обделываемся за границей, тем разнообразнее наше меню. Испанский? Греческий?
Французский? Итальянский? Может быть, единственное, что было у мертвых шпионов
в жизни хорошего, так это то, что у них был выбор. Но вот, как раз когда я
пишу эти строки, по радио сообщают, что Советского Союза больше нет. Тогда что
ж, в армянский? Узбекский? Казахский? Эстонский? Что-то сегодня нам неохота
ужинать дома. Неохота английского.
XLVI
Чего так переживать по поводу покойных шпионов? И почему невозможно подавить
приступ тошноты, возникающий при виде обложки литературного журнала? Не
слишком ли это сильная реакция? Что нового в том, что кто-то верит, будто
где-то существует справедливое общество, что в этом старом руссоистском бреде,
воплощенном или невоплощенном, -- особенного? Каждая эпоха, каждое поколение
имеет право на собственную утопию, в том числе и эпоха Филби. Конечно,
способность сохранять верность чепухе в возрасте, когда уже пора брать ссуду
на покупку дома (не говоря уже об уходе на пенсию), озадачивает, однако это
можно списать на темперамент или на заболевание органического характера.
Католик, в особенности плохой католик, может оценить подобные затруднения и,
если он писатель, изготовить из этого что-нибудь съедобное -- как, впрочем, и
язычник. А может, меня затошнило просто из-за нарушения масштабов, из-за
разогнанного изображения столь незначительного предмета, всего лишь марки, в
результате чего перфорация приобретает масштаб бельевой бахромы -- платка,
наволочки, покрывала, нижней юбки? Может быть, у меня сложности с бахромой на
белье? Еще одна детская травма? День был жарким, и на секунду мне почудилось,
что марка с журнальной обложки так вот и будет расти и перерастет
Бельсайз-парк, Хемпстед, и будет становиться все больше и больше. Словом,
галлюцинация. Поэтов-сюрреалистов начитался! Или старуха-сетчатка насмотрелась
плакатов с мордами членов Политбюро -- а портрет на марке очень на них
смахивает, несмотря на сходство с Алеком Гиннессом и Тренером Хауэрдом. Плюс,
конечно, кириллица... Немудрено, что голова пошла кругом. Нет, все было не
так. Никаких галлюцинаций не было. Было просто лицо -- из тех лиц, которое не
заметил бы, если б не текст, набранный, ко всему прочему, кириллицей. В эту
минуту я пожалел, что знаю русский. Я стоял, лихорадочно подыскивая английское
слово, чтобы защититься от ощущения личной причастности, излучаемого русскими
буквами. Как часто бывает с лингвистическими полукровками, нужное слово не
подворачивалось -- поэтому я повернулся и вышел из магазина. Я вспомнил это
слово уже на улице, но именно из-за самого этого слова не мог повернуть обратно
и купить газету. Слово это было -- "treachery" (предательство).
XLVII
Замечательное английское слово, а? Скрипучее, как доска, перекинутая через
пропасть. В смысле звукоподражания -- покрепче этики. Это -- акустика табу.
Потому что границы племени определяются прежде всего его языком. Если слово
тебя не останавливает, значит, не твое это племя. Его гласные и шипящие не
порождают инстинктивной реакции, не заставляют нервные клетки дергаться от
отвращения, тебя от них не кидает в холодный пот. И значит, владение языком
этого племени есть лишь мимикрия. Что, в свою очередь, указывает на твою
принадлежность к какому-то другому эволюционному порядку. До -- или если
угодно, надлингвистическому -- в отношении языка, в котором есть слово
"treachery". Препятствующее внезапному превращению кости в студень. Поскольку
эволюция еще не кончилась; она все еще продолжается. "Происхождение видов" --
не конец пути, в лучшем случае -- веха. Поскольку не все люди -- люди. Данная
марка -- из серии "Панцирные и моллюски". Мы всЛ еще на дне морском.
XLVIII
Марки поддаются увеличению, но не уменьшению. То есть уменьшить можно, но это
бессмысленно. Что есть самозащита мелких вещей, если не просто их raison
d'etre. И их можно только увеличивать. По крайней мере, если ты работаешь в
оформительском отделе литературной газеты со скромным штрейкбрехерским
прошлым. "Увеличить", -- говорит редактор, и ты резво маршируешь в
лабораторию. Уменьшить нельзя, правда? Просто в голову не придет. В наши дни
стоит нажать кнопку -- и вещь увеличится или уменьшится. До натуральных
размеров или до размеров вши. Нажми еще раз -- и вошь исчезнет. Вымерла. Нет,
редактор просит другого. Он хочет, чтоб в натуральную величину. Крупно. До
размеров его воображения, если не его дилеммы. "Выпил бы ты с этим человеком?
Пожал бы ему руку?" Старая английская присказка, но теперь это -- шик, с
легким оттенком "ретро". Эх, в наши дни нажмешь кнопку -- и болото памяти
бурлит и вздыма ется -- от Па-де-Кале до Берингова пролива, от 30-х и до наших
дней. Ибо это и есть история для нынешнего деятельного поколения -- для
усомнившихся католиков, главных редакторов и тому подобных. Потому что в наши
дни всЛ -- шик и всЛ -- "ретро", -- не зря же на дворе fin de siecle. Если день
грядущий что и готовит, то счет из банка. На кого б ты сегодня работал, если б
ты имел доступ к секретной информации, если б горел желанием бросить вызов
своему классу или своей стране? На арабов? На японцев? Чьим агентом, не говоря
-- "кротом", ты мог бы стать? Весь мир теперь -- одна деревня; откуда тут
взяться преданности либо кровной принадлежности! Нет, теперь уж не предать
Европу Азии -- ни, боюсь, наоборот. Прощай, убеждения, прощай, милый старый
безбожный коммунизм. Теперь, старик, у тебя есть только ностальгия и "ретро".
От модных мешковатых брюк до матово-черного видеомагнитофона, стереосистемы
или приборного щитка в машине -- a la вороненая сталь ружейного ствола. Такой
теперь пошел радикализм, такой теперь шик -- в Европе, да и в Азии тоже. Так
что давай, увеличивай эту вошь образца 1950-х гг., потому что уменьшение лишит
тебя личной истории. Чем бы ты без нее был, без крупного предателя, так и не
пойманного и не раскаявшегося, -- в твоем прошлом? Просто нулем в налоговой
ведомости, отчасти сродни этому старому негодяю, когда он еще получал зарплату
в фунтах стерлингов. Валяй, увеличивай! Жалко, нельзя ее сделать объемной! И
жалко, что, нажимая кнопку увеличения, ты не знаешь, что меньше чем через три
недели вся та вещь, ради которой этот человек старался всю свою жизнь,
разлетится на куски.
XLIX
Во сне. Нечто среднее между лужайкой и общественным садом в Кенсингтоне, с
фонтаном или статуей посредине. В общем, скульптура. Современная, но
нечересчур. Абстрактная, с большой дырой в центре и струнами поперек -- как
гитара, но менее женственная. Серого цвета. Похожие есть у Барбары Хепуорт. Но
сделана из отброшенных мыслей и неоконченных фраз. Вроде кружева. С
начертанным на цоколе: "Любимому пауку -- благодарная паутина".
L
Стон балалайки, треск атмосферных разрядов. Рука вертит ручку настройки
приемника с "глазком". Место действия: Москва, Россия, где-то между 1963 и
1988 годом. Опять балалайка, опять помехи. Потом первые такты "Лиллибулеро" и
честный женский голос: "Говорит всемирная служба Би-би-си. Передаем последние
известия. Текст читает..." Наверное, ей за тридцать. Чисто вымытое лицо, почти
без косметики. Шифоновая блузка. Белая. И кардиган с пуговицами. Скорее
всего, бежевый -- чай с молоком. Юбка тонкого сукна до колен. Черная или
темно-синяя, как вечернее небо за окном. Или серая, но -- до колен. До колен --
до колен -- до колен. И потом -- комбинация. Охохохохохо... В пустыне взорвали
еще один "боинг". Пол Пот, Пном-Пень. Господин -- неуловимая пауза -- Мугабе.
До колен. Главное -- с кружевом. Хрупким и узорчатым, вроде иносказания. И с
крошечными точками-цветочками. Никогда не видевшими света дня. И поэтому они
такие беленькие. Ах, черт! Сианук, Пиночет, Руди Дучке. Чили, Чили, Чили, Чили.
Бледные анютины глазки, совершенно задушенные прозрачными колготками из
магазина в Ислингтоне. Вот до чего докатился мир. От поэтапного метода, от
системы "тряпочка-кожа-резинка-бенц!" до "или-или" колготок. Детант, сигинт,
МБР. Новые трюки, только собака состарилась. Для новых, конечно; но и старые
забываются. Да, похоже на то... И, скорее всего, здесь и закончишь свои дни.
Жалко. Ну, всех не одолеешь. Еще виски, да? "Повторяем краткую сводку..." Да,
наверное, свои тридцать, и полная. И вообще пора ужинать. Древен был Мафусаил,
но подснежники любил. Древен был Мафусаил... Самое главное в этой жизни --
чтоб паутина пережила паука. Как там у этого -- как его? -- Тютчева! Тютчев
его зовут! Как это у него...
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
-- Dushen'ka! Dushen'ka! Что у нас на ужин? -- Ах, дарлинг, я подумала: давай
сегодня поужинаем по-английски. Вареное мясо.
* Перевод с английского А. Сумеркина, с обширной авторской правкой
Послесловие к "Котловану" А. Платонова
Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше
она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И
поэтому можно сказать, что Рай -- тупик; это последнее видение пространства,
конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос -- в
связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же относится и к Аду.
Бытие в тупике ничем не ограничено, и если можно представить, что даже там оно
определяет сознание и порождает свою собственную психологию, то психология эта
прежде всего выражается в языке. Вообще следует отметить, что первой жертвой
разговоров об Утопии -- желаемой или уже обретенной -- прежде всего становится
грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном
наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям;
вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног, и
вокруг них возникает ореол условности.
Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым
успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или --
что точнее -- обнаруживает тупиковую философию в самом языке. Если данное
высказывание справедливо хотя бы наполовину, этого достаточно, чтобы назвать
Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в
грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в
целом.
В наше время не принято рассматривать писателя вне социального контекста, и
Платонов был бы самым подходящим объектом для подобного анализа, если бы то,
что он проделывает с языком, не выходило далеко за рамки той утопии
(строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он
предстает в "Котловане". "Котлован" -- произведение чрезвычайно мрачное, и
читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту
была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то
первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить
существующий миропорядок и объявить новое время.
Это, однако, отнюдь не значит, что Платонов был врагом данной утопии, режима,
коллективизации и проч. Единственно, что можно сказать всерьез о Платонове в
рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на
языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так,
как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников --
Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или
менее стилистическим гурманством, т. е. игравшими с языком каждый в свою игру
(что есть, в конце концов, форма эскапизма), -- он, Платонов, сам подчинил
себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он
уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь
хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами.
Разумеется, если заниматься генеалогией платоновского стиля, то неизбежно
придется помянуть житийное "плетение словес", Лескова с его тенденцией к
сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами. Но в случае с
