадкими делегатками) за
завтраком, в холле, в коридоре и т. д., мало-помалу это начинает приобретать
черты реальности. Под конец я сражался как лев за создание отделения
ПЕН-Клуба для вьетнамских писателей в изгнании. Меня даже разобрало, и слезы
мешали говорить.
Под конец составился октаэдр: Ульрих фон Тирн со своей женой, Фернандо Б.
(португалец) с женой, Томас (швед) с дамой из Дании и с Самантхой (т. е.
скандинавский треугольник в его случае) и я со своей шведкой. Плюс-минус два
зап. немца, полупьяные, полусумасшедшие. В этой -- или примерно в этой --
компании мы слонялись из кабака в кабак, выпивали и закусывали. Каждый день,
натыкаясь друг на друга за завтраком в кафетерии гостиницы или в холле, мы
задавали друг другу один и тот же вопрос: "Что вы поделываете вечером?" -- и в
ответ раздавалось название того или иного ресторана или же название
заведения, где отцы города собирались нас сегодня вечером развлекать с присущей
